- Доброе утро, Наше Великое Светило!
- Доброе утро, Ваше Глубокое Темнило!
- Да пусть не существует такой глубины, куда бы не достал ваш чуткий нос!.. Как драгоценное самочувствие?
- Сами знаете, кто не мучает себя пищеварением, тот всегда легок и радостен!
- Да! Посмотришь на местных – столбняк берет! Сначала они пищу ищут, потом моют, потом варят, потом внутри переваривают, а потом мучаются, как бы от сваренного избавиться! И если бы я не подсказал вам вынести мышление отдельно от туловища, то в глазах у них сейчас мелькала бы еда, как белье в стиральной машине!..
- А из чего же их было лепить? - задумчиво вздохнул высокий. - Местные материалы.
- Я поначалу даже удивлялся, как вы отличаете: где они, а где отбросы … - поддакнул низенький. – Что-то холодновато у вас в Большом стало…
- Сквозняки замучили… Никто двери не закрывает… Даже мою!.. – воскликнул высокий. – Пролетел, сукин сын – и наплевать на всех!.. Большие сады - плохо! Много людей – тоже плохо! Один меня сегодня даже здесь не узнал!.. Ох, скорей бы Страшный суд!.. Мы бы численность отрегулировали!.. Жалко, сынок где-то бродит!.. Даже и не пишет…
- А мой все в канцелярии трется, какие-то липовые документы выписывает… Может пока к нам спустимся? Чаек горячий, отопление круглый год! Вопросы бы обсудили…
- Нет. К вам только загляни! Я знаю… У вас шубейки простой нету?
- В миг снимем и доставим!.. А пока вот посмотрите: во-первых, хотим подальше уйти – народ на строительство прибывает, шуму много, особенно от этих проектировщиков. Так громко по вечерам песни поют, что наши подхватывают… Кстати, у нас тоже Вторым пришествием и Судом интересуются. Говорят, по календарю все сроки вышли… Всеобщий рай уже на Земле наступить должен!.. А мы все судимся…
- Ну, я же всем разъяснял, что Второе пришествие прибытием задерживается, и о нем будет объявлено дополнительно.
- Да, но юристы – они теперь все у нас – крышки поднимают, требуют до суда заменить котлы на джакузи и разрешить посещать судебный буфет.
- А что мне было делать, если космическая катастрофа для конца света опять задерживается! - посетовал высокий. – Математики – а они все у нас - опять напутали!.. Я этот конец уже сам со страхом жду…
- Н-да, расписано лихо: собери им, хоть из пыли, всех живших когда-либо на земле людей!.. А они им задним числом еще и всыпят как следует!.. У нас попробовали для интереса собрать парочку – хуже головоломки!.. И по спискам многих не хватает…
- А у нас лишние… - вздохнул высокий.
- Кстати, а с нами-то что будет?
- Там решат… А то вы уже казино прямо при входе у себя открываете! Рестораны, где друг друга готовят!.. Думаете, я не знаю?
- А у вас третьего дня праведник убил праведника!..
- Ладно уже! Сколько можно!.. Так что там у вас?
- Выходные хотели бы перенести, чтобы три дня отдохнуть.
- А не много?
- На том свете отработаем!.. А ваш протеже опять курить начал...
Я открыл глаза и сказал сам себе:
- Доброе утро!
Когда я в детстве писал романы и повести, то всегда начинал их с утра и всегда с момента, когда меня будят. А с чего же еще их было начинать, когда каждая побудка была отдельным событием!
Сначала меня будил дедушка:
- Дима-а! Встава-ай!.. В школу пора-а!
Потом меня будила бабушка:
- Вставай, тебе говорят! В институт опоздаешь!..
Мама меня не будила. Она обычно была далеко и интересовалась моим житьем по телефону. И бабушка с ехидным удовольствием докладывала:
- Пришел? Поздно! Поздно!.. В час ночи!.. Как утром вставал? Хорошо! Весело! С песнями!..
А потом за мной стал смотреть маленький вредный будильник, подаренный на работе ко дню свадьбы. Вот она, эта маленькая механическая тварь (я о будильнике) - все звенит и звенит... Встану, когда ты заткнешься - мной не покомандуешь!..
Но здесь по утрам вставать было легко. И зимой, и летом, круглый год почти в одно и то же время вставало радостное, как идиот, солнышко. От такого единообразия тело переставало бороться и приспосабливаться и начинало отдыхать и нежиться.
