Арканя

               
Из-за тонкой сенной двери тянуло холодом и мокростью. Дождь лил всю ночь, было слышно, как вода выплескивается из железной бочки через край прямо во двор.
Арканя повернулся на другой бок, но короткий полушубок не закрывал спины и ног, он замерз и решил вставать. Старики будут спать часов до девяти, им спешить некуда. В холодильник за едой он не полезет, да и чайник греть не станет, привык уходить на работу без завтрака.
Постанывая, поднялся с пола, ныла поясница,. свернул два старых полушубка, на одном из них спал, другим — укрывался, завернул в них подушку и положил в кладовку. Обулся в старые полуразвалившиеся ботинки и вышел во двор. Через. прогнившую поветь дождь налил во дворе лужи, добавилась вода с крыши, что текла в переполненную бочку. Он взял ведра и, открыв большие ворота, стал таскать воду на улицу. Ведро за ведром выливал в тополя, что посадили когда-то с отцом у дороги. Рубаха скоро намокла, но он не обращал на это внимания, ему было жарко. Вычерпав почти всю бочку, он снова зашел в сени, надел старый хлопчатобумажный полосатый пиджак, сел на табурет и закурил.
Вот уж много лет он не испытывал от своей жизни ни радости, ни грусти и никого не винил в таком своем существовании, встречая всяк приходящий день, как должный, а уходящий — сгинувший в никуда.
Отчего-то сегодня было на душе тоскливо и не хотелось уходить из дома. Какой ни на есть, а родной дом. Здесь он родился, здесь прошло не очень сытное военное детство, по весне собирал он полевой лук, птичьи яйца, и мать радовалась, когда он приносил в дом что-нибудь съестное, надо было кормить еще двоих младших. Он, бывало, - сам не съест, а домой несет. Теперь братья выучились, на хороших должностях работают в городе, а его и не вспоминают, может, и вспоминают, да он не знает, не помнит, чтобы когда-нибудь получил от них поздравление или письмо.  Он не обижается, сам виноват, что остался на задворках жизни.
Вернулся с войны отец, и Арканя пошел в школу. В девятом классе стал чемпионом области в лыжных гонках, мечтал поступить в пединститут на отделение физвоспитания, но отец воспротивился, нечего, мол, по городам ездить, дома работы невпроворот, разгульной жизни захотелось? И не отпустил, а у него характера не хватило воспротивиться, младшие потом уехали тоже против воли отца, может потому, и не пишут, и не приезжают, а он, Арканя, на отца сейчас уже не обижается, себя больше винит за  слабоволие, за страх перед отцом, перед городом. Так и не задалась жизнь.
Стал шофером, а душа к железкам не лежала, да и машина была старая, постоянно ломалась, зарабатывал гроши, а просить денег у отца было настоящей мукой, и он пошел в грузчики, там больше платили. Его переход на столь непрестижную работу молодая жена приняла за оскорбление, сама она закончила торговый техникум, и сказала, что он ей теперь не пара. Они разошлись, а вскоре она вышла замуж и уехала в другой район. Сейчас он не смог бы даже вспомнить ее лица, так давно это было, да и прожили-то они” всего несколько месяцев.
А вот при одной мысли о Виктории у него болезненно сжималось сердце и сладкое томление охватывало душу, но о ней он старался не вспоминать. Она осталась в далекой и прекрасной теперь молодости. Лет двадцать назад он был силен и хорош собой.      
После ухода жены  ударился в разгульную жизнь, бабы так и липли к нему. Выпив для куражу грамм сто, заходил в клуб к концу танцев, выбирал очередную пассию. Зашел, как всегда и в тот вечер, окинул домашним взглядом публику и неожиданно споткнулся о чей-то яркий насмешливый взгляд. Он осмотрел незнакомку с ног до головы и вдруг понял, что к ней он не сможет подойти так, как к другим. Он растерялся, и судорожно стал придумывать, что скажет, когда пригласит на танец, а пока раздумывал, объявили последний, и ее пригласил Славка Пастухов. Танцы кончились, все шумно двинулись к выходу, и он потерял ее из виду. Домой шел, будто плыл над землей, а в душе все пело на разные голоса. Ему было довольно мысли, что такая девушка есть на белом свете, и он ее увидел, он даже не вспомнил о Славке, он ее ни к кому не ревновал, как не ревнуют богиню, ей только поклоняются. Он был самым добрым и самым счастливым человеком в тот вечер.
