Внутри головы

               
В холодную сырую комнату, где от стен отслаивается бумага, а потолок порос паутинами, приходит по вечерам усталый человек.
Обычно он приходит после девяти часов. Безвольно склонив голову, он осторожно затворяет обшарпанную дверь, не раздеваясь, садится на койку и подолгу сидит в одной позе. Усталое согнутое тело его тогда кажется литым из олова.
Пряча воспалённые веки за ладонями, человек тихо выкуривает сигарету, по всему он занят чем-то неразрешимым.
В комнате бедно и грязно. Кроме казённой кровати, на которой потрохами лежат грязные покрывала, в комнате стоит ободранный липкий стол - на нём пепельница, мятые сигаретные пачки, сломанный телевизор. Рядом птичья клетка, приспособленная под табурет. Под потолком голая, низко свисающая на проводе лампочка. Всё состаренное, неприбранное, затхлое.
Ближе к ночи, человек отвлечённо снимает одежду и укладывает её на «табурет». Веки его сходятся, сердце ослабевает. Вздыхая, подходит он к выключателю и теряется в темноте. Тогда, звуки и свет и, всё что понимается под словом «жизнь» в один миг оказывается где-то снаружи, становится бессмысленным и далёким и проникает в голову человека только щелями оконного блока и дверной коробки, так что можно сказать, что вся эта комната, пустая и холодная, и есть его голова. Затем он укутывается в одеяло, пытаясь согреть им бледное, худое, кажущееся бескровным, тело; разглядывает через лёгкую занавеску узор голых веток, политый светом фонаря; слушает пьяные крики, доносящиеся с общей кухни, скрип снега под чьим-то размеренным шагом; зевает. Внимание его рассредотачивается, мышцы ослабевают, чувства притупляются, бодрствование подменяется другими глубинными процессами, по закону природы совершающимися в уме дремлющего. Приходит сон…
Ему снятся две необъятные, аккуратно сложенные по кайме, чаши: одна - просторная, дышащая ветром, бегущим в новорождённой траве, это степь; вторая - над головой - это голубоокий царственный овал неба с седыми кудрями облаков. И обе наполнены чем-то вечным, прекрасным, истинным. И такое чувство, будто бы, самое начало мира, и будто бы весь этот мир, сотворён к счастью безумного маленького человека; к его счастью. Отпуская в ветер звенящий смех, рождаемый в нём чувством святости и чистоты, он верит, что радость, которую он ощущает, самостоятельна в нём, что способность быть счастливым, дана ему при рождении, словно бы ангелу, поселённому в раю и не знает, что счастье это, как пригоршня воды, которую не пронести в руках через долгую жизнь…
Где-то во времени, которое во сне приобретает свойства необыкновенные, ему видится корабль, вросший в землю, и алые огоньки маков вокруг него. Корабль стар: гнилое днище его облеплено мхом; в некоторых местах чернеют дыры. Ясно, что на море такой корабль быстро разобьют волны.
В нерешительности встаёт человек на месте, не зная идти ли ему к судну, или мимо него, и, наверное, впервые задумывается,
- Как оказалось здесь это судно? Зачем люди строили его посреди пыльной равнины? Для каких странствий?
Он подходит ближе: слышит поскрипывание мачт, видит щели в рассохшейся древесине, грязные смолёные канаты, поднятый якорь, убранные парусиновые полотна, перила, палубу. Какой-то неясный запах доносится от корабля, запах странный для этих мест. Движимый интуицией он забирается под пол, к трюму, открывает его и видит трюм, переполненным рыбой. Она бьётся в борта, как только, что выловленная; жабры её вздуваются, просят воды, глаза блестят и кажется вот-вот выскользнут наружу.
Человек растерян. Неловкими руками устраивает он парус на судне, не спрашивая себя, для чего нужен парус посреди суши. Умоляюще смотрит на крест мачты, занавешивая его полотнами. Ждёт с содроганием порыва, но ветер, ударяя в паруса, лишь немного подвигает корабль. В безутешном горе садится маленький человек под мачтами и закрывает глаза ладонями, не желая, чтобы текло время…
Мёртвая чёрная бездна поедает его. Он открывает глаза, но корабля нет уже, как нет и степи и неба. Он открывает глаза во второй раз, и в третий, и в пятый, и только пустая тьма, каждый раз встаёт перед ним.
