С тяжелым сердцем садилась в туристический автобус Алевтина. Прошло уже более двух лет, как умер её единственный сын, а жизнь всё никак не налаживалась, не входила в обычную колею. Всё ещё не отпускала неизбывная боль, что так рвала её душу. Алевтина чувствовала, что вовсе и не жила всё это время. Она вставала, ходила, говорила, работала, но всё это было как в тумане, будто не по-настоящему, через силу, через боль, через терзание. А настоящее наступало только там, на кладбище, на могиле её дорогого Алёши, её так рано ушедшего сына. За все эти годы она ни разу ещё никуда не ездила. Её и без того, не отличавшаяся разнообразием жизнь матери-одиночки, теперь и вовсе свелась к минимуму: дом – работа – кладбище - церковь. Да и не хотела она ничего иного. Постепенно все её интересы, слова и мысли стали, так или иначе, вращаться вокруг единственно значимой для неё темы – её ушедшего сына, её дорогого Алёши. Наконец, не выдерживая больше страданий, она обратилась с вопросом к знакомому священнику, о. Александру, который знал её уже много лет.
Выслушав сбивчивый рассказ Алевтины, о том, что она без сына больше жить не в состоянии, старенький отец Александр задумался. С одной стороны, это было действительно большое горе; с другой, Бог не попустит ничего не по силам. А значит, Алевтине надо просто помочь справиться с несчастьем, но вот ведь вопрос – как лучше это сделать?! Времени прошло уже достаточно, нет, тут надо что-то другое…
Его размышления были прерваны шумной толпой туристов, ввалившихся в двери старинного храма. Священник вздохнул, сподобил же его Господь служить в таком, исторически значимом месте! Туристы, экскурсии, зеваки… Не храм – Исторический музей прямо. А ведь здесь служат Литургию… И тут его посетила мысль!
- Ну, вот что, Алевтина, - торжественно произнёс о. Александр. – Поезжай-ка ты у меня в паломничество! Это тебе лучше всего сейчас поможет! Да не хмурься, не хмурься! Не в простое паломничество я тебя посылаю, а в особенное. Поедешь к старцу! Попросишь его молитв о сыне. Вот тебе моё благословение! Исполняй!- и довольный найденным выходом из непростой ситуации, о. Александр зашагал встречать «гостей».
На другой день Алевтина уже была записана в группу паломников, отправляющихся «за советом к батюшке». Ещё через две недели, она садилась в автобус, везущий её группу к старцу.
* * *
А в это время в монастыре, куда направлялась Алевтина, послушника Федора затребовал к себе отец настоятель. И по унылому виду Феденьки, как шутя, называли его в монастыре, можно было понять, что тот догадывается, о чём пойдёт речь.
Вот уже пятый год Феденька нес послушание и очень желал пострига, усердно об этом молясь, но из-за происшествий и недоразумений, случавшихся с ним очень часто, так и застрял в послушниках. Был он небольшого росточка, худым, как щепка, «в чём только его душа держится» вздыхали сердобольные старушки, приходя к обедни и наблюдая, как он старательно метёт монастырский двор. К тому же, разумом Феденька напоминал скорее пятилетнего ребёнка, чем взрослого человека, которому можно доверить хоть какое-то дело.
Сначала, увидев такое «ходячие теловычитание», отец эконом определил Феденьку на кухню, помогать по мере надобности таскать воду и чистить картошку, строго настрого наказав поварам подкармливать парня, а то «того гляди переломится пополам». Феденька рьяно принялся за работу и с первым поручением справился быстро и хорошо. Принеся ведро воды, он начисто отдраил пол в трапезной и довольный результатом пошёл выливать ведро с грязной водой. По чьему-то совету, он решил вылить его под ближайший сиреневый куст, благо жидкие сиреневые кусты росли от трапезной в двух шагах.
Однако, дойдя до кустов, Феденька вдруг заметил на нежных листочках сирени множество мелкой зелёной тли, нещадно грызущей и портящей куст.
- Ах вы, букашки нехорошие! – возмутился Феденька на вредителей. – Ах, вы монастырскую сирень портить вздумали?! Вот, я вам! Вот я вам сейчас задам, таракашкам зловредным!
И он со всего маху выплеснул ведро грязной воды на куст, на зловредных букашек. Вода почти беспрепятственно прошла сквозь редкие сиреневые заросли и окатила с ног до головы отца эконома, проходившего по дорожке позади куста. Новая ряса мгновенно покрылась свежими грязными пятнами, а с густой рыжей бороды мутными струйками закапала вода.
