Княжий холл назывался палаты, и мне велели отнести туда два бочонка, как выяснилось, с брагой. Нести было недалеко, прямо через площадь, и я просто взял бочонки на плечи да и пошел. К несчастью, я попался на глаза подгулявшим мужичкам, по виду из ремесленного сословья, и те обрадовались, засвистели, захлопали ладонями о колени. Я на них даже внимания не обратил. Почти. Видимо мои по-сверски длинные волосы настроили мужичков на похабный лад, и они обступили меня, пошли рядом, а было их четверо, и пахло от них хмельным. Ну, да ладно, я и это бы стерпел, в конце концов их слов я не понимал, а на жесты можно было и не смотреть. Но когда один из шутников, пристроившись сзади, вдруг хлопнул меня пониже спины, я от неожиданности споткнулся и бочонки уронил, причем один из них раскололся, и из него полилась брага. Вот этим самым разломанным бочонком я и погнал моих обидчиков по площади, а если я никого из них не убил, то не потому, что плохо старался, а потому что вмешалась княжья дружина. Все-таки безобразие происходило прямо напротив княжеских палат. Слегка побитый, я вернулся на кухню и стал ждать дальнейших неприятностей. Ничего не происходило. Я сидел тихо, не высовывался, работал усердно. Я все еще надеялся стать хорошим рабом.
С этими надеждами пришлось вскоре распроститься, причем, как ни странно, из-за Милавы. С вечной улыбкой на конопатой мордашке, она носилась по кухне, как солнечный зайчик, и ее веселый голос звенел, казалось, отовсюду. Ко мне она благоволила скорее по-матерински, подсовывая белые пухлые булки с княжьего стола и как-то незаметно подкладывая чистые рубашки вместо грязных. И всегда – быстрая улыбка и потешливый поклон: "Хендар...", "Милава". А однажды - смотрю, какая-то она тихая. Работы в тот день было много, и я о ней позабыл, пока не увидел, как она тянула воду из колодца. Пока не различил на обнажившейся белой руке черные синяки. Я задрал ее рукав, посмотрел получше и нашел совершенно ясный след пятерни на прозрачной, в бледных веснушках коже, да на скуле, у самого уха, под рыжей завитушкой, свежую ссадину.
"Кто?" - только и мог я сказать, но она замотала головой и ничего не ответила. Мне вдруг стало трудно дышать, будто кто-то сдавил мне горло, в ушах зазвенело, и я едва мог различить Милавино побледневшее лицо в густом багровом тумане.
"Кто?" - снова прохрипел я, схватив ее за плечи, и она жутко перепугалась, залепетала тихонько:
"Ну, что ты, Хендарушка, что ты, ничего, ничего, пустое..." - и стала гладить мои плечи и грудь. Да так никого и не назвала.
Позже, уже вечером, лежа на своей лавке, я думал о Милаве, о нашей дружбе и о том, что по молодости лет или по другой какой причине она не имела ничего общего с моей бело-розовой мечтой, а представлялась мне чем-то вроде протянутой руки или моста. На дальней стороне моста остались Акер, Ольрик, Веллихен, а на этом, ближнем берегу поместилась моя теперешняя простая жизнь с дровами, кухней и этой вот лавкой за холщовой занавеской. А под мостом копошились беспросветная, липкая, смердящая тьма, слепое отчаяние, жажда. Там звенело железо и безумие билось на цепи. Этот мост мог мне и не принадлежать, но его существование было мне необходимо, и его защита входила в мои обязанности, а значит кто бы ни был Милавин обидчик, я должен был его найти и, если он окажется мужчиной, убить. Если же таковой была женщина, то тут мои мысли терялись, так что думать о таком не хотелось. Пусть уж лучше будет мужчина. Ясно было одно, что моему миру, короткой моей передышке приходил конец, и ничего тут не поделаешь.
Стал я с того дня за Милавой следить. Только с тем же успехом я мог следить за стрижом, живущим под крышей или за рыбой в реке, но я все же приглядывался, прислушивался и выяснил немало интересного. Например, что Милава осиротела еще в детстве, и никого у нее не осталось. А также, что город, где мы все жили назывался Словенском, люди звались словене, а река называлась Мутной, каковой, к стати и являлась. Сверов здесь звали свеями, но чаще варягами, так же как данов, норсов и всех без разбора. Правил Словенском князь Волоша, почитаемый всеми как справедливый, хотя и не слишком милостивый вельможа, а прежде всего как воин несравненной доблести и превосходного мастерства. Я видел его несколько раз, мельком, проезжающего по городу с дружиной, сидя в седле чуть боком и глядя поверх голов. Я не рассмотрел ни лица его, ни вооружения его воинов, но создалось у меня впечатление чего-то добротного, хорошо отлаженного, сработанного хоть и без блеска, но небедно. То же можно было сказать и обо всем Словенске.
