- Что вы пишете в своих письмах!? - возмущенно распекал нас Точилло, когда Эльхам вышла из комнаты. - Разве можно всем все писать! В «Водпроекте» думают, что мы тут только пьем, да после этого в волейбол играем!.. Зачем вы пишете о собаках!?. Зачем вы пишете, что Точило сделал то, сделал это!.. Лучше бы вы вообще писем не писали!..
Мы неловко переглядывались. И вроде бы знали, как писать, но о чем ни напишешь - все возвращалось чудовищно искаженным, как эхо! Только такого вредного эха я еще не встречал.
А оставаться без писем было невозможно! Телевизор можно было где-то подсмотреть, далекий хрип московского радио можно было подслушать, но общение давали только письма. Письма раз в две недели - что еще надо!? В них было все: и личное, и общее, и серьезное, и сплетни. Это уже была литература.
И мы рассказывали друг другу, что пишут нам, что пишут другим, что пишем мы сами, и что пишут остальные… И если кто-то вдруг не получал писем, мы читали ему свои.
Раз в две недели по четвергам в Багдад прилетал московский самолет с диппочтой. Вся русская колония подтягивалась к середине дня в аппарат экономсоветника и ждала разборки писем. На следующий день их развозили по объектам, и официально письма могли дойти к нам только в субботу.
Но везде совершаются чудеса, только маленькие. И чем меньше народу о них знает, тем вернее они получаются. Поэтому у ворот Амары уже в четверг вечером собиралась небольшая группка людей, которая в них верила, говорила только шепотом и неизвестно о чем, и, в конце-концов, на шепот их голосов из наступившей темноты выкатывался шорох шин, и в легком облаке пыли возникала запыхавшаяся желанная машина.
И словно ураган пролетал по дому: «Почта! Почта!» - шелестело по лестницам, сметая людей с диванов, кроватей, со стульев и из-за столов. Хлопали железные двери, высовывались в окна любопытные головы, шаркали тапками торопливые шаги, и, опережая шум сливаемой из унитаза воды, быстрой волной скатывались вниз люди.
А уже где-нибудь под фонарем, сбившись в кучу, тихая покорная толпа сама отдавалась голосу раздающего: «Светашов! Антонов! Денисов! Еще Денисов! Соловьев!..» Может, именно ради такого момента этот человек утром ехал в Багдад, немыслимо быстро отбирал из огромной кучи наши письма и мчался обратно, потому что, наверное, больше никогда и никому он не был так пронзительно нужен.
Набиралось сразу письма по три, по четыре. Я раскладывал их по датам на штемпелях, потом группировал по авторам и читал по порядку. В первом письме от жены сообщалось, что вся семья готовится к переезду на Войковскую, но Наташка немного приболела. Во втором говорилось, что все уже обживают новую квартиру, и Наташка выздоровела. Только в письмах хорошие события приятно вставали плечом к плечу, вытесняя прочь все скользкие гадости.
И отношения между людьми в письмах были идеальными. Мы с женой обменивались посланиями, как две уважающие друг друга солидные державы. Обязательное «дорогая» в начале и «целую» в конце. А когда десять раз подряд напишешь «дорогая» и «целую», то начинаешь думать, что так оно и есть. Каждый человек, написавший сто раз подряд «Я люблю свою жену», либо свихнется, либо влюбится в нее до безумия.
И какие замечательные у меня были друзья! Я получал сочинения на тему «Как я провел лето», «Сколько хлопот было осенью», и «Как мы готовимся к зиме». И Валерка Крыпаев слал письма на радость цензуре, как писал еще из армии: с обязательным свежим анекдотом в конце и обильными кровотечениями откровений во всей середине. И сверху на конверте он по-прежнему приписывал: «Шире шаг, почтальон!», и каждый раз эти слова кто-то аккуратненько вычеркивал.
Кто хотел читать письма в одиночку, уходил домой. Кто любил читать письма вместе, оставался на улице под фонарем и тут же обменивался новостями. И даже наши собаки смолкали по углам, чувствуя значимость момента...
А как же нам было не писать о Точилле, если без него ничего не происходило днем? Как же было не рассказать о собаках, если из-за них мы не могли спать ночью!?