Они познакомились. Виктория, Викуся, как он ее называл, закончила в городе педучилище и приехала по распределению учить ребятишек. Вся эта счастливая и грустная для Аркани пора промелькнула поразительно быстро. С полгода он ухаживал за ней, потом сделал предложение, и она, как ни странно, согласилась. Они поженились без пышной свадьбы, и зажили, как умели. Но Викусе не нравился ни старый отцовский дом, где им выделили маленькую комнатку, ни школа, где она преподавала, ни сопливые деревенские ребятишки. Она тосковала по большому городу, по цивилизации и все звала его уехать. Он сомневался, а вернее, боялся, опять боялся города, боялся, что не приживется там, уговаривал ее остаться, но она, после окончания учебного года собралась в одночасье и уехала, сказав на прощанье: “Если хочешь, приезжай”. Он обиделся и решил не ездить. Но прошло лето, и он понял, что больше не может без нее, ему не хватало ее улыбки, ее капризов, ее светлых шелковистых волос, и он решил ехать.
В городе он был часов в девять вечера, позвонил Виктории, ответила ее мать. Она не узнала его, а он и не назвался, сказала, что Вики дома нет, и будет она, вероятно, очень поздно. Но он решил, во что бы то ни стало увидеть ее. Сдав в камеру хранения свой чемоданчик, направился к дому. Во дворе, у самого подъезда стояла скамеечка, было уже довольно темно, и старушки, обычно сидящие здесь, уже разошлись по домам. Арканя подтянул полупальто и уселся в уголок скамейки, решив ждать, сколько придется.
Стоял октябрь, днем бывало еще тепло, а по ночам уже случались заморозки, Сибирь-матушка. Через час он продрог и стал прохаживаться по асфальтовой дорожке между домами. Время шло, а Виктории все не было, он хотел еще раз позвонить, да передумал, собрался было уходить, но подъехала к дому светлая “Волга”, из нее выпорхнула Викуся и, смеясь, продолжала что-то рассказывать высокому мужчине в кожаном пальто, что привез ее. Поначалу Арканя оробел, но страх, что она вдруг сейчас уйдет, исчезнет, толкнул его вперед. Он подошел, поздоровался. Они замолчали и посмотрели на него: мужчина — настороженно, Виктория — удивленно, глаза ее еще больше округлились, когда она узнала его. От нее пахло коньяком и незнакомыми духами. Он не знал с чего начать: сказать, звала, мол, вот и приехал насовсем, или равнодушно кинуть, что был, мол, в городе проездом, зашел проведать.
— А-а, это ты? — спокойно и разочарованно, произнесла она. — А ты зря приехал, я уже подала на развод. Разве ты еще не получил извещения? — И, не дожидаясь ответа, повернулась и пошла к подъезду. Мужчина, глянув на него почти сочувственно, пошел следом.
В это мгновение все беды мира сошлись в его душе. Он понял, что жил надеждой на эту встречу. Все кончено, конец всему, и он клял себя последними словами, что не поехал за ней сразу, что отпустил ее, упустил, потерял навсегда.
Неожиданно пришедшая мысль вдруг ошарашила, но поставила все на свои места. Все правильно, все так, как и должно быть. Надо смотреть правде в глаза.  Он ей не пара, да и что он может предложить ей в этой жизни, кроме себя, не такого уж красивого, сильного и умного, а уж, что касается благ жизни, то с этим и вовсе худо. Домишко в деревне без шика, без удобств, огородишко шесть соток, где надо вкалывать, да и то все это не его, а родительское. Вот и выходит, что не рвись, парниша, не бейся — все правильно, все верно расставила жизнь по своим местам, и твое место в вонючей деревенской конуре, так и катись к едрене-фене, к своим ящикам да бутылкам.
И пошел он, поплелся, не видя дороги, спотыкаясь на ровном месте, скуля и вздыхая, как побитый пес, заплутавший в чужом,  враждебном месте.