- Что ж ты это делаешь, то а?! – закричал, не своим голосом, отец эконом, - Что ж ты это творишь, то?!… Что ж ты… Да я тебя… Да ты ж…. - он явно не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить всё своё возмущение. – Посмотри, ты ж мне всю рясу испортил! А бороду – хоть отжимай! Что ж ты не глядя –то, та-ак…
- Эк, он умыл тебя, отец эконом! – вдруг раздался голос отца настоятеля, еле сдерживающегося от смеха и изо всех сил напускающего на себя суровость. – Гляди, даже бороду тебе не забыл вымыть! Ну, полно, полно уже бушевать, ты только посмотри на него, на олуха такого, не нарочно же он тебя окатил, кается вот, видишь, как кается.
Феденька и впрямь был само раскаянье. Осознав, что он наделал, он сразу повалился в ноги отцу эконому и слёзно просил прощения, призывая попутно всех известных ему святых молить Бога о его, федькином прощении. Наконец, отца эконома удалось немного успокоить, настоятель отослал его приводить себя в порядок. А Феденьке, в наказание, велел сделать сотню поклонов и сказал поварам дать послушнику самую грязную работу. Немного поразмышляв, повара засадили его чистить картошку.
Движимый раскаянием, Феденька принялся энергично строгать несчастную картошку, будто пытаясь побить мировой рекорд по скорости чистки. Дело двигалось. Только вот картофельные очистки, в палец толщиной, не понравились повару и он, пригрозив, что пожалуется настоятелю, заставил рьяного помощника поумерить свой пыл. Феденька немного сник, но продолжал исправно ковырять картошины, и минут пятнадцать всё было тихо.
Вдруг, дикий вопль разнёсся по всей территории монастыря. Братия, побросав работу, кинулась к трапезной, откуда донёсся этот душераздирающий крик. Ворвавшись на кухню, они увидели жуткую картину. Вся кухня была заляпана кровью, отпечатки кровавых рук виднелись на посуде, на вёдрах с водой, на разделочных досках и даже на стенах. Всё это напоминало собой бойню. А посреди всего этого ужаса стоял растерянный Феденька с картофелиной в одной руке и ножиком в другой. Из пальца Феденьки на пол капала кровь.
- Это что же тут такое происходит? – загремел вдруг голос отца настоятеля. – Это что ты тут устроил, а? Это что же тут такое? Свинью вы тут резали, что ли?! Это что же ты себе с пальцем-то сделал? Да ты ж… Да я ж тебя…
Отец настоятель пытался сдерживать свой гнев, лицо его побагровело, глаза выкатились на лоб, а изо рта вырывались сдавленные гневные слова в адрес обалдуя, наделавшего такое безобразие! Феденька плакал, как ребёнок, прося прощения и показывая всем свой раненный пальчик. Наконец, рана его была промыта, забинтована, а ножик отобран навсегда, "на веки вечные»! С кухни он так же был удалён, по выражению отца настоятеля, «от греха подальше». Так началась Феденькина жизнь при монастыре.
За четыре последующих года послушник Федор успел перебывать практически на всех послушаниях, перепробовать все монастырские работы и ни на одной не сумел задержаться хотя бы на пару месяцев. Недоразумения случались с ним постоянно, в некоторых из них он был виноват сам, но большинство происходило само по себе, без всякой Феденькиной помощи, будто он притягивал к себе все беды этого мира.
Феденька вздохнул, теперешний вызов к отцу настоятелю не сулил ничего доброго.
- Как бы из монастыря не прогнали, - рассуждал он, подходя к настоятельской двери. – Только бы не прогнали…
И, потоптавшись немного под дверью, Феденька обречённо вошёл.
- Ну, вот ты мне скажи, - обращаясь к старцу, говорил в этот момент отец настоятель,- Ты мне скажи, куда мне его прикажешь девать?! К какому делу он годен на этом свете?! А? Взять хоть последний раз! Уж проще некуда! Дал ему послушание: в храме следить за лампадами - зажигать, масло подливать, да гасить после службы. Так он нашего отца эконома чуть на смерть не спалил! Всю бороду ему свечкой пожёг – потянулся к лампаде, да отвлёкся на хор, видите ли!!! Ну, что мне теперь с ним делать, ума не приложу?!