Я потянулся за сигаретами - когда организм радуется и рвется из-под тебя, как ретивый скакун, его надо осадить. С курением у нас с организмом отношения были сложные: мне приятно, а ему нехорошо. Он постоянно канючил бросить, а я просил еще немножко потерпеть и ласково вставлял ему в рот очередную сигаретку…
Ребята уже ушли в офис покурить перед работой, а я еще заканчивал завтрак и поглядывал в очередную восточную книжку: «И он пришел в город Багдад, и открыл лавку, и стал покупать и продавать, покупать и продавать, и за год нажил 1000 динар...»
Мы тоже зарабатывали здесь в год по тысяче динар, правда идущих ни во что с теми, что были тогда, но мы носимся по пустыне, чего-то ищем, выпускаем какую-то продукцию, а что делал он? Покупал у Владислава чеки один к одному и продавал один к двум?.. После того заявления Владислава я мучился два дня, а потом все-таки поймал его на лестнице и сказал, между прочим:
- Кстати, когда надумаешь продавать чеки, скажи мне.
- Дима, - ответил он, улыбаясь, как святой, - ты последний из нашего отдела, кто обратился ко мне с этой просьбой... Но я недавно получил письмо от жены, в котором она просит, чтобы я сам здесь ничего не устраивал...
Мне сначала стало стыдно, а потом радостно – приятно иногда оказаться последним!
На лестничной площадке, как стартовый пистолет, хлопнула дверь Точиллы. Входные двери у нас в доме были металлические и хлопать умели. Дерево здесь было дорого, и еще в старину деревянные двери жильцы привозили и увозили с собой.
Значит, и мне надо было спешить, потому что я отпускал Точиллу по дорожке в офис метров на 20, не больше, чтобы у крыльца его догнать. Дистанцию он шел неплохо, а срываться на бег советскому специалисту было неприлично.
Солнышко еще только поднималось и было ласково. Так большой начальник, добираясь до своего кабинета, улыбается и раскланивается во все стороны и, только оказавшись у себя, преображается в дикого зверя.
Перед офисом уже привычно грузились в свои крытые брезентом вездеходы изыскатели. Там, где надо было ехать по настоящему бездорожью, лучше нашего «УАЗа» машины не было. Все остальные джипы отдыхали у офиса.
Изыскатели - это звучало изысканно. С университетским образованием, с тем, с настоящим, приветливые и улыбчивые, геологи и гидрологи, геофизики и топографы, одетые «для поля» в выгоревшие рубашки защитного цвета с длинным рукавом, светлые кепки и темные очки, с загоревшими до арабской темноты лицами, шеями и кистями рук. Простые и короткие, как у древних, фразы, в которых сразу начиналась глубина - «один пишем, два в уме», как говорил наш Лукьянович. Они с утра пораньше разъезжались в разные стороны, погрузив в кабины штативы, инструменты и большие аллюминиевые термосы с питьевой водой. И там, одни, в раскаленной пустыне, разговаривали то ли с Богом, то ли с чертом, но встречи были - это уж точно! Это было видно по их лицам, когда они приезжали обратно.
В полдень двое из них выходили во двор и со свистом крутили над головой на длинной веревке большой градусник, показывающий самую точную температуру воздуха на контракте. Этот красивый ритуал собирал многих, потому что арабы скрывали, когда было больше 50-ти градусов - надо было объявлять нерабочий день.
Кандидаты наук, главные специалисты и простые техники, они жили тут уже три года маленьким племенем, самым образованным из живших когда-либо племен на этой земле. Их было человек сорок взрослых мужчин, и каждое имя выжившего было, как легенда. Они с мудрой улыбкой смотрели на нас - молодых, веселых и многочисленных, а их женщины, проходя мимо, боялись раскрыть рот, чтобы не расплескать какую-нибудь тайну.
Теперь с утра я не ходил курить в соседнюю комнату, а сидел на месте, ожидая Эльхам. Она входила нарядно одетая и красиво причесанная и с веселым достоинством говорила всем:
- Hellow!.. Здрав-ствуй-те!..Как дье-ла?..
И все сразу улыбались, и оказывалось, что без нее у нас было похуже. А она деловито и грациозно устраивалась за столом и, посмотрев на меня, говорила отдельно:
- Hellow, Dima.
