Провожала Митьку вся Сазониха. Два дня деревня гудела, как растревоженный улей, два дня в луженые сазоновские глотки хрустальной рекой тек знаменитый сазоновский самогон. В первый день не пил только председатель местного общества трезвости, одновременно являвшийся его единственным членом, но утром второго дня и он поддался всеобщему веселью и уже к обеду спал под столом. Левой рукой он крепко обнимал ножку ядреного дубового стола, а правой – спящего рядом колхозного конюха Ипатова.
На третий день настала пора прощаться.
- Ты, твою в дыхло, Митрий, главное не жмись в столице-то, - напутствовал Митьку дед Аким, который за пределы Сазонихи выезжал только раз в жизни - на германскую войну, но, тем не менее, знал обо всем на свете и с нескрываемым удовольствием давал советы всей Сазонихе. – Ты, Митрий, будь посмелее там,… Ты Митрий,…Я,…Вот я,…Я в германскую…
Тут дед заплакал, вспомнил про брусиловский прорыв, обнял Митьку и запричитал. Митька, у которого от двухдневной пьянки и без того что-то давило и рвалось в голове, страдальчески поморщился и бережно, но несколько раздраженно, оторвал руки старика от своей шеи и отодвинул его в сторону:
- Тебе бы, дед, учебники истории писать, а не мозги людям парить. Замолкни, и без тебя тошно.
Он с трудом повернул голову, повел по сторонам мутными заплывшими глазами, отыскивая взглядом свою жену и, не увидев ее, хрипло рявкнул, перекрывая пьяные голоса:
- Глашка, где мой чемодан?
Гул в избе затих, и только из-под стола раздавалось мерное храпенье Ипатова, однако ни Глашки, ни чемодана не было. Через минуту все общество судорожно и в то же время безудержно весело бросилось на поиски.
Проснулся даже Ипатов, которому в сутолоке кто-то наступил на ухо. Он выволок с полатей какую-то бабу с ковшиком в руке и никак не мог в темноте разглядеть – Глашка это или нет, пока, наконец, Митька не повел носом и не покрутрил пальцем у виска:
- Ты что, рехнулся? Глашка в рот браги не берет, с детства к самогону приучена.
Наконец Глашку нашли. Она спала на сеновале, полностью зарывшись в сено. Митька обнаружил ее только по торчавшей из сена туфле и, вытащив за каблук сладко сопящее тело, выплеснул на ее голову два ведра холодной колодезной воды.
Глашка очнулась и, мутным взором оглядев окружающих, потянулась к Митьке:
- М-и-тю-ня…,- сладко и обалдело протянула она.
Для того, чтобы процесс отрезвления проходил скорее, Митька от всей своей доброй души врезал ей «леща» и заорал:
- Где чемодан, дура? На поезд опаздываю, мать твою…
Глашка кинулась к нему на шею и заверещала подвывая:
- Соколик миленька-а-а-й, да на кого ж ты меня покидаешь-та, дуру, Митенька-а-а-а-а…
- Перестань выть, - опять заорал на нее «соколик». – Сперва дед, теперь еще ты тута.…Давай чемодан, кому говорю.
Чемодан оказался тут же в сене, и Митька немедля сложил в него свое немудреное барахлишко: пару чистого белья, запасные портянки, каравай хлеба, шматок сала и пяток вареных яиц. В последнюю очередь Митька бережно поставил в чемодан большую бутыль первача и, критически все оглядев, решительно захлопнул крышку.
- Хана, поехали, - скомандовал он.- Опаздываем.
Провожающие дружно встали и без спора тяпнули на посошок. После этого с шумом и криками толпа разместилась на трех телегах, и процессия двинулась к станции.
Ехали весело. Похмелившийся Ипатов резво дергал гармонь и пел похабные частушки. Быстрая езда по колдобинам способствовала тому, что со второй телеги на дорогу грохнулась четверть с самогоном, но к всеобщей радости не разбилась. С третей телеги четыре раза выпадал председатель общества трезвости. Каждый раз его поднимали и с радостными воплями, не отряхивая, забрасывали обратно, но энтузиазм постепенно иссяк и на пятый раз его никто поднимать не захотел, и он так и остался спящим, распластавшись на лесной дороге.