- А ты проверку ему устрой, - пошутил старец. – Ревизию отцу эконому проведи, на вору, как известно, шапка-то и горит!
- Вот, тебе только шуточки, батюшка! А я уже сплю из-за Фёдора плохо, всё боюсь, что он ещё чего-нибудь такое наделает! Или сам убьётся, или кого-нибудь покалечит ненароком! И за что мне такое наказание, на мою седую голову…
- Ты погоди, погоди, отец настоятель, – примирительно заговорил старец. - Тут с плеча рубить не годится. Тут подумать надо! Ты же видишь, парень старается изо всех своих, Богом данных, невеликих сил. Он же не виноват, что Господь его умом обделил. Зато старание в нем вижу, прилежание, терпение и смирение… А кается он как искренне, поклончики бьет… Нет, ты погоди, отец настоятель, из него быть может ещё получится хороший монах. Ты вот, знаешь чего… Ты отдай его мне в келейники! Я за ним присмотрю, подучу его по возможности, глядишь, может и выйдет толк из нашего Фёдора!
- Да зачем тебе он-то келейником? – удивился настоятель. – Давай я тебе хорошего дам! Разумного. Вон хоть брата Павла возьми, давно к тебе келейничать просится – всё хочет молиться с тобой на ночных бдениях, уважает тебя нелицемерно. А что, я не возражаю! Брат он старательный, послушливый, тихий… Чем тебе не помощник? А с Фёдором? Ты же с ним только намаешься, хуже, чем на каторге! Ещё заболеешь, не приведи Бог!
- Да, ведь Павел-то и без меня душу свою спасти может! А Федор-то, дело другое, его направить надо, помочь, понимаешь? Дозволь, отец настоятель, дозволь мне Фёдора к себе забрать! Тебе же спокойнее будет, дозволь! – и с этими словами старец попытался упасть в ноги к отцу настоятелю, но тот, угадав его намерение, ловко подхватил старика под руки и усадил назад в кресло.
- Ну, что ты, в самом деле, - пробормотал он смущённо. - Ну, хочешь, да забирай ты его, Фёдора своего, сам же потом жалеть будешь. Так что, только скажи. Я тебе Павла на подмогу тут же пришлю! О! А вот и он! Фёдор твой! У порога дожидается! Ну, иди, иди сюда, проходи, пиротехник! Вот тебе новое послушание: будешь у старца келейником! Да, смотри! Чтобы слушал его во всём со смирением и всю работу исполнял с усердием и прилежанием!
Феденька от счастья уж и не знал, как благодарить настоятеля, бормотал благодарности старцу, обещая молиться за них, такую честь оказавших…
В следующие месяцы послушник Фёдор исправно келейничал у старца и даже немного попривык жить на новом месте. Работал он рьяно, старался изо всех сил, старец даже пару раз похвалил его за расторопность и усердие.
* * *
«Время совсем не лечит»,- думала про себя Алевтина,- «теперь я это знаю. И зачем я только еду туда, что мне там ждать, кроме пустых слов и старых стен? Кто мне теперь может помочь? Да кто вообще сможет понять мою боль?!». Так думала она, пробираясь между креслами автобуса и усаживаясь на своё место, ставя под ноги дорожную сумку.
Ничего уже не изменишь, никогда уже ничего не будет хорошего, только старость, немощи да одиночество. Даже старец не в силах поднять моего Алёшу из могилы. А что мне ещё от него нужно? Ах, да… помолиться. Чтобы старец помолился за его душу. Ну, да, это нужно. Чтобы сыночку там хорошо было, чтобы в хорошее место определил его Господь, чтобы легко душеньке его сделалось… Да ведь, что это я глупая, не сообразила-то сразу, у старца же можно спросить, как там мой сыночек, «на том свете» поживает? Хорошо ли ему там, покойна ли его душенька, не нуждается ли в чем? Да, и хорошо бы, конечно, чтобы такой святой человек за него помолился, попросил Господа, чтобы простил все прегрешения сыночку моему, чтобы Алёша пребывал в радости, в Раю… Ах, что же я не разумная сразу-то к старцу не поехала, что же не догадалась, хорошо, что о. Александр меня надоумил! Обязательно надо мне было к старцу, непременно к нему идти! Моя-то молитва не в пример слабее будет! Что я молюсь за Алёшу, это одно, а вот старец помолится – это совсем другое дело будет! Его-то святые молитвы, должно быть, сразу к Престолу Божию идут! Вот кто может Алёше там хорошее место вымолить! Ах, я не разумная, не догадливая…
Но, тут автобус тронулся, руководитель группы призвал всех помолиться о благополучном пути и начал читать «Молитвы о путешествующих». Алевтина стала молиться вместе с другими, мысленный поток её прервался, откладывая все её печали на потом.