Лето подошло к концу, и осень, такая же теплая и тихая, потянула в Словенск подводы с зерном, репой, капустой, яблоками и прочим крестьянским сытым урожаем. Целыми днями я носил теплые пыльные мешки, пахнущие хлебом, добром, хорошо налаженной жизнью, а к вечеру мечтал лишь о своей лавке, завалившись на которую, засыпал мгновенно, даже о кучерявой женщине и то не думал. Какая тут слежка. Но тревога все-таки скреблась где-то под ребрами, заставляла присматриваться к мелкой Милавиной мордашке и вслушиваться в усталую тишину спящей хаты. И вот однажды ночью загрохотали шаги по крутой лестнице, ведущей из кухни наверх, во двор, послышались голоса, звук удара, сдавленный крик. "Милава!" - молнией вспыхнуло у меня в сонной голове и я, как был, в одних подштанниках, полетел на кухню.
А там и впраду били, но не Милаву, а пожилого работника. Он звался Полесом и другом мне не был, а вроде бы даже наоборот меня недолюбливал и называл всякими словами, повторять которые Милава не велела, однако мы вместе работали, ездили в ближайший лес валить деревья и жили под одной крышей... Полес жался в углу, прикрывая голову руками, а теснил его сухощавый ченобородый мужик, и его крепкие кулаки опускались с глухим звуком. "Я тебе не господин, - подумал я тоскливо, - я не обязан тебя защищать", но в малом свете лучины я все же увидел, как Полес глядел на меня круглыми от страха глазами. Дураков на свете немало: я хлопнул ладонью по гулкой столешнице. Чернобородый обернулся, и я важно проговорил вовремя подвернувшуюся на язык фразу: "Кто таков?" Его ответа я не понял, но врядли он назвал мне свое имя. Очередной удар обрушился на бедного Полеса, и этого я уже спустить не мог, а обошел стол и крепко взял чернобородого за плечо. Тот дернулся, хищно сверкнули оскаленные в гневе зубы, и я понял, что снова ошибся: оборачиваясь, чернобородый круглым умелым движением тянул из ножен меч. Все-таки дураков на свете много и я, оказавшись в одних подштанниках перед вооруженным воином, выходил из них наиглавнейшим. Полесов обидчик поднял меч к уху, ударил вроде несильно, я увернулся без труда, а клинок глубоко вошел в дубовую столешницу. Я ударил противника ногой, не слишком удачно, метил в живот, а угодил в бедро, успел подхватить треногий табурет и укрыться им, как щитом. Трухлявая деревяшка разлетелась на куски от первого же удара, и острие клинка коснулось моей щеки. Я бросил обломки табурета в голову нападавшего, вскочил на стол и спрыгнул уже у другой стены. У меня появилась надежда, скромная надежда выбраться из кухни живым. Однако чернобородый разгадал мой нехитрый план и двинулся к лестнице, перекрывая мне путь наверх. Тогда я подхватил тяжелую лавку и, выставив ее, как пику, бросился вперед. Лавка ударила моего противника в плечо, отбросив его к стене, а я изо всех сил рванулся вверх по лестнице и уже знал, что успею, если только дверь не будет закрыта, и мне повезло, дверь стояла нараспашку, и я выскочил на залитый лунным светом двор. Шаги загрохотали за моей спиной, но я знал куда мне нужно бежать и помчался, едва касаясь земли, и когда чернобородый наконец догнал меня, я встретил его с топором в руках. С простым топором, каким колют дрова, но которым, при желании, можно расколоть и череп. А желание такое было, причем немалое.
Он атаковал меня сходу, не останавливаясь и с приличной яростью, но я парировал его удар и ткнул его концом топорища под ребра. Он поспешно отступил, и показался мне удивленным, даже как-будто обиженным. "Ты говнюк, - сказал я ему, радуясь, что знаю такое полезное словенское слово. - Засранец". Ай да Полес, как пригодилась мне твоя наука. Мы снова сшиблись, и он поймал меня на ложный выпад и, хоть я и успел увернуться, в последний момент его клинок прошел поперек моих ребер, где сразу сделалось жарко и липко. Но и я при этом тоже достал его, задел по колену, не слишком сильно. Он снова отступил, покачиваясь, выжидая, переводя дух. "Что, обосрался?"- поинтересовался я, и чернобородый снова пошел вперед, но раненое колено подвело его, он оступился, и в этот раз я уже не дал ему передышки, а, перехватив его руку с мечом, всадил свой топор над левым его ухом. Я слышал, как сухо треснул его череп. Падая, убитый уронил свой меч, и я подхватил его налету, не зная еще для чего. И только тогда я заметил, что на ночном дворе мы были не одни. С десяток вооруженных людей стояли передо мной полукругом, перекрывая мне единственный путь к бегству. И я замер, глядя на них, голый по пояс, залитый кровью, вооруженный, а убитый мною словен уже затих у моих ног. Немолодой, крепкий воин приблизился ко мне, протянул руку ладонью кверху, бросил коротко: "Меч". Его лицо показалось мне знакомым, я вроде бы узнал в нем одного из привезших меня в Словенск. Я должен был ему подчиниться, у меня просто не было другого выхода. Я бросил оружие к его ногам.