Вернулся он тогда в деревню, и с тех пор не расцветала, не радовалась и не волновалась его потухшая душа, катилась и катилась однообразная печальная жизнь по привычно  наезженной колее.
Арканя бросил в лужицу истлевшую сигарету и пошел со двора.
Пустынные в столь ранний час деревенские улицы тускло поблескивали мутными лужами, дождь по-прежнему сеял, как из сита, пиджак быстро намок, но Арканя неторопливо шел, не обращая внимания на дождь, его мысли были уже в маленькой проходной. Ничего в ней, в этой проходной или дежурке, не было особенного, но он любил эту крохотную, по-домашнему уютную, чисто выбеленную уборщицей Федосьей, комнатушку. Здесь всегда было тепло в холод и прохладно в жару, и на широкой деревянной лавке часок-другой до работы еще можно было вздремнуть.
Но сегодня спать не хотелось. Заглянув под лавку, он нащупал рукой в дальнем темном углу стопку книг. Взяв верхнюю, стал читать. Ему редко доводилось посидеть у телевизора, и он пристрастился к чтению. Как ни странно, книги напоминали ему то далекое время, когда он, Арканя Токмаков, был местной знаменитостью, королем лыжных гонок. С тех пор столько уж воды утекло, что мало кто узнавал в этом невысоком, совсем худом, оборванном, часто небритом и всегда пьяненьком седом мужичке стройного, мускулистого ясноглазого “короля”. Он и сам с трудом признал бы себя в себе, если бы хоть раз посмотрел в зеркало, но он не смотрелся, и тогда, когда изредка брился старой разбитой электробритвой, брился вслепую, бритва заедала, дергала за длинную жесткую щетину, он ругался, давал зарок не бриться совсем.
Книги давала ему завскладом Любонька, хоть и не имела на это права. Но он читал так аккуратно, бережно переворачивая страницы заскорузлыми почерневшими пальцами, что она всегда удивлялась, когда он возвращал книги чистыми и не помятыми. Любил он читать книги по истории, путешествиям, приключенческие и фантастику, такие она ему и подбирала.
Случается, нет работы, мужики соберутся в конторке и “козла” забивают, а он примостится в уголке на лавке и читает. Поначалу над ним потешались, а потом просить стали: “Арканя, ты бы нам вслух чего почитал, ежли интересное”. Он читал, они слушали внимательно, вздыхали, покачивали головами, иногда, забыв о нем, спорили, или кто-нибудь вдруг прерывал его на полуслове: “...а вот у нас в прошлом годе было...”. И начинались воспоминания, случаи. Арканя тогда замолкал, и они со своими рассказами, которые он уж все знал наизусть, уходили от него, а он оставался со своей книжной историей.
Вот и сейчас достал он из-под лавки книжку Лема и стал читать “Солярис”.  Он так зачитался, что не слышал, как пришли ребята. Кто-то с ним поздоровался, кто-то, покрутив у виска, отошел, смеясь, и только, когда в дежурке раздался зычный голос новорыбинского  завмага, Арканя вздрогнул и огляделся. — “Эй, ребята, работенка   есть!” — Грузчики недовольно заворчали, на улице все еще лил дождь, и никому не хотелось вылезать из тепла в сырость, но делать нечего, работа есть работа, и они по одному стали выходить на широкий и грязный складской двор.
Двери продуктового склада были уже открыты, в полутемную его глубину уходили штабелями ящики с водкой. Арканя привычно поглубже натянул на лоб видавшую виды старую кепчонку и пошел к Максе, тот всегда стоял на раздаче, а на приемке был Семеныч, бригадир, и с ним Ваня - синенький, он постоянно мерз, не помогала и водка, губы и нос у него всегда были синеватые, особенно осенью и зимой. “Говорят, сосуды узкие”, жаловался он. Ну узкие, так узкие, такие, значит, бог дал, считали ребята и, жалеючи, подносили лишнюю стопку. Семеныч и Ваня - синенький ставили ящики один к одному в кузове, а “Воще”, он по каждому поводу и без повода говорил “воще”, вместо вообще, и  Арканя таскали ящики от склада до заднего борта грузовика.