Дорога была не близкой. Паломникам предстояло ехать всю ночь. Немного пообщавшись с соседями по автобусу и прочитав вечерние молитвы, люди начали устраиваться на отдых. Откинувшись в кресле и вытянув ноги, они закрывали глаза и пытались заснуть. И скоро весь автобус уже погрузился в тихую безмятежную дремоту. Лишь Алевтине не спалось. Она и раньше страдала бессонницей, молясь ночи напролёт за своего сыночка, пытаясь подавить в себе тоску и тревогу. Теперь же и подавно, она не была способна «провалиться» в спасительное забытье. Голова продолжала быть ясной, множество мыслей вспыхивали в ней, как звёзды освещая на миг пространство, и гасли, не успевая зацепиться за сознание, но не давая Алевтине отойти в тихий мир снов.
«Сейчас мне обязательно нужно поспать, - думала Алевтина, пытаясь устроиться поудобнее в кресле. – Мне обязательно нужно поспать, ведь завтра мы приедем к старцу и я должна быть со светлой головой! Я обязательно должна к нему попасть. Да, теперь я понимаю смысл этой поездки! Я обязательно, обязательно должна ему всё рассказать! И просить молиться за Алёшу. Нет, конечно, моих молитв не может быть достаточно, я - грешница, столько грехов всегда на исповеди вспоминаются, а он-то святой жизни! Его-то молитва, какую силу должно быть имеет! А ведь святые, в житиях, даже горы переставлять могли, силой одной лишь молитвы! Вот где вера у людей, вот где святость, не нам грешным чета! Вот такой человек и должен за Алёшу походатайствовать! Только бы попасть к нему, только бы поговорить…
Алевтина устало открыла глаза. Паломники спали, мерное посапывание доносилось то тут, то там; лишь руководитель группы о чём-то в полголоса переговаривался с водителем. Было темно. Сон по-прежнему не шёл. Но теперь на истерзанную душу Алевтины нахлынули воспоминания.
* * *
Алевтина рано вышла замуж, ей исполнилось тогда всего девятнадцать. Жених был не на много её старше. Она была влюблена в Серёжу. Он, кажется, принимал её любовь благосклонно. Родители, не дав опомниться молодым, уже затеяли свадьбу. Никто не возражал. Все были полны радостных надежд. Свадьба была шумной и весёлой, приехало много друзей и родственников. Молодые не только расписались в ЗАГСе, но и обвенчались в ближайшей церкви. Казалось, их ждёт прекрасная длинная жизнь, и горе минует их стороной. Однако случилось иначе. Через год появился Алёша. А ещё через год Серёжа ушел из семьи. Сперва Алевтина думала, что это всё не серьёзно, погуляет – вернётся, куда он денется-то от венчанной жены и ребёнка. Но со временем стало ясно, что возвращаться Сергей совсем не намерен. Развели их быстро. Алевтина отдала всё, что захотел забрать у них бывший муж. Не возражая ни в чём, она поступала как истинная христианка, помня Евангельскую притчу, не противилась злу. Она лишь робко надеялась пробудить в Сергее уснувшую совесть. Но это было напрасно. Вынося последние вещи из Алевтининой квартиры, остановившись в дверях, её дорогой Серёжа вдруг оглянулся и с остервенением погрозил ей кулаком: «Попробуешь на алименты подать – прибью заразу!». И, довольный собой, вышел в распахнутую дверь. Алевтине был двадцать один год, маленький ребёнок на руках, за плечами лишь школа, и пустая разорённая квартира перед глазами…
Первое время Алевтина ловила себя на мысли, что, если бы не Алёшка, она не хотела бы даже жить, но сын не давал ей расслабиться, вытаскивая из депрессии громким плачем или заливистым смехом. Он продолжал жить, развиваться, требовал внимания, любви и заботы. Он жил сам и тащил за собою в жизнь Алевтину, заставляя забывать о себе, о предательстве мужа и всём остальном. Алевтина всё чаще и чаще стала бывать в церкви. Вера, дремавшая где-то глубоко в душе, наконец обрела выход, стала опорой, стержнем в жизни, той единственной отдушиной, которая позволяла не скатиться в бездну отчаяния. Алевтина воцерковилась. Теперь все субботние и воскресные дни она приходила с Алёшей в храм и вскоре, уже не мыслила себя без веры и Бога. Постепенно в её жизни сложилась одна лишь надежда, одно упование – милостивый Господь, который никогда не оставлял её, помогал, поддерживал, давал силы жить дальше. Она стала много и часто молиться, надеясь на отклик и уповая на помощь Господа и святых, ничуть не сомневаясь в их заботе о ней и сыночке.