Первые несколько дней ее поджидал Мякишев и, все время улыбаясь, показывал, словно шутку, какой-то чертеж. Эльхам покорно выслушивала мой перевод, а потом куда-то исчезала, как в восточной сказке, оставив за собой след волшебных духов, который мы могли проследить только до крыльца. Так повторилось несколько раз, и мы поняли, что она прибыла к нам не для услады глаз Мякишева, и не для выполнения нашей работы, а с какими-то особыми полномочиями.
Мякишев буднично погрустнел и снова застыл, вертя головой, на краю крыши, а Эльхам в нашем тесно взаимосвязанном коллективе повела себя, как абсолютно независимый объект. То уезжала куда-то на полдня, то сидела за столом со своими бумагами, то листала свой большой англо-арабский словарь и тактично обращалась ко мне:
- Дима, как сказать по-английски, когда человек хочет…
И уже пыталась щеголять в нашей комнате выученными где-то на стороне русскими словами сомнительного содержания. Значит, она с кем-то общалась, а первое, что наши делали на стороне - это подучивали иностранцев двусмысленностям. Ну, а раз так... я был вежлив, корректен, и не более.
Вскоре она кратко сообщила мне, что живет тут одна с сыном, а муж учится в Москве. Многие иракцы учились тогда в Москве, но я почему-то не поверил, подумав, что для студента он должен быть уже староват, разве что учеба была особая. И ощутил тревожное чувство какой-то недосказанности.
Первой моей заботой оказалось оградить Эльхам от шуток нашей хубары во главе с Селезневым. Он сразу откликнулся на ее желание изучать русский язык и с располагающей вкрадчивой улыбкой начал было показывать на свои глаза... Мы уже видели этот трюк в Багдаде. Единственное арабское слово, которое Селезнев привез с собой, означало, как он нас уверял, мужскую плоть. Мы не верили такому странному совпадению звучаний, но Мишка как-то начал ласково объяснять нашей багдадской красавице Халисе русские слова, показывая на глаз, потом на нос, потом на рот, и вдруг, раскрыв свою пасть, ткнул пальцем внутрь и сказал: «зуб!» Бедная девочка вся вспыхнула и сгорела дочиста... И мы стали так опасаться мишкиного «зуба», что даже у нашего дантиста начинали говорить намеками.
Обезвредить Селезнева полностью было невозможно. Только отвлечешься, а он уже говорит какую-нибудь гадость. И целая комната серьезных людей сразу глупела и противно хихикала, когда Эльхам, искренне и мило картавя, повторяла за Мишкой:
- Серединка не половинка… Что посмеешь, то и пожмешь...
Хорошо еще, что он не учил ее своей любимой: «Зарекалась ворона говно не клевать», с которой у Селезнева начинался день после арачного четверга.
И при этом я готов был поклясться, что Эльхам только делает вид, что принимает все за чистую монету. От этого мне становилось стыдно, и я, как мог, пресекал все попытки похохотать за ее счет и преувеличенно демонстрировал всем, как надо к ней относиться. Хубара постепенно меняла поведение, но я заметил, что не только благодаря мне. Эльхам сама, и более тонко, ставила всех на место.
- Миша, зачем шутить? – говорила она, подбирая русские слова и невинно улыбаясь, и прожженный Селезнев вдруг краснел и отворачивался в сторону…
Тогда пришло признание, и все наперебой стали дарить ей открытки с видами Москвы. А чтобы направить ее желание изучать русский в правильное русло, я составил букварь с учетом специфики нашего отдела. И она, и вся комната получали огромное удовольствие, когда она по слогам читала: “Я ра-бо-таю в про-ект-ном от-де-ле. На-ши чер-те-жи о-чень хо-ро-ши...”
«Ну и что ж, что она не такая красивая, как Халиса?» - думал я, исправляя ее ошибки и разглядывая маленькую булавочку у нее на груди между двух пуговок, чтобы рубашка не приоткрывалась. Халиса была, как куколка, боявшаяся улыбнуться, а в этой был фонтан улыбок и энергии. И потом, как говорил Лукьянович, разве может быть красивым человеческое лицо, имея таких прародителей? Я перевел взгляд на задумчивые лица далеких потомков, склонившихся за работой. Да, происхождение прослеживалось. «А что же в таком случае красиво в человеке?» – спросил тогда Богатков. Кто-то сразу крикнул – «задница». Кто-то – «глаза». Владислав сказал, что для красоты всегда и во всем должно быть чувство меры - без него даже красивые глаза на красивой заднице будут выглядеть не очень. Кто-то тут же предложил ввести стандарты, как на собачьих выставках… Кто-то сразу добавил, что стандарты эти должны меняться, как мода. И все решили, что, как и в собачьем жюри, у каждого все равно будет свое мнение.