К середине пути наступило уныние: провожатых развезло, и кое-кто даже уснул. К тому же, гад Ипатов все-таки порвал гармошку и сидел, недоуменно покручивая в руках сломанный инструмент.
Митька, с задумчивым и опухшим от перепоя лицом, смирно сидел на телеге, бережно обнимая чемодан. На голове его красовалась огромная шляпа, поля которой, уныло свисая на Митькины уши, мерно покачивались в такт твижения телеги. Надо сказать, что шляп во всей Сазонихе было всего три: одну зимой и летом носил председатель колхоза, вторая принадлежала конюху Ипатову, причем непонятно, для чего он ее покупал, так как она круглогодично висела в его доме на вешалке, а третья, в которой Митька сейчас и красовался, принадлежала деду Акиму еще аж с 1916 года. За это время шляпа, конечно, подвытерлась и не имела уже того лоска, который присутствовал, когда дед привез ее в качестве трофея с какого-то огородного чучела из Германии, но под натиском родни Митьку все-таки заставили одеть ее для «сурьезности» и «антиллегентности».
К поезду подоспели вовремя: состав только-только остановился. Грозный проводник, представитель далекого Кавказа, вывалившись из вагона, дыхнул на жителей дремучей Сазонихи чем-то до боли знакомым, и они сразу же почувствовали в нем своего. Зазвенела посуда. Ипатов, отбросив никому не нужную порванную гармошку, сидел за четвертью и лихо разливал по стаканам.
Через несколько минут, по окончанию стоянки, Митька, уже практически на ходу втаскивал проводника на себе в вагон, яростно матерясь и проклиная все на свете. Забросив безжизненное тело в служебное купе, он нашел свое место в самом конце вагона и блаженно растянулся на полке. Вагон был почти пуст, чему Митька немало подивился: «Гляди-ко, ты, не спешит народ в Москву-то, однако!» и тут же уснул, убаюканный мерным стуком колес.
Он проспал целый день и проснулся только вечером от громкого и назойливого урчания в собственном желудке, но как только опрокинул вовнутрь стакан первача и проглотил кусок сала с хлебом, как тут же уснул опять.
На следующее утро его разбудил проводник.
- Слушай, кацо, чем это меня вчера напоили? – недоуменно спросил он Митьку, мучительно морщась от, распиравшего его, чувства глубокой неопохмеленности. – Голова болит, ва - а – ай…
- Га – га – га – га, - радостно загоготал Митька. – Что, сильна штука народная? Садись, опохмелю.
Кавказец опять поморщился, но за стол сел. После двух заходов по сто грамм он уже смог улыбаться и протянул Митьке раскрытую пачку папирос «Север»:
- Закуривай. Ты на заработки или как?
- Или как, - важно кивнул Митька.- На сельхозвыставку колхоз отправил посмотреть.
- А-а-а-а…,- понимающе протянул проводник. – Далековато.
- Да, далеко, конечно. Я ведь в первый раз в столицу еду. Даже в армии служил тут рядом с домом…
- Подожди, дорогой, в какую столицу едешь? – неожиданно перебил его рассказ горячий сын гор.
- В какую-какую, известно в какую – в Москву! – Митька вызывающе посмотрел на проводника и, заметив, что тот начал широко улыбаться, вдруг разозлился. – Че, ты лыбишься, Абрек Казбекович? Сам, небось, два дня, как с гор за солью спустился, а…
Смачный хохот проводника прервал пылкую Митькину речь. Совершенно обескураженный, Митька потупился и замолчал, глядя хохочущего от души «Абрека Казбековича», и только время от времени повторял:
- Ну, ты, че, а?...Че, ты ржешь?...А?
Вдоволь насмеявшись, проводник встал, демонстративно посмотрел на часы на своей левой руке и вполне серьезно произнес:
- Через двое суток будем во Владивостоке. Ты не на тот поезд сел, дорогой.
Митька побледнел, схватился одной рукой за чемодан, другой нахлобучил шляпу и широко раскрытыми от ужаса глазами, не мигая, смотрел на кавказца:
- Дак, как же это?... Это я, значит, че?
- «Че – че», - передразнил его его проводник. – Пить надо меньше, вот че!
И с силой натянув Митьке шляпу, так что она закрыла уши, нос, глаза и набегающие в них слезы, захохотал:
- Эх, ты, шляпа!
1992