Собаки здесь жили отдельной общиной, вроде нашей, только подальше в пустыне, потому что арабы их не любили. Когда бог на радость собакам заселил Амару советскими специалистами и рядом за забором шефалью (то есть погрузчиком) вырыл большую яму для мусора и отходов, из пустыни сразу же появились собаки. Днем они лежали на солнышке по склонам холмов, наблюдая за нами, как за своими подданными, несем ли мы в их сокровищницу как можно больше дани. А когда начинало темнеть, они важно спускались к яме, и оттуда разносились леденящие душу звуки бескомпромиссного древнего пира. И редкая жена могла заставить своего мужа вынести ведро с мусором в рычащую и чавкающую темноту.
Прогресс совершается отчаянными особями. На моих глазах самая смелая черная сука - заметьте, не кобель - в наступающих сумерках долго смотрела на наши железные сетчатые ворота, а потом, хитро раздвинув створки острой мордой, ловко проникла во двор и спряталась в углу. За ней большой пегий пес, поскуливая от досады, что ничего не умеет, долго скреб лапой по тем же створкам, пока они чудом не приоткрылись. Он присоединился к своей подруге, пробурчав что-то на ее фантазии. Она встряхнулась от головы до хвоста - мол, не морочь голову, а лучше вспомни, каков ты был у ворот…
И сразу с утра им стали перепадать лучшие куски. Сука принимала все разборчиво и снисходительно, а кобель рассеянно лопал все подряд, пока не сообразил, что попал в рай. Тогда он мгновенно поменял веру, и стал с праведным гневом отгонять от ворот своих бывших друзей-грешников. В этом сука ему поощрительно помогала. По взаимному уговору основные дебаты переносились на полночь. Собравшиеся у ворот псы, не зная, что такое регламент, часами выражали свое мнение, не слушая никого другого. Даже на самых скандальных совещаниях в нашем «Водпроекте» такого не было. И ночью, под собачьи колыбельные, мы ворочались на жестких поролоновых подушках, мучаясь вечными вопросами: почему неравномерное распределение благ на земле вызывает такую сильную перебранку? Почему нельзя дружно поделить хотя бы отбросы!?.. Почему никто не вмешается в этот беспредел и раз и навсегда не установит у нас во дворе достойный порядок?
И наиболее деятельные кидались набирать днем камни, чтобы разбрасывать их ночью с балкона, и тихо радовались, когда попадали по боку какому-нибудь рьяному скандалисту, когда он еще только раскрывал рот, чтобы сказать: «гав!» И никто не удивлялся нашему поведению, кроме детей… Ведь, говорили дети, надо делать не так. Надо брать каждую собаку и кормить отдельно.
– Хорошо, что Точилло по ночам во двор не выходит! – говорил Лукьянович. – А то бы и ему перепало.
- Какие вздорные здесь собаки! – вторил Бардашев. - Вот у нас в Братске они чинно и благородно собирались со всего города в аэропорт к прилету двухмоторного старенького Ил-14 из Красноярска, который болтало в воздухе, как щепку, хотя и довольно крупную. И когда бледные пассажиры, выходя из самолета, оставляли на краю поля свои индивидуальные пакеты, собаки степенно разбирали себе по одному и без склоки расходились по углам!..
И об этом, и еще о многом хотелось рассказать в письмах.
Из смущенного состояния нас вывел, как всегда не вовремя вошедший, Витя Богатков. Он галантно открыл дверь, пропустив вперед Эльхам, а затем тут же с порога бестактно прервал Точиллины поучения:
- Так, товарищи! - нарочито серьезно начал он. - Рабочий день заканчивается. Готовые детали сложите в один ящик. Стружку и брак - в другой. Уберите за собой рабочее место и смените рабочую одежду.
Витя в молодости поработал на заводе в Харькове, где ему на всю жизнь привили любовь к порядку и переодеванию.
- Дима, что он говорит? - спросила Эльхам, видя, что все вокруг улыбаются.
- А, нонсенс! - ответил я.
- Дима, не могут столько людей говорить нонсенс каждый день!
Я пожал плечами, давая понять, что люди даже не замечают, сколько нонсенс они говорят. Переводя, я сокращал их высказывания вдвое, и еще оставалось много ненужного. Для проверки я поделился с Байковым своими наблюдениями.
- Ха! Вдвое! Вообще одна чушь! - воскликнул бывалый переводчик.
- И как же ты выкручиваешься? - спросил я.
- Сам за всех говорю!…
На выступление Богаткова Точилло отреагировал мгновенно.
- Ну-ка, неси сюда свой брак! - накинулся он на невинного барашка, который не заметил, куда забрел. - Я сейчас буду с тебя стружку снимать!