Алеша рос крепким, коренастым, здоровым мальчиком. С ним Алевтина не знала особых проблем. Учился средне, не хорошо и не плохо. Её не вызывали в школу, не трепал он нервы матери курением в туалетах, не прогуливал, не увлекался компьютером. Всё было как-то даже слишком хорошо. И это чувствовала Алевтина, но ничего конкретного сказать не могла. А после школы была армия, и снова Бог помог, сын вернулся вовремя, живой и здоровый. А потом Алёша вдруг объявил, что поступает в Семинарию. Алевтина тогда страшно испугалась, что он уйдет в монахи, но он заверил мать, что собирается просто быть священником: найти хорошую девушку, жениться, завести детей; так что Алевтина перестала беспокоиться и приняла выбор сына, как волю Божью. Но уже на втором курсе Алёша вдруг стал часто жаловаться матери на головные боли, учиться стал заметно хуже, врачи лишь разводили руками – перенапряжение, должно быть. Но становилось хуже. А однажды, профессор, найденный Алевтиной за большие деньги, вдруг отозвал её в сторонку и произнёс то, чего она и в страшном сне не могла себе вообразить. Онкология. Последняя стадия. Операция - поздно. Готовьтесь. Потом, по теперешним правилам, мягко сообщил то же самое Алёше. Он сгорел, как свечка, всего за несколько месяцев, ушёл молодым, красивым, впрочем, успев подготовиться по-христиански: причастившись и пособоровавшись. Алевтина была безутешна.
* * *
А монастырь жил своей жизнью. По обыкновению, старец старался не пропускать ни одной монастырской службы. Феденька, разумеется, теперь всегда был при нём, то есть тоже стал часто приходить в храм. Он был этому несказанно рад, так как очень полюбил церковное пение. Стараясь всегда встать поближе к хору, он внимательно вслушивался в слова службы и даже пытался тихонько подпевать певчим. Однажды старец заметил это. В тот же день, совершая обычное своё молитвенное правило, он позвал келейника Фёдора помолиться с ним. И даже предоставил ему честь пропеть начальные молитвы. Феденька, смущаясь, начал было тихо, но старец заставил его запеть громче, в полный голос. И не поверил собственным ушам! У Феденьки был прекрасный тенор! И слух так же, несомненно, имелся!
- Ага! Вот я и узнал, к чему наш, Федор Богом предназначен! – обрадовался он. – Ну, теперь толк из него будет!
Утром обо всём было доложено настоятелю.
- Что ж, - рассудил отец настоятель,- коли так, пусть ходит на репетиции хора, но уж если и там им довольны не будут…
- Будут, будут! Я и сам с ним пару раз схожу, прослежу для порядку. Да ведь, недаром же ему голос такой Богом дан! Будет толк, будет! – убеждал его старец.
- Ну, что ж, вот и поглядим, как он там справится. Да! Только свечи чтобы в руки не брал! Ещё храм подпалит, певец наш, - предупредил настоятель и благословил Феденьку на пение в братском хоре. Феденька был счастлив.
Целыми днями он исправно келейничал у старца, но в середине дня ходил на репетиции братского хора, где самозабвенно изучал сложный Знаменный распев. Скоро старец начал замечать за келейником перемену - исполняя своё обычное послушание, даже просто подметая в кельи, Феденька стал напевать недавно разученные отрывки служб, безошибочно воспроизводя сложнейшие распевы. И, наконец, настал день, когда ему было позволено петь с певчими на Литургии. Старец ликовал. Из послушника Фёдора, несомненно, выходил толк!
* * *
Автобус слегка покачивало, была уже глубокая ночь, вдруг Алевтина как будто очнулась из забытья. Мысли снова заполнили её усталую голову. «Да, что же это я праздно сижу-то, - думалось ей, - рассиживаюсь! А вдруг к старцу и не попаду завтра вовсе! Вдруг, он куда-нибудь уехал, или захворал, не дай Бог! Вдруг, очередь слишком большой окажется и я не дождусь его до отъезда! Да что же это я, напрасно, что ли прокачусь?!»