Первым говорить с Эльхам начал Владислав - в нашем углу комнаты мы сидели рядом. Владислав уже забыл, какой язык он учил в институте, и поэтому с галантностью средневекового рыцаря, о которой мы слышали только от людей, живших пятьсот лет спустя, поправлял рукой ежик волос на голове и, вставляя известные ему арабские слова, громко делал ей прямые и честные комплименты:
- Мадам Эльхам! У вас очень красивые глаза! - тактично тыкал он издали двумя пальцами ей в лицо для понятливости.
Она вежливо улыбалась и тоже говорила все, что знала по-русски:
- Не по-ни-маю!.. Хорошо!.. Владислав - молодец!..
- Какой я молодец? Я уже старый! - отвечал обстоятельно Владислав, изображая трясущиеся руки. - Старик!
- Я - тож... старик! - в тон отвечала Эльхам.
- Старуха! - тактично поправлял Владислав и переходил к следующему комплименту.
Разговор в таком интенсивном ключе быстро выдыхался, и тогда они оба поворачивались ко мне:
- Дима, переведи...
А переводить уже было нечего - пантомимой было сказано много больше, чем словами. И я сообщал обоим, что в процессе беседы они выразили друг другу большую симпатию и глубокое уважение.
Эльхам одаривала меня насмешливой улыбкой, говорила: «Thank you very much!» и выходила из комнаты к Сафие.
Сафия приехала вместе с Эльхам и работала простой исполнительницей у изыскателей. За ней стал приглядывать геолог Вадим, неплохо знавший английский. Сафия приходила к Эльхам по два раза на дню. Она небольно постреливала по нам своими большими красивыми миндалевидными глазами и оживленно чем-то восхищалась. По-моему, каждым из нас по очереди: кто как выглядит, кто как одет, а Эльхам делала короткие насмешливые комментарии… Потом они заказывали кофе у коридорного и переворачивали чашки с гущей, и гадали по ней, восклицая на своем забавном языке так, что казалось, у них из чашки кто-то только что выпрыгнул.
В первый раз, когда Эльхам представила мне Сафию, та спросила для завязки разговора на весьма слабом английском:
- Mister Dima, do you speak English?
Эльхам кинулась ее спасать и заглаживать неловкость, но я уже с улыбкой холодного клинка ответил ей сложноподчиненной фразой в сослагательном наклонении, даже без пассивного залога. Этого оказалось достаточно.
- Простите... - прошептала Сафия. - Я не поняла...
Конечно не поняла - на то и было рассчитано!.. Я тут же добил ее второй фразой, будто бы объясняющей первую. Сафия растерялась и собралась уже было терять сознание. Я спохватился и привел ее в чувство парой простых ясных предложений. Жизнь стала возвращаться к Сафие - она снова понимала английский!
А Эльхам все поняла, чертовка! И не сказала мне ни слова, а только смеялась.
Вскоре, кроме Сафии, к Эльхам зачастили все иракские инженеры: и те, которые заходили к нам по делам, и те, которым у нас делать было нечего. Они теперь часто сидели у нее, радостно улыбаясь и хихикая, когда она неожиданно и метко их подкалывала. Ее красивый арабский говор нежно завораживал, и все они застывали на стульях, пока вдруг не хлопала дверь, или что-нибудь не падало со шкафа, и тогда они вспоминали, что куда-то опаздывают, но забыли куда. Даже я подпадал под журчание ее голоса и, когда она вдруг останавливалась, взглянув на меня, я чувствовал на спине мягкую теплую волну.
Они сидели передо мной, и волей-неволей я подключался к их общению. И уже маленький юный и смешлиый Хана, который только что вернулся из командировки, переходил на английский и с восторженностью, которой я завидовал, искренне вздыхал:
- Кувейт!.. Там идешь по улице, и тебе идут навстречу, - он тыкал в воображении пальцем, - миллионер, миллионер, миллиардер!.. Миллиардер, миллиардер, миллионер!..
Иногда они просили о чем-то Эльхам, Эльхам тут же спрашивала меня:
- Дима, можно ли решить его проблему?