К нашему удовольствию Витя не ушел в туалет, не спрятался за какую-нибудь причину, а послушно вышел, а потом еще и вернулся, да еще и с чертежом в руках!
- Ну, и что ты тут нарисовал!? - начал Точилло, нагуливая аппетит и смачно тыкая в Витькин лист. - Какие-то столбики, ***лбики!..
- Ну, Игорь Захарыч! – по-южному певуче завел Витя. - Это же так положено!..
- Что положено! Куда положено!?. Иди и переделай, пока в Союз не уехал! А то и рабочее место за собой убрать не успеешь, и рабочую одежду будешь уже в самолете менять!..
И довольный Точилло, почувствовав, что перекусил, пошел к дверям:
- Без меня не расходитесь! - бросил он, выходя.
- Что он меня все время мучает! «Это переделать!.. То переделать!..» - певуче начал стонать Богатков.
- Все просто, как апельсин!.. - сказал ему наш главный специалист Сергеич. В своей долгой жизни он несколько лет пробыл на строительстве среди апельсинов в Сирии. - Ты принеси «Строительные нормы и правила» и покажи, что все делаешь согласно им. А если он хочет их нарушить, то пусть на чертеже напишет: «Разрешаю то-то!..» и распишется!
- А если он пошлет подальше и правила, и меня? - спросил осторожный только после того, когда что-то уже произошло, Витя.
- Ну, это вряд ли! Дело-то серьезное.
Вернувшийся Точилло снова увидел Богаткова:
- Ну что, переделал?
- Игорь Захарович! - начал Витька повторять слова Сергеича, которые я приводить не буду, ибо в повторении пользы нет.
- Ладно, иди! - сказал Игорь и задумался.
Потом позвал:
- Сергеич! Пойди сюда! Переделай-ка за него быстренько, а то он ни хрена не понимает!..
Сергеич крякнул, откашлялся, вытер нос и расстроено сказал:
- Игорь, а ты скажи ему, что начальник здесь ты, а не какой-то там СНиП! За границей наши нормы не действуют!.. А он, если работать не хочет, то может ехать отдыхать в Союз, в Сочи!.. Чего тут политесы разводить!? Уж на что вежливое министерство иностранных дел, а и там могут в жопу послать!.. Все просто, как апельсин!..
А еще через некоторое время жара вдруг начала постепенно спадать, и в наши места вместе с перелетными птицами начали прилетать жены. Мы уже не раз видели тут по реке прилет разной птицы: молчаливое и сосредоточенное планирование, растопырив крылья и лапы, плюханье об воду и радостный громкий крик, извещающий об удачном прибытии. И важное хождение по мелководью туда и сюда – совсем, как наши прибывающие дамы: кто стройная, как цапля, но с таким же длинным носом, кто курносая, но переваливающаяся, как уточка.
Целые колонии птиц сидели теперь по камышам, и целая стая жен собралась теперь в Амаре. Почирикали, покрякали и расселись по квартирам вить семейные гнезда, кто какие умел: кто из нежных веточек, кто из жестких колючек. Обступили их сразу мужья, и заходили вокруг холостые селезни.
Первой среди «наших» жирной уткой стукнулась оземь жена Селезнева и обернулась «Настюхой». Молча окинула нас с порога оценивающим взглядом, единственный раз на все последующие годы процедила сквозь зубы «здрасьте» и хозяйкой прошла в квартиру мимо нас, как мимо никчемного мусора, который и выметаться-то должен сам!
Но хоть она и напустила вокруг себя таинственного тумана, мы-то про нее уже все знали! Долгие часы во время наших застолий Селезнев то грустно, то весело описывал свою жену, не жалея красок. И поняв, что у Мишки верный глаз художника, сочная палитра, но не повезло с натурой, мы сочувственно пожали ему руку и переселились на третий этаж к изыскателю, тоже Мишке, но без жены.
На третьем, последнем, этаже Амары даже ночью было жарко. Пробуя следовать привычкам арабов, мы стали ночевать на крыше, но закрыть глаза и заснуть было невозможно. Огромная черная Бесконечность, склонившись, пристально разглядывала нас, моргая звездами и подергиваясь черточками метеоритов. А мы, ерзая на матрасах, пытались храбро глядеть в ответ, и наши земные спутники отважными букашками проносились между нами и космосом, подбадривая нас.
Потом впорхнула Точиллина Нинка - стройная куколка с сияющими глазами и двумя детьми. Нинка полюбила весь мир еще до своего рождения, а нас еще до приезда сюда. И мы ответили ей тем же.