В предчувствии выпивки грузчики оживились и, весело покрикивая друг на друга, бегали под дождем. Работа спорилась. Арканя бегал вместе со всеми, но как-то лениво, ему было все равно” выпьет он или нет, вернее, он знал, что выпьет, а, потому и нечего пупок рвать, все одно свое получат. И чего распаляются, думал он о товарищах, и мысли скользнули в тот фантастический мир, что остался под лавкой в дежурке. Ему хотелось поскорее разделаться с этими ящиками и вернуться в жутковатую и неизведанную жизнь на станции у странного океана, и он, не обращая внимания на боль в боку, заторопился. Легким толчком подправлял на плечах ящик с позвякивающими бутылками и скорым шагом шел к открытому борту, разворачивался спиной, и те, что стояли в кузове, забирали ящик, а он отправлялся за следующим. Работы было много, время проскочило незаметно, но за полчаса до окончания рабочего дня во дворе склада уже не было ни одной машины. Арканя отправился в дежурку, надеясь, что уж теперь-то он почитает, но почитать ему так и не, удалось. В комнатушке сидели грузчики и разливали по стаканам водку, полученную за погрузку. Арканя привычно залпом выпил свои полстакана и почти не почувствовал водочной горечи, видно отрафировались за годы или сгорели от постоянного употребления спиртного все эти точечки или присосочки, бог их знает, как их там называют, считал он, но это его не волновало, как и ничто другое. Он откусил маринованный болгарский огурец и пошел к лавке, чтобы достать книгу, но в это время дверь, скрипнув, отворилась, и в дежурку вошла Мария, не то кадровик, не то бухгалтер из конторы, он точно не знал, все уставились на нее, как в немой сцене: не вовремя пришла. Водку с самодельного стола убрать не успели, да особо и не суетились, знали, что ничего не будет,  небось, не выгонят, грузчиков и так не хватает, руки их на вес золота.
И действительно,  Мария будто, ничего и не заметила, поискала кого-то глазами и спросила.
— Где тут у вас,  Арканя, я ему медаль принесла...
Все ошалело смолкли, даже Арканя забыл, что и он здесь, и молча уставился на Марию, со страхом ожидая, что это шутка и сейчас все дико начнут хохотать над ним. Но Мария смотрела вполне серьезно и, вынув из кармана небольшую серую коробочку, опять глянула по сторонам.
— Воще-то он где-то здесь, —  проговорил, наконец, “Воще”, — Да вот же он! — обрадованно указал он на застывшего у лавки  Арканю. Мария подошла к нему и подала коробочку. Арканя молча взял и, не зная, что с ней делать, сунул в карман пиджака.
— Э-э, нет, ты погоди убирать, дай и нам поглядеть на твой орден, ишь вить удостоился. Ты сколько лет ящики-то таскаешь? Двадцать аль. тридцать? — крикнул разогревшийся Ваня-синенький. Арканя снова достал коробочку и осторожно поставил ее на самодельный стол, заваленный пустыми стаканами, бумагой, надкушенным хлебом и огурцами. Семеныч постучал сломанной вилкой по пустой бутылке, и все притихли, мол, начальство говорить будет, а начальство у нас издавна уважают, хоть за глаза и поливают и костерят, порой,  на чем свет стоит.
— Арканя, это тебе дали награду за безупречную долголетнюю работу на посту грузчика, носи и радуйся, — Серьезно и с подъемом сказал Семеныч, подражая кому-то, и, опустив медаль в стакан с водкой, подал его Аркане, тот молча выпил, вытащил мокрую медаль, обтер ее о полу пиджака и, бережно положив в коробочку, опустил в карман. Мужики снова выпили.
— Братцы, а ведь одно время награды в клубе принародно вручали, помните Кольке Самсонову — заготовителю, вручили за то, что он больше всех закупил у населения яиц, а потом оказалось, что яички он по государственной цене на птицефабрике в соседней области закупил, вот было дело! — со смехом прокричал Ваня-синенький.
— Ну, когда это было, вспомнил, — возразил Семеныч, —  теперь не те времена. Вишь, Аркане же за дело награду дали. А что не принародно, так нас давно уж по таким делам в клуб не зовут, там теперь только партейные собрания проходят.