Алевтина почувствовала, как ею овладевает паника. «Нет, так не годиться! Нужно что-то срочно предпринять, срочно что-то сделать, чтобы непременно попасть к старцу, обязательно надо попасть…»
Но сделать она решительно ничего не могла и тогда Алевтина приняла единственно возможное, в этом случае, решение – она будет молиться всю ночь о том, чтобы старец принял её завтра!
Достав свой старенький потрёпанный молитвослов, она раскрыла его наугад и начала читать молитвы разным святым, немного прибавляя от себя, от сердца, объясняя святым свою нехитрую надобность попасть к старцу. Первой шла молитва собору двенадцати Апостолов, за тем святому Николаю Чудотворцу, потом – равноапостольным Кириллу и Мефодию, далее равноапостольной княгине Ольге, преподобному Даниилу Московскому, святому Сергию Радонежскому… И ещё бессчетное множество молитв святым угодникам, преподобным, мученикам и праведникам. Некоторых Алевтина знала, читала житие, молилась им, видела иконы. О других лишь слышала мимоходом, жития не знала, но слышала хорошее, помнила некоторые связанные с ними чудеса. Но чем дальше читала она молитвослов, тем больше и больше попадались совсем неизвестные ей святые, о которых она не слышала и не знала. Им она старалась молиться особенно усердно, полагая, что раз она им не молилась ещё никогда, то и, быть может, они о ней тоже не знают и потому нужно прилежнее просить их, как «незнакомых» людей.
Она полностью ушла с головой в молитву, и время полетело незаметно, будто его кто-то торопил. Молитвослов закончился как раз, когда они подъезжали к монастырю. Ещё полчаса и автобус остановился на площади, перед резными монастырскими воротами, запертыми по причине слишком раннего утра. Паломникам предложили пока немного размять ноги и подождать до 6 часов. Многие остались в теплом салоне досыпать, но Алевтину потянуло наружу, тем более что на неказистой скамеечке у ворот она увидела какого-то молодого человека, невероятно худого, одетого в один чёрный подрясник и совершенно стоптанные сапоги. Зевая и крестясь, он с интересом рассматривал приехавших паломников. Алевтина вышла. Увидев её, молодой послушник вскочил и бросился, не разбирая дороги, к ней. Алевтина испугалась.
- Матушка! - закричал ей странный послушник, - Матушка! Не вы будете Алевтина?! Что сына схоронила?! Не вы?
Алевтина перепугалась ещё больше, но тут её выручил руководитель группы, обратившийся к молодому человеку ласково и даже немного заискивающе:
- Что, Феденька? Какую ты Алевтину потерял? Тут все Алевтины только что приехавшие, а ты наверное здешнюю ищешь?!
- Да какоё там, здешнюю! – послушник совсем по детски замахал руками на руководителя. – Вашу мне надо! Которая сына схоронила! Вот какую! Старец её дожидается… Ой, столько просили за неё, столько просили! Никогда такого не видел! Столько людей…
- Ну, да все наши тут. – Руководитель группы паломников сделал рукой широкий жест. – Выбирай, кто тебе нужен. Ты бы, Феденька, толком объяснил, какую Алевтину тебе...
- Да, меня. – Вдруг, неожиданно даже для самой себя, созналась Алевтина. – Я – Алевтина. И это я сына похоронила. Я…- она не смогла больше говорить, так как большой комок встал у неё где-то в горле.
- Пойдем, скорее! Пойдём! Старец ждет!- Схватил её за руку Феденька. – Пойдем…
- Да ведь я с группой, - неловко запричитала Алевтина, но их руководитель одобрительно махнул рукой и она сдалась. Её мечта исполнялась, она сейчас увидит старца!
* * *
Переступив порог старинной кельи, Алевтина была поражена, в первую очередь, её крохотными размерами, огромной толщиной стен и малюсеньким оконцем. Сразу было видно, что начало восемнадцатого века, было временем великой аскезы и подвижничества. Во истину, жить тут мог только святой человек.
Алевтина уже сотню раз представляла себе эту встречу, продумывала каждое слово, как и что она объяснит, какие слова подходят для такого важного в её жизни события. Но теперь, когда она действительно попала в заветную келью, она вдруг почувствовала, что все её подготовленные слова куда-то бесследно испарились из головы и всё, что она хотела сказать, куда-то пропало. Она тщетно силилась собраться с мыслями и вспомнить, но слова от волнения разбегались и не связывались в законченные фразы.