Меня толкнули в спину, повели в уже знакомый мне сарай. В этот раз меня охраняли, но Милаву все же пропустили. Она принесла мне одежду и стянула рану куском полотна. Порез оказался пустяковым, но Милава голосила, как по покойнику, и я велел ей уйти. Мне стало холодно, осенняя ночь забиралась мне под кожу. Я вспомнил, как повесили убийцу на городских воротах. Раб, убивший свободного словена, не заслуживал иной участи. Я понял отчего так убивалась Милава, не от пустяковой моей царапины, а от того, что будет со мной завтра. Повешенный убийца обмочился, я это хорошо запомнил. То же будет и со мной, я буду раскачиваться на веревке с черным свешенным языком и вылезшими из орбит глазами. Я лежал, задыхаясь от ужаса, уставившись невидящими глазами в темный потолок. Где-то в углу завел свою уютную песню сверчок. Вот так же он будет скрипеть и завтра, когда меня уже не будет. А где же я буду? В царстве ужасной Хель, на ледяных берегах Гйоля, куда уходят воры и трусы, бежавшие с поля боя, и рабы, умершие в оковах. Куда уходят повешенные на воротах.
Что-то зашуршало в соломе над моей головой, и я вскочил, потрясенный внезапной мыслью – бежать! Разобрать соломенную крышу, прокрасться по спящему городу, перелезть через стену, не такую уж высокую, а дальше, по реке, вплавь, чтобы сбить со следа собак, прочь от города, вплавь! Я подошел к стене, стал прислушиваться и заглядывать в щели, пытаясь увидеть стражника. Он сидел спиной к двери, уютно посапывая, дремал. Вот и хорошо, служивый, так и нaдo, так и положено в самый глухой, последний час ночи. Я снова прошел по хрусткой соломе, вглядываясь в темноту над головой, и различил широкую балку на высоте вполне доступной. Обратившись к Тору в короткой, бессвязной молитве, я подпрыгнул, уцепился руками за шершавое дерево, и в то же мгновение опрокинулся на спину. Сухая балка переломилась со звуком, подобным грому, целый сноп соломы осыпался мне на голову, и стражник, с криком ворвавшись в сарай, сбил меня с ног, едва я попытался подняться. Я все же рванулся, но он крепко прижал меня коленом и несколько раз весомо стукнул кулаком по затылку, и темнота качнулась передо мною. А потом меня стянули веревкой по рукам и ногам, и я свернулся клубком и стал представлять себе море, каким столько раз видел его в Акере, когда в ранний рассветный час в розовой дымке нельзя различить, где заканчивается небо и начинается вода.
Я не винил Тора. Есть такие люди, помочь которым нельзя.
Я заснул и проспал довольно поздно, а когда за мной пришли, близился полдень. Повели меня не к воротам, а к княжьим палатам. Там, на площади, привязывали к столбу воров и безобразников и секли их плетьми и я стал надеяться, что такая же участь ждет и меня. Ничего, это можно было пережить. Очень мне хотелось жить в то утро.
На площади собралось не слишком много людей, но не меньше двух десятков дружинников со щитами и мечами наголо стояли в круг. Я вгляделся в окружающие меня лица и никого не узнал. Меня снова знобило и я боялся, что люди на площади увидят, как я дрожу от страха.
Ждать пришлось довольно долго. Временами я впадал в тяжелый, словно хмельной ступор, сменявшийся моментами неестественной, обостренной ясности, когда я слышал, как шумит ветер в желтеющей листве деревьев и видел птиц, летящих в осеннем небе, далеко-далеко над невидимой с площади рекой. Я представлял, как из-за поворота реки появляется вдруг черноглазый парус, а под ним скользит по воде красавица Веллихен, гордость и душа Акера, и подходит к берегу. Как сотня воинов прыгает через черные борта и бежит по колено в воде, и сталь пылает в их руках. А впереди всех бежит мой брат Ольрик, чтобы неприменно спасти меня, вызволить из плена и вернуть мне жизнь и свободу. И, конечно, я знал, что никто не придет мне на помощь, Ольрик погиб, Веллихен пропала, и я один на свете.
"Умри красиво," - велел я себе, и засомневался, что смогу.
Где-то заржала лошадь, стукнула копытами и снова все стихло.
Часть 7
http://www.proza.ru/2011/12/24/203