Закон сохранения энергии и матери в действительности работает далеко не всегда. Бывает в жизни так, что что-то возникает из ничего, а бывает наоборот- когда что-то обращается в ничто, бесследно исчезает, не оставив ни материальных, ни энергетических следов.
Эдик шел по шоссе, пытаясь спрятаться за воротником тоненького, короткого пальто от тяжелого и влажного встречного ветра, и острого, беспощадного снегодождя. С тех пор, как он потерял свою арафатку, приходилось обходиться без шарфа, что ужасно напрягало ввиду наглеющей и звереющей осени. Эдуарду было жалко тратить деньги, одежда здесь стоила неимоверно дорого, и он надеялся дотерпеть до возвращения домой, избегая трат. По причине адских цен он даже отказался от сигарет. И теперь шел пешком с рыбзавода домой, как бы сказали москали "в область", потому что смена закончилась позже, чем отходит последний автобус, а на такси он экономил по летней привычке. Кросовки скользили по леденеющей дороге, погода намекала на необходимость пересмотра финансовой политики, Эдик был устал, трезв и подавлен безнадежностью своего положения, до арендованного вагончика, в котором он жил последний год, оставалось еще километра три, это при хорошей погоде, а сегодня все как-то не клеялось...
Ингвильд сама ужасно смутилась своей попытке подобрать попутчика - то ли одиночество, то ли какая-то жалость, то ли еще что-то непонятное, в сплетении мыслей и эмоций - в общем-то этот парень не был совсем чужим - она много раз видела его идущим пешком ночью в сторону Вотанссмарга, вроде он был эмигрантом и где-то там жил, здесь такие иногда попадались - от туристов их отличала крайняя жадность и инфернальная замученность, лившаяся из мутных иноземных глаз. Этот был симпатичным, может по этому она его и взяла.
В общем то у Ингвильд сегодня тоже не клеилось - опять ей полоскали мозги родители, опять машина заводилась с толкача, и она опять толком не накрасилась и вообще выглядела как-то нездорово. Ее в принципе после тридцати пяти начало напрягать, что она, кажется, выглядит по жизни как-то нездорово. А теперь она не находила объяснения своему странному поступку, поглядывала на этого мокрого и замерзшего неместного, который в ответ улыбался и пытался выговорить какие-то благодарности на смеси английского, норвежского и еще какого-то непонятного языка... Наконец она поняла - он спрашивает, не зайдет ли она на кофе? - может заметил, что она не выспалась и тоже промокла, пока возилась с машиной, а может что-то еще... и вопреки осторожности она согласилась...
Приближалось Рождество, Ингвильд была готова прыгать от счастья - результаты анализов показывали, что она беременна... А ведь ее еще в школе приговорили, и сколько родители и покойный муж не вбухивали денег и сил, все было бессмысленно... и тут вдруг, внезапно... Как это прекрасно - и родители в покое оставят, и пособия с выплатами для матери-одиночки покроют все долги, да еще она купит отличную новую машину, отремонтирует отопление, да вообще теперь она может пять лет не работать - счастье стояло на пороге и настроение очень соответствовало празднику...
Эдуард спускался в метро, кидая в урну окурок и пряча недопитую "охоту" за пазуху. Он так отвык от кромешного ада родины, что захлебывался в этом прогнившем сером мареве столичной жизни. Ненависть и непонимание сменялись отторжением, в холодной, протараканенной насквозь квартире отец сходил с ума, выталкивая его своим старческим маразмом и белой горячкой на улицу. Рвотный подъезд, подобный мусорной черной дыре, травил сквозняками и токсичными испарениями текущих труб, работы не было, он каждый день листал сайты - пустота, предновогодний п*здец, гнусное, мертвенно-ледяное затишье.
Он чувствовал себя щепкой в потной человеческой лаве, сползающей на захарканную платформу метрополитена, он тонул в потоке столичных гнид, и сгорбившись нес на своей гипертоничной больной голове это отечное серое небо ненавистной родины, без смысла и направления, куда-нибудь все равно куда, перманентно низвергаясь в тлетворный хаос безликой рутинной бессмысленности жизни.
Он бы давно убил себя, но был для этого слишком слаб, возможно, он убил бы всех их, но был слишком малодушен и труслив. Только иногда, закрыв глаза и упершись лбом в ледяное стекло двери вагона или автобуса он мысленно возвращался в какое-то другое, чудесное место и время, которое, существовало только в рамках его сознания, в каком-то дальнем углу, куда не достиг еще яд окружавшей его страны и народа...
Правда Ингвильд он уже никогда не увидел.