— А чего ему при людях вручать, все же знают, раз грузчик, значит, пьяница,— изрек Макся.
— А зачем тогда воще награждать, посмеяться, что ли над человеком?
Мужики шумели, кричали, чтобы Арканя бросил им, кому-то им, в рожу эту награду, к чему, мол, она тебе, народ узнает в деревне, смеяться будут. Но Арканя молчал и в самый разгар спора потихоньку выскользнул на улицу. Он и сам знал, что не за что ему давать награду, да и коль всерьез, то и вправду смешно. Медаль — пьянице Аркане. Но на душе у него было приятное и давно неведомое чувство: то ли достоинство зашевелилось, то ли остатки былой славы встрепенулись. Ему было и хорошо, и совестно. И ему захотелось, чтобы как-то изменилась теперь его жизнь.
На улице было совсем темно. Дождь все так же неторопливо сеял на мокрую дорогу, под ногами хлюпало. Он скоро почувствовал, что ноги промокли, и остановился под крышей автобусной остановки, прислонился к металлической стойке и задумался. Идти к отцу не хотелось. Он представил, как мачеха, аккуратненькая старушка из староверов, увидев его, поморщится и кинет ему на стол плохо разогретый суп, черствый кусок хлеба и уйдет в горницу. Отец, старый и полуглухой, будет сидеть в горнице и читать вслух газеты, а он, едва проглотив постылый ужин, будет неприкаянно сидеть на кухне, дожидаясь, пока старики улягутся спать, тогда и он вытащит старые, полуистлевшие полушубки, подушку с засаленной от грязи наволочкой и уляжется в холодных сенях, там его место.
Раньше, когда была жива мать, он знал, что у него есть дом, свой диван, простыня, подушка, одеяло, как у всех нормальных людей, что мать накормит горяченьким, вскипятит воды, чтобы отмыть грязные руки и погреть уставшие за день ноги, а в субботу истопит баньку. Тогда хоть и не было личной жизни, но была человеческая жизнь, свой дом, свой угол, его ждала родная душа. Сейчас его никто не ждал, и никому он не был нужен. Отец давно махнул на него рукой, ничего от него не ждал и ничего не предлагал. Да и что с него взять? Пьяница.
Арканя стоял в мокром темном углу на остановке и тоскливые пьяные слезы ползли по небритым щекам. Он дошел до ручки, до последнего финиша своей глупой жизни в полную безысходность, всем своим нутром он чуял, что исковерканную судьбу свою ему уж не удастся ни развернуть, ни возродить, нет у него на это сил.
Надо куда-то идти. Домой он сегодня не пойдет, и никогда не пойдет, может, к Зинаиде? Он вдруг вспомнил, как она в день получки дожидается его у проходной и на виду всей бригады выворачивает карманы, пересчитывает рубли, и кричит, что он, пьянь, живет на ее шее, а он неуклюже пытается оправдываться, что пьет не на получку, ведь деньги все до копейки она забирает, даже вон штаны купить не на что. Их крики никто не слушает, мужики расходятся, не обращая на них внимания, они привыкли к таким сценам, если не здесь, то у себя дома. И только говорят, иногда, Аркане: “И чего ты ее терпишь, была бы хоть жена, а то так, приблудная, да еще с выводком. Брось ты ее, Арканя”. Но Арканя жалеет Зинаиду и время от времени живет у нее, хоть браться за ее развалившееся хозяйство и не берется, может оттого, что хозяйствовать разучился да и устает к вечеру смертельно, а может еще почему. Ему уже далеко да пятьдесят, из них лет тридцать он без продыха таскает мешки, ящики, коробки, и теперь перед непогодой ломит надсаженную поясницу, ноют натруженные руки и ноги. Он старается не думать о том, что еще несколько лет до пенсии ему надо таскать, таскать и таскать.
Зиночкин выводок, шестерых ребятишек, он тоже жалеет в меру своего разумения, растут они, как сорная трава в поле, сорвиголовами. Как-то старший в пылу ссоры пообещал, что убьет Арканю или отравит, что все равно тот сдохнет где-нибудь под забором. Арканя не то, чтобы обиделся, а понял, что в доме этом он еще более чужой, чем в своем родном.