«Однако нужно ведь всё как-то рассказать! Ах, но как же это сделать, как объяснить глубину своего горя, страдания, как рассказать о терзаниях по ушедшему в вечность сыну, оставившему меня здесь совсем одну?» - думала Алевтина, понимая, что не может говорить от нахлынувших на неё слёз.
Старец, меж тем, встретил её очень приветливо, усадил на стульчик у своей кровати, потом немного помолчав, внимательно посмотрел ей прямо в глаза. Это был долгий внимательный пронзительный взгляд, потом он резко встал и подошел к иконам. Обернувшись, он поманил Алевтину к себе. Она подошла и с трепетом поняла, что говорить уже ничего не нужно. Старец абсолютно всё знал и без слов, будто прочел её мысли.
- Горе твоё велико,- заговорил старец, - боль велика тоже. Помолимся вместе за усопшего раба Божьего Алексия! Фёдор, вставай с нами… Ну, начнём…
И начал читать панихиду.
Алевтина, поняла, что вот это и есть то, о чём она так хотела просить старца. Он молится за её сына, и она должна ему помогать! Напрягши все силы и сосредоточившись, она жадно ловила каждое слово, давно знакомых ей песнопений. Фёдор пел хорошо. Витиевато, но очень, очень красиво и Алевтина погрузилась в молитву о сыне…
* * *
Алевтина молилась внимательно, то и дело утирая слёзы, сосредоточенно повторяя про себя молитвословия и псалмы. От усердия она решила даже встать на колени, так как не знала, как ещё усилить молитву, возносимую старцем о её любимом сыночке. И вот, тихонько опускаясь на колени, она невольно опустила голову. Глаза её упёрлись в каменный пол, с искусно выложенном на нём узором. Затем, поправив юбку, она подняла глаза и вдруг увидела вокруг себя совершенно не келью!
Алевтина стояла на коленях в огромном старинном храме, высоченный сводчатый потолок и стены были украшены прекрасными росписями, множество позолоченных икон и лампад окружали её со всех сторон, Царские врата были открыты, пред ними стоял старец и читал заупокойные молитвы, то и дело поминая приснопамятного Алексия, а на клиросе пел келейник Фёдор, красиво и торжественно, но очень печально. Алевтина не могла поверить своим глазам и потому, стоя на коленях, пошарила рукой по полу. А затем, резко глянула вниз. Под ней был пол, выложенный изумительным белым мрамором, чисто вымытый, отполированный множеством ног. Каменный пол старцевой кельи исчез! Пораженная, она продолжала креститься, не пытаясь уже найти объяснения увиденному, а лишь боясь потерять нить молитвы, всеми силами своей души стараясь «докричаться» до Господа, что бы её Алёше ТАМ, стало лучше.
«Как здесь хорошо! - невольно всплывали в её сознании мысли. – Как спокойно, светло и просторно! Какая прекрасная акустика, Феденька поёт вроде один, а слышится, будто бы целый хор распевает старинным напевом. А иконы! Какие чудные здесь иконы! Смотрят, будто живые, совершенно живыми глазами! И даже, кажется, как бы живут! Дышат, чувствуют, понимают! Ах, какой чудный храм, какое прекрасное видение! А старец… Как хорошо об Алёше моём читает, какая молитва! И ладаном пахнет так сладко!...»
«Но нет, - Алевтина встрепенулась, - не отвлекаться! Молиться сейчас за Алёшу! Что же я это… Нехорошо!» - и она снова внимательно вслушалась в чтение старца, стараясь не пропустить ни слова, прося вместе с хором, со слезами: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего...».
* * *
«Сколько же прошло времени? – подумалось Алевтине, когда старец закончил читать и, обернувшись, снова пронзительно посмотрел на неё. – Мне кажется, часа три-четыре?»
Она тяжело поднялась с колен, наблюдая, как старый монах затворяет Царские врата, а Феденька тихонько убирает свои книги. Вот видимо и всё. Помолились. Что же теперь? Алевтина беспомощно оглянулась и… Это снова была просто келья. Крохотная келья старца, где только что был храм, и свет, и алтарь, и живые иконы. Ничего этого в мгновенье не стало! Только, по-прежнему, сладко благоухал ладан.