 Но вот наконец является свет, и вырастает яблоневый сад, и огромный богатый дом неподалёку. И краски повсюду вновь ярки и отчётливы, и птичьи голоса, мешающиеся с шелестом листвы так приятны, что прошлая, изжитая вроде бы, радость, с новой силой охватывает его.
За кустарниковой стеной, там, где прыгают на белых простынях, вывешенных между деревьями, солнечные пятна, он видит девочку-малютку, играющую куском рыболовной лесы. Леса представляется ей «змейкой» и девочка увлечённо с ней разговаривает.
- «Змейка», а ты тоже дочка? А сколько тебе лет?.. Ах-х! А я ещё маленькая… Мне ничего нельзя…
Любые движения её смешны; каждую мысль она произносит на слух; душа в ней согрета родительским обожанием, и оттого кажется наблюдающему её человеку, что непорочная красота должна и будет жить в ней вечно в этом саду - иначе с каким умыслом воссоздана чистота телесно?
 Девочка же не переставая говорит «змейке», о ласковых руках мамы, и о том, какая мама красивая, и ещё о том, как некогда, спросив у мамы тайну рождения, она узнала, что взрослые находят детей в яблоках, которые особенно долго спеют под солнцем. Безоговорочно веря в праведность сказанного, в то, что рано опавшие яблоки могут стать детьми, она протягивает сброшенные плоды к ветвям, стараясь приставить их обратно, и яблоки не прирастают. Но вера её цела по-прежнему, и вот она спрашивает,
- Почему, «змейка», яблоки обратно не пристают? Они что, больше никогда не пристанут? Они уже не будут детями, если раньше не успели? А давай когда… А давай ты меня держать будешь за шею, а я только капельку подрасту ещё на дереве, чтобы стать умная, как мама, а потом сама буду детей c яблоньки срывать… Ладно?
Она, карабкается по кривому стволу; затягивает на ветке узел; другой узел вяжет на шее…
Человек бежит к ней, но ноги его не слушаются, и он совершает тяжёлые усилия переставляя их, и тогда он кричит ей, но крик не выходит из него, потому что рот его склеен, а язык в нём распух и сделался неповоротливым. И вот он уже покоряется бессилию, забвению, равнодушию и теряет равновесие и падает в пустоту и безвременье, и слышит сквозь сон глухой стук…
 Проснувшись, какое-то время проводит он лежа, в полузабытьи, но не прекращая попыток сосредоточить мысли и понять ими, отчего этот стук. Наконец, он соображает, вяло поднимается с постели, открывает дверь.
- С яблочным спасом, вас!
Девушка, с деланным стыдом косится на него. Рыжие локоны растрёпаны, глаза жирно вымазаны тенями, помада стёрлась, на бутылку водки в левой руке напялена шапка из пластиковых стаканов.
- Что? Какой ещё спас? - человек механически оглядывается на окно, желая лишить смысла её слова, и видит в окне всё тот же фиолетовый февраль.
- Уф-ф, какой правильный! -  произносит она, притворяясь расстроенной, - Я к Вам… Можно?.. Засиделась у Венички с Мариной, а теперь они спать ушли, а мне скучно… Вы же меня не прогоните?
Она смотрит томно, чуть склонив голову набок. Ирония читается в выражении лица её.
- У вас найдётся сигаретка? Извините, что я вас так… разбудила.
Человек нащупывает на столе сигареты; потирает веки, как бы вытягивая, остаточный сон из головы; опускается на койку. Оба закуривают.
- А вы кто здесь? Вы здесь живёте? – произносит девушка, наполняя стаканы.
- Нет здесь моего. Я только постоялец. - он протягивает руку к ней - А ты?.. Кто ты?
- А я Вера, - посмеивается девушка, сверкая зубами.