Он совсем продрог и тут только вспомнил, что ему надо торопиться в котельную. Несколько дней назад кочегар Колька Шабанов попросил его подежурить за него ночами. О деньгах не говорили. Аркане неловко было спрашивать, вроде как дальние родственники, а Колька, зная такой его застенчивый характер и несладкое житье-бытье, пообещал выдавать каждый день хлеб с салом, и Арканя согласился. Он был доволен, что на зиму у него будет теплый ночлег, еда, всю ночь он будет сам себе хозяин: хочу уголь кидаю, хочу читаю, хочу сплю, — и никто не будет тыкать носом, что грязный и дурно пахнет. Здесь он и помыться сможет в горячей воде.
Подвальчик, где находилась котельная, был неподалеку от остановки, и вскоре он уже спускался в него по крутым гремящим, металлические ступенькам.
— Где это  ты болтаешься? — напустился на него Колька, едва он появился в подвальчике.  —  Я же просил тебя, чтобы сразу после работы бежал сюда, меня люди ждут. Сегодня вон главный инженер просил, чтобы я ему печку в бане пере¬ложил, а тебя где-то черти с квасом съели.
Арканя, молча сбросил пиджак и взялся за лопату. Колька замолчал и, уходя, буркнул.
— Я там оставил тебе шмат сала с хлебом и чекушку. — Арканя и на это ничего не ответил, даже не повернулся.               
Некоторое время он, не останавливаясь, бросал в топку уголь, наконец, силы его иссякли, едкий пот с сажей заливал глаза, он бросил лопату и плюхнулся на ящичек возле кучи угля. Печка жарко топилась, было душно и пыльно. Он с трудом поднялся, в боку сильно кололо, едва дотянулся до узкого окошечка, зарешеченного металлическими прутьями, распахнул его, и мокрый свежий воздух лениво пополз в жаркое душное помещение. Дышать стало легче.   
Он подошел к бочке с водой, скинул клетчатую когда-то рубаху, грязную майку, рваную в нескольких местах, окунул голову в теплую темную воду, потом отчерпнул из бочки ведра два воды и залез в нее. Вымылся, несколько раз натирая хозяйственным мылом рваную майку вместо мочалки, отжал ее и прилепил к горячим бокам котла, выстирал и трусы. Надел на голое тело штаны, они уже успели высохнуть, рубаху и сел на ящичек. “Ну, вот и причастился”, — подумал он, и на душе стало благостно и чисто. Он достал из тряпочки размягчевшее от тепла сало, отрезал толстый кусок и положил его на серый хлебный ломоть, зубами сорвал жестяную пробку с чекушки и отхлебнул прямо из горлышка. Хлеб с салом жевался без аппетита, есть не хотелось.
Сильная боль в правом боку свернула его пополам и бросила на пол. Он не помнил сколько раз терял сознание и вновь приходил в себя.
И когда возвращался в мир, радовался, что еще жив, зарекался пить, мечтал жить своим домом. Одна только грешная мысль терзала его добрую по природе душу, он желал смерти мачехе, неболькой, хорошей смерти. И эта мысль удручала его, но следом шла другая: и заживем мы тогда с отцом, стану я в доме хозяином, и найдет слабый и немощный старик единственную во мне опору и поддержку. Но знал Арканя, что ничего этого никогда не будет. И не потому, что не умрет мачеха, но даже если и умрет, то все равно не будет он хозяином в доме, не допустит его отец до хозяйства, пока самого ноги носят. И понял Арканя, что никогда не будет у него своего дома и никогда не будет он хозяином даже самому себе.
И незачем тешить себя несбыточными мечтаниями.
И снова боль отключила его от всех мыслей — больных и реальных, добрых и злых. В бреду он звал маму и просил ее напоить его водичкой, пожалеть его усталую душу, умолял океан не забирать его ум — “он у меня совсем никудышный, зачем тебе нужен такой немощный, пропитой ум, оставь его мне, пусть будет при моем теле, пусть будет...” — просил он, но никто не слышал его мольбы в пустом, остывающем подвале грязной и темной деревенской котельни.