Точилло был скор и на руку, и на голову, все решалось, как в сказке, и человек уходил благодарный и очарованный. Теперь мы забыли про начальство и переводчиков, которые были всегда важны и все время заняты. Когда Точилло просил Эльхам что-то решить для нас, она вскакивала и устраивала все с не менее искусным волшебством, почти бегом двигаясь впереди нас, и ее фигура играла перед блудливыми глазами и наших, и арабов. Своей обязательностью она заразила меня, и в этом наш с ней микроштаб отличался от штаба официального, где постоянно присутствовали проволочки и выпендривание, кто будет главнее. А у нас с ней начинала крепнуть уверенность друг в друге.
Из-за присутствия иностранцев матерок в нашей комнате слабел, стеснялся и вырывался теперь только в сердцах, или украдкой. Тем более, что Точилло периодически нас строго предупреждал:
- При арабах громко матом не выражаться, хоть тут снова пусть начнется всемирный потоп! - И обескуражено добавлял: - Они, почему-то, все понимают!..
А мы, задумавшись, не пришел ли к нам мат с берегов Евфрата, ходили глотнуть полной грудью хорошего доброго ветра в соседнюю комнату, где царил своим густым басом и сигаретным дымом Лукьянович, который сыпал изысканными выражениями, как окаменевшей музыкой.
В своей комнате мы теперь только задумчиво обменивались откровениями, которые всплывали прямо из подсознания в процессе работы. В Москве мы держали их при себе, потому что в наших комнатах количество женщин всегда преобладало, и тон беседы, кто бы ее ни начал, перехватывался и заканчивался ими. Здесь же все легко рассказывалось и с полуслова понималось. Мысли, раздумья, случаи – много чего интересного витает над людьми, когда они чертят.
Когда вся комната дружно смеялась очередному откровению, Эльхам вопросительно смотрела на меня, и я без официальных просьб сразу сообщал ей смысл сказанного. Она благодарила довольной улыбкой, или смехом - в зависимости от успеха истории. Мы с уважением отдавали дань ее чувству юмора, а ей было приятно, что она проникает в общение мужчин, да еще русских! И бывало, что мужская часть комнаты смеялась над неоправданно грубоватым вариантом, она - над пристойным, обработанным на ходу мной, а я - над обоими...
Когда пристойность ни при какой обработке не соблюдалась - ее там вообще не было - я обобщал ей суть сказанного одним словом: «Nonesence!..»* / - Глупость/, подтверждая никчемность сказанного соответствующей мимикой, на что наши самолюбивые авторы, кстати, сильно обижались. Эльхам быстро поняла мою систему, и когда вслед за всеобщим ликующим хохотом самцов-инженеров я кисло и молча кривил лицо, она спрашивала меня с кивком в их сторону:
- Nonesence, yes? И они все смеются над этим!..
И все-таки у Сафии и Вадима ей было веселее. Я держал себя с ней сдержанно, как официальный помощник по работе, и почему-то не хотел быть другим, а когда проходил мимо маленькой комнаты изыскателей, то в открытую дверь видел веселящуюся и хохочущую компанию: Вадим, она, Сафия, раскованные, с чашками чая перед ними и сигаретами в руках.
Видимо, покусанный этими наблюдениями я на следующий день, когда у нас сидела Сафия, как-то к месту рассказал им о двух табличках про мужчин и женщин, висевших у моего знакомого дома. На одной табличке было написано:
«Женщина в 20 лет похожа на Африку - такая же восторженная и малоизученная.
Женщина в 30 лет похожа на Индию - мягкая, теплая и загадочная.
Женщина в 40 лет похожа на Америку - полное техническое совершенство.
Женщина в 50 лет похожа на Европу - вся в древних руинах.
Женщина в 60 лет похожа на Сибирь - каждый знает, где это, но никто не хочет туда ехать!..»
Никита, как обычно, слушавший весь наш треп, громко рассмеялся, Сафия ничего не поняла, а Эльхам с ходу задорно накинулась на меня:
- And what about men?* / - А что насчет мужчин?/
Ее красивые карие глаза вспыхнули боевым огнем. В них хотелось смотреть.
- А! Ничего интересного!.. Про поезда, но не остроумно.. – ответил я.
- I see... – сказала она. - About men there is nothing interesting!..** /-Понятно. Насчет мужчин нет ничего интересного!/
Продожение:
http://www.proza.ru/2011/12/24/1692