Как, упала на колени
и взмолилась святой Деве.
Истово взывала к ней,
чтоб всё кончилось быстрей.
Как склоняясь пред образами,
скрежетал отец зубами,
как рыдала не стыдясь
бабка, Господу молясь,
Как вошла, не чуя ног,
в мужнин дом через порог.
Мрачно-стылая громина
что разверстая могила.
Да в светлице как теснились,
как за стол скупой садились.
Горек свадебный был пир,
склепом обернулся мир.
Как с тоской и отвращеньем
ждала мужа появленья
у супружеского ложа.
Он пришаркал, пёсья рожа,
пожелал спокойных снов,
дверь прикрыл и… был таков!
Ночь в приданом ковырялся,
каждой вещи умилялся,
вплоть до первых петухов
рылся в чреве сундуков.
Хуже мора и войны
злобил старца вид жены.
Все наряды отобрал,
да под ключ их запирал.
Обрядил же как старушку,
Христа ради побирушку.
И безрадостные дни
мутной жижей потекли.
Слушая сестру, купчиха
утирала слёзы тихо,
что ручьём текли из глаз,
под её печальный сказ.
– По весне пенёк плешивый
порешил что полон силы.
Стал ко мне он приставать,
да проходу не давать.
Вот скрежещет он, болезный,
словно нож о чан железный:
–" Ну, приди же, друг мой милый!"
Ах ты ж, думаю, постылый!
Нет, давай-ка, потомись,
да слюной не захлебнись!
Перед ним как лебедь белый,
в танце полном сладкой неги
плавно, томно заплясала,
даже что-то напевала.
Перед мордою бульдожей
начала снимать одёжи.
Он взревел, что дикий лев.
Ну, посмотрим, сколь ты резв!
Я плечами повела,
что бы грудь волной пошла.
только в руки не даю,
видом лишь одним ярю.
Муженёк мой побледнел,
вздыбил волос, захрипел.
И, рубахи скинув рвань,
тянет треморную длань.
Ох, зазря я пожалела,
допустив его до тела:
он от радости такой
повредился головой,
не козлом людей бодал –
просто в детство тихо впал.
Сев на прутике верхом
вкруг обскачет двор и дом.
А умается вконец,
тихо лижет леденец.
Вот с тех пор и поживаю,
полудурка ублажаю.
Я за лето да весну
растрясла его казну.
Загнав мужа под каблук
дворню завела и слуг.
Правда, мужнина родня
ополчилась на меня:
то пред всем народом хают,
то исправника натравят.
Всё мечтают засудить,
чтоб наследство получить.
Дураку не потакать,
он иль в слёзы, иль рыдать.
А истцам лишь повод дай,
вмиг поднимут новый хай,
тут же стряпчего зовут,
вновь донос и новый суд!
– Ох, тяжка твоя судьбина!
– Мне, поверь, тот суд – рутина.
Муженёк в конец достал,
вот бы черт его прибрал!
Днём-то ладно, ерунда,
а вот ночью прям беда.
Без меня не ляжет спать,
тут же в крик и ну рыдать!
– Ещё спишь ты с ним к тому ж?!
– Ну так, венчанный же муж!
Можно было б и уйти,
но другого где найти,
да с мошной тугой, набитой?!
Нет, уж лучше с этой гнидой
потерплю ещё чуток.
Ждать не долго, видит Бог!
Пусть старик в постели нудит,
от меня ведь не убудет?!
Титьку суну, как дитяте,
он её тотчас облапит,
сунет в свой беззубый рот,
пустит слюни и уснёт!
Спит постылый, что младенчик.
Я достану полотенчик,
куклу из него сложу
да близь мужа положу.
Дурачок её обнимет,
ну а я, как полночь минет,
шасть на двор, во флигелёк,
на топчан, где ждёт дружок!
Круг возка мчат гайдуки,
кони быстры и легки.
И стучатся в снег копыта,
свищет кучер, шапка сбита
на затылок, красен нос.
Да трещит в полях мороз…