Приезд жен превратился в ритуальный праздник. Сначала, ровно за две недели до прилета жены, каждый из нас вдруг становился нервным. Организм начинал дергаться, что-то вспоминать и то бегал по магазинам, то чистил квартиру, а то вдруг ругался с друзьями. Потом за женой можно и надо было ехать в Багдад. И сделать ей там подарок. По приезде «сноважен», как говорил Лукьянович, получал отдельную квартиру и под глумливые взгляды холостяков вел туда свою жар-птицу, все достоинства и недостатки которой оценивались тут же за его спиной. Потом надо было накрыть хороший стол - все-таки, какая-никакая, а свадьба!
Из-за большого количества гостей - отдел все разрастался - с легкой руки Точиллы праздники стали устраивать на плоской крыше Амары под огромной лампой-луной и фонариками-звездами. Точилло космоса не стеснялся. Разговор за длинным столом сразу распадался на ручейки, которые заканчивались звонким смехом то тут, то там. Завладеть общим вниманием можно было только с тостом.
Потом Иван Бардашов, соперничая с Сириусом на небе, брал гитару и разевал свой широкий перекошенный рот. Вдали от родины петь хотелось всем. Даже немузыкальные Лукьянович и Ус раскрывали заранее рты и в ожидании смотрели на окружающих, чтобы вовремя вступить.
- Спели бы мы на фронте «Бери шинель, пошли домой!..» - говорил, задумчиво усмехаясь, Сергеич.
- Давно мы так не собирались, ребята! - приятно оглядывал стол холостяк Костя.
- Что ты! - поддакивал холостяк Лукьянович. - Послезавтра был бы уже третий день, как не пили!..
Потом прилетели моя жена с Наташкой. Наташка на моих руках от багдадского солнца сразу уткнулась мне в плечо и не отрывала головы, пока мы не приехали в гостиницу.
А жена не проявила никакой радости по поводу приезда, молча смотрела по сторонам, начиная с Багдада, когда я с восторгом показывал ей город из окна выпрошенного мной «Шевроле» с кондиционером, и кончая нашей Мадиной, где я показывал ей окрестности из окна нашего «УАЗика»… И распаковывая вещи, она сказала, загадочно улыбаясь в сторону:
- А в Европе было бы лучше!..
И зажила своей обособленной жизнью, куда входили она и ребенок, а я как-то оставался снаружи.
Мы поселились в маленькой квартирке на втором этаже, и, потихоньку приводя ее в порядок, я неторопливо размышлял, что, может, в Европе было бы и лучше, но послали-то нас сюда. И мне тут нравилось.
Из-за приезда жен из Амары, как вспугнутые тараканы, поползли усатые холостяки. Чтобы они не разбежались, за Амарой поставили 8 домиков-контейнеров, обнесли их колючей проволокой и провели бетонную дорожку. Так появился «поселок холостяков». И теперь они бегали по этой дорожке туда и обратно, иногда без всякого смысла.
И тут же, будто без женщин ничего не бывает, забили отовсюду ключи общественной жизни, и мы стали готовиться к главному официальному празднику - 7 ноября.
Все, кто работал тогда за границей, нежно охватывались цепкой паутиной всевозможных мероприятий, чтобы, живя на чужбине, ты был побольше занят - с людьми случалось всякое. И мы прыгали по вечерам в волейбол под руководством Точиллы, играли в шахматном турнире у Матюшкина, пели в хоре у Светы Антоновой, а потом слушали мои обзоры по иностранной печати... Сначала от непривычно интенсивной деятельности хотелось скрыться, но потом, распробовав, все получали большое удовольствие.
Распевка хора начиналась скороговоркой «По-сею лебеду на берегу!..» Постепенно инородные слова отделялись от слов песни, все приходили в хорошее настроение, и мы уже со смаком исполняли «Красную гвоздику», главную песню праздника.
- Так, хорошо, - говорила Света. - Теперь хор уходит, а ансамбль остается.
Саша Ус, глухой на одно ухо, и Лукьянович, которому медведь при встрече отдавил оба, отделялись от нас и вдвоем, обнявшись от обиды, шли к выходу.
- Наплевать нам на их ансамбль, Сашка!.. - громко говорил Лукьянович, у которого слуха не было, а голос был.