- И зачем же ты постучалась сюда, Вера? Спал я долго и спал безмятежно, пока ты не появилась, и не потревожила меня…
Девушка, усаживается к нему на колени, обнимает его и, примыкая губами к его лицу, сбивчиво шепчет:
- Нам… выпить надо вначале…
Водка обжигает их души, на что внимательные к душам глаза, отзываются слезами и в утешение девушка начинает искать ласки от рук его и от губ, и находит, что ищет. Нарушая холодное безмолвие комнаты пылким дыханием и шелестом одежд, они нежным сплавом наливаются в форму постели, и затем остывают в ней, скованные друг другом, и продолжают прерванное уже иначе:
- Утром мне идти некуда… Оставь меня у себя, пожалуйста… Знаю – звучит глупо, но…  Я… Конечно я не монашка, и не красавица, и ты, конечно, ни чем не обязан мне… Я понимаю… Я ведь… Я пью… и курю, и я ищу тепла по чужим постелям, но я так живу только оттого, что не имею возможности устроить свою жизнь… - речь её поначалу мягкая и спокойная, теперь звучит как хрустальный набор, предметы которого подавляющей частью надтреснуты; последние же слова и вовсе рассыпаются не успев выйти, - я смогла бы её устроить. Я знаю… вернее, я чувствую, что я не та ещё, кем меня видят многие; что я не потеряна безвозвратно…  Я могла бы стать верной кому-то, стать матерью может быть… Оставь меня у себя, хотя бы на время, и сам увидишь это…
- Послушай, я не хочу никого видеть. И даже не потому, что я не владею этой комнатой. Просто я устал от жизни, и я слишком опытен для того чтобы ждать подарков от судьбы в виде милых привязанностей… Давным-давно утратил я восприимчивую нежность своей души, и теперь не способен различать подлинное в себе и в людях. Я не способен сочувствовать… Не проси меня стать снова тем, кем я уже не могу стать…
Пронизывая предметы и холодные стены коридоров и все другие стены, какие только могут быть выстроены между людьми, она ищет его взгляда с тем, чтобы попытаться понять внутреннюю его пустоту своим полным сердцем:
- Может быть… ты не один здесь живёшь? 
- Нет, я долго уже один, хотя и была у меня любовь раньше. Наверное, она только и могла бы стать мне женой, но она ушла, а я состарился и стал равнодушен к радостям и ненастьям, и теперь я прошу у жизни только умиротворения… Большего мне не нужно. Я отказался от любви, и от счастья, и надежду свою я сделал наложницей малодушия. Я мёртв почти… А ты ещё ребёнок. Почему ты одна? Почему ты здесь? Где дом в котором ты выросла? Разве не ожидает тебя отец, или брат, да хоть кто-нибудь?
- Я оставила и отца и всё другое, что имела… Я была наивна и хотела многое знать, когда на роду мне было написано - верить… Очарованная неизвестностью, я оказалась среди безбожных и порочных, и они пользовались мной долгое время. Всё то, к чему направлял меня мой отец, они называли глупостью, убивающей свободу. Тогда их слова казались мне разумными и справедливыми, и я терпела тех, кто вытравливал по капле душу мою… Но я искала у них любви, а любви не было, и не было в них ничего кроме страха и слабости перед Вечностью о которой слышала я от отца. И когда я поняла это, я пожалела о том, что случилось и… в общем, я ушла тотчас же, как поняла это, и думала возвратиться домой… Я знала, что отец бережёт память обо мне, и что он ищет меня повсюду, хотя прошло много времени, и я поменялась до неузнаваемости… Я тогда заболела сомнением: будет ли светлой секунда, в которую он увидит меня такой, какою я стала? Я люблю отца своего и мне невыносимо было бы видеть его разочарованным, понимаешь? А сейчас я здесь… и сейчас весь мой выбор - жить, как я теперь живу или стать замужней и быть матерью другому будущему. Но я не могу доказать тебе свою искренность, и поэтому просто прошу. Прошу поверить. Поверившему отплачу я тем, чем ни одна женщина не станет платить… Только позволь мне…
Человек растерян и замкнут и два начала поворачивают в нём жернова раздумий. Одно из них заставляет доверять ей и наделяет силой к этому, но другое, вооружённое расчётом и разумом убеждает, что и поверив, и даже поверив искренне, он не выдержит слишком долго забытого уже хаоса у себя в душе. Тогда он обнимает её крепче, и целует в губы вместо ответа, и тянется к сигаретам, желая успокоиться и отвлечься, и заснуть поскорее тем же тяжёлым и беспокойным сном, ради которого он приходит сюда каждый вечер много и много лет…
Молча и без движений лежат они, касаясь телами, в сыром сумрачном склепе комнаты; густое облако дыма движется под потолком, расслаивается, приобретает форму крабовидной туманности; слышен задумчивый рокот прогреваемого внизу двигателя да унылый стон ветра где-то под самой крышей.