«Да, я, должно быть, задремала! – догадалась Алевтина, - ночь же не спала! Ох, как неудобно перед старцем…» Лицо её загорелось румянцем стыда, мыслимое ли дело, приехать за тридевять земель и заснуть у такого человека, да ещё на молитве. Стыдно, ой, как стыдно!...
Тем временем старец тепло попрощался с ней и послушник Федор пошел её провожать до храма, где стояли на Литургии прочие паломники.
На душе у Алевтины было удивительно тепло. Такого чувства свободы и лёгкости она не помнила, пожалуй, с самого детства, когда не было ещё забот о завтрашнем дне, о сыне, не знала она боли потери и горя. Душа её сейчас радовалась этому утру, солнышку, вставшему над монастырём, ждала чего-то хорошего, доброго, светлого. Горе потери, к изумлению Алевтины, не давило больше её к земле, не сжимало изнутри неизбывным отчаянием. Нет, к своему изумлению, она поняла, что что-то будто отступилось от нёе, отпустило её на свободу, дало снова жить и дышать. «Ибо былое – прошло» - вспомнилось, откуда то, Алевтине…
- Я тут вот чего хотел попросить… - вдруг, посреди своих радужных размышлений, услышала Алевтина. – Тут дело такое…
Феденька замялся, подбирая слова, но ясно было, что, несмотря на все старания, они у него не находятся. Наконец, устав напрягаться, Феденька заговорил так, как умел.
- Ты понимаешь Алевтина, вот вчера помолились мы со старцем, спать пошли. Он вот в дальнюю комнату, в келью свою; я в первой комнате остался, только легли… Тут стук, тут гром! В двери стучат! Ну, я встал, отворяю. А там… Все двенадцать Апостолов, как один стоят! Нам мол, к старцу, по делу. Я им в ноги упал, смотреть даже боязно! Шутка ли, сами Апостолы! А они, спокойно так, прошли во вторую комнату к старцу, поговорили с ним и больше вроде не слыхать их стало. Ну, я подождал, маленько, да снова – спать. Да куда, там! – Феденька с досады даже махнул рукой, мол, пропащее это было дело. – Тут, как начали стучать! Гляжу, за Апостолами святой Никола Чудотворец идет; потом двое – святые Кирилл и Мефодий; потом гляжу – женщина идёт – святая княгиня Ольга! Ой, и много потом пошли… И святой Даниил Московский был, и Сергий Радонежский, и... И по одному приходили и по нескольку, я уже и келью не запирал, каждые минут десять стучали. А под конец, толпами повалили, ух, много святых посмотрел! И знакомых, и незнакомых, всех повидал! Ой, страху-то, трепету натерпелся!!! Святые люди ведь, ко мне грешному, пришли! Святые люди!!! …Так я к чему это всё? Алевтина, мы ж со старцем нынешнюю ночь не спавши совсем! Ты ж там молишься, а я тут всю ночь с колен не вставал! Алевтина, сил нет совсем, измотался… Пожалей ты меня, нынешнюю ночь, помолись о чём-нибудь другом!!!
И довольный, что всё так хорошо объяснил, Феденька быстро зашагал обратно к кельи старца, оставив недоумевающую Алевтину у дверей храма.
«Должно быть, он «блаженный»! – мелькнуло в голове Алевтины, - Бедный мальчик!»
И, выкинув из головы посторонние мысли о странных речах послушника, она открыла тяжелую церковную дверь. «Миром Господу помо-о-о-олимся!» - услышала она возглас священника. «Господи, поми-и-илуй!» - отозвался хор.
Меж тем, старец так же решил, что хоть и не к началу, но всё же успеет на Литургию. Но едва он завернул за угол братского корпуса, как навстречу ему, из-за угла, почти бегом, вылетел Феденька. Немного отчитав келейника за такую торопливость, старец собрался было продолжить свой путь, но послушник Фёдор, вдруг, совершенно по-детски, подёргал его за рукав и, заискивающе, глядя в глаза, попросил:
- Отче, сделай для меня то, что я попрошу.
- Чего же ты хочешь? – изумился старец.
- Отче, - замялся келейник, - научи меня молиться!
- Сколько же ты в монастыре живёшь, а всё молиться не умеешь?- ещё больше удивился старый монах.
Но Феденька мотнул головой и проговорил:
- Нет, отче, не так! А как ты, отче; как Алевтина… Чтобы святые люди приходили!