А мы, шестеро оставшихся, встав полумесяцем, с душой разучивали «Песню алиментщика»: «Мой адрес не дом и не улица. Мой адрес Советский Союз!..» «Заботится се-ердце! Сердце волну-уется...» - выводили мы со сладким надрывом на два голоса. - «Почтовый паку-уется груз!..» Селезнев к месту издавал протяжное «Ту-Тууу!..», нас охватывала сладость творчества, и улыбающаяся Света строго грозила пальцем.
По контракту мы праздновали и свои, и арабские праздники, и они не совпадали, даже Новый год. Мы отмечали две арабские революции, одну нашу, первое мая, восьмое марта, рождество, Новый год и светлый месяц рамадан, когда мы 28 дней работали на час меньше, а ели и пили без ограничений.
Седьмого ноября в 10 часов утра, как и по всей нашей стране, в клубе прошло торжественное собрание. С кратким отчетным докладом выступил главный эксперт. Потом приехавший из Москвы в этот раз начальник строительного треста долго рассказывал о своей работе:
- Я намыл плотину такую-то! - громко вещал он. - Я намыл плотину такую-то!.. А вот такую-то плотину у нас размыло...
За ним поднялся председатель профкома, наш долговязый изыскатель Кузьма, который когда раскладывался в высоту, становился похож на башенный кран. Он коротко сообщил, что ничего не намывал, ничего не размывал, а привез из Багдада 40 бутылок араки, которые можно купить прямо сейчас в буфете.
После торжественной части вышел наш хор. Понимая толк в пении, все с интересом ожидали исполнения редкого жанра – хора перед выпивкой. Но чистого эксперимента не получилось, потому что перед самым началом к нам за кулисы пришел все тот же Кузьма и угостил для куража марочным русским вином.
Мы выступали то хором, то ансамблем, и когда говорили, что выступает хор, к нам выходили Ус с Лукьяновичем, которых с тех пор так и стали звать.
Света Антонова, неравнодушная к нашему гиганту Селезневу, исполнила старую русскую песню: «Куманечек, побывай у меня!..» Жена Селезнева с негодованием покинула зал. В общем, начало праздника удалось, и когда мы довольные расходились к своим прогнувшимся от истомы столам и шумно рассаживались по стульям, строгий и серьезный Юркин, по старшинству срока поднимая первый тост в холостяцком домике, сказал:
- Ребята! Я знаю, чем все это кончится, но давайте хоть начнем по-человечески!..
За границей много пьют. Здесь начинали пить даже самые непьющие. Мы потом поняли почему, а пока, глядя, как вал серьезного испытания надвигается на нас, пожелали друг другу, чтобы в этот раз как-нибудь обошлось, и подняли рюмки.
Везло тем, кто были тихи, милы и почти незаметны. Их блаженная улыбка гарантировала на завтра наилучшую аттестацию. По многоопытному тучному Байкову вообще нельзя было сказать, пьян он или нет. У него не было перемен настроений и действий, вызывающих тревогу. Он сидел за столом, изредка вставляя меткие угрюмо-ироничные замечания, пока вдруг не валился на пол, как Шалтай-Болтай, не проронив ни одного лишнего слова. И делал это одним из последних, когда вся королевская конница и вся королевская рать уже валялась рядом.
А были такие, которые сразу вызывались совершить какой-нибудь подвиг. И платились за это своим здоровьем или характеристикой. Если бы дело было во время войны, то где-нибудь в небольшом поселке на площади рядом с винным магазином им давно бы уже стоял скромный памятник.
И бежал кто-то среди ночи со стеклянной бутылкой в руках и такими же стеклянными глазами по бетонной дорожке между Амарой и поселком холостяков, и, бывало, как мне потом сообщали, им оказывался и я...
После шумных праздников наступали гулкие промежутки тишины, в которой громко и обстоятельно превозносились деяния недавних героев. Я думаю, что именно так и создавались мифы всех времен и народов! И о нашем скромном худеньком специалисте наутро говорили, как о могучем Гильгамеше или Ахилле, который вчера в клубе перебил много врагов и посуды, похвалялся всем, что он сын царя, и добрался бы даже до самого главного советского эксперта, который велел отобрать у него меч и отнести спать, если бы кто-то в последний момент не ухватил его за уязвимую пятку!..
А сами герои наутро были незаметны и скромны, и с охотой уступали все свои подвиги другим, с нетерпением ожидая следующего праздника, чтобы появились новые герои и перехватили у них эстафету восхищения и популярности.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2011/12/30/520