Карташев проснулся среди ночи. Просыпаться еженощно стало его постоянной привычкой. Он лежал на спине, не шевелясь, и смотрел на потолок, который тускло проступал серым пятном сквозь уже поредевший мрак ночи. Потолок был изучен вдоль и поперек и Карташев знал, где на старой побелке есть пятна и трещины, и какое пятно напоминает очертания далекой жаркой Африки, а какая трещина – изгибы великой русской реки Волги.
Карташев лежал, прислушиваясь к своему сердцебиению, редкому и спокойному в этот час после сна, и ощущал, как из его изношенного тела медленно и незаметно утекает жизнь. Он знал, что если сейчас встанет на ноги, то поначалу не сможет сделать и шага, потому что заболит правая нога и придется ее долго разминать, сидя на кровати, поэтому и не торопился подниматься с постели, наслаждаясь утренним покоем.
Нестерпимо захотелось пить. Горло высохло и, когда он попытался тихонько кашлянуть, то это получилось как-то натужено и жалко. Старость подкатила незаметно. Он уже не чувствовал себя молодым, бодрым, как ранее, эдаким неиссякаемым сгустком энергии, да и возраст уже выдавали глубокие предательские морщины на лице и обильная седина на висках. В общественном транспорте кондукторы спрашивали у него документы на льготный проезд, а ведь он еще не был пенсионером по своему возрасту. Впрочем, седина, возраст и морщины были совсем не главными в том, что он ощущал свое старение. Первым толчком к осмыслению этого стало то, что он осознал, что не понимает молодежь, что ему чужда становится их, молодежная манера одеваться, говорить, вести себя на улице, и он вдруг как-то разом понял, что уже перескочил в другую категорию жизни, в другой социальный слой, как в другой мир.
«Может быть мы были другими? – спрашивал он себя. – Может, мы были скромней, воспитанней, терпимей и лучше?» Он вспомнил себя в семнадцать лет и тот ежегодный вечер выпускников их школы, на котором встретились одноклассники, закончившие ее двадцать лет назад. Он помнил, как смотрел на них, с тихой грустью и почти с сожалением: на лысых и седоватых мужчин, не в меру растолстевших и накрашенных женщин, и они казались ему тогда глубокими стариками, а своя собственная жизнь большой, бескрайней и необъятной, как огромное море, у которого не видно ни конца, ни края.
«Им было тогда по тридцать семь, может тридцать восемь. Юнцы, какие же они были тогда юнцы. Сколько же им интересно сейчас? Ах, да, они же были на двадцать лет старше нас, значит, уже перевалило за семьдесят».
Свет Луны, выглянувшей из-за облака, просочился в щель между занавесок и лег на его одеяло. Карташев потрогал его рукой, точно луч был материальным, и с грустью про себя усмехнулся: «И почему это в юности мы кажемся себе такими умными? В семнадцать лет ты знаешь наверняка, что жизнь тебе полностью подвластна, что времени навалом, что впереди тебя ждет лишь счастье, и нет никаких проблем. Что это – юношеский максимализм, глупый идеализм или простое элементарное незнание жизни? С годами это проходит, ты бегаешь в кругу забот, проблем на работе и дома, заедает текучка и быт, и некогда остановиться, некогда осмыслить, да что там осмыслить, даже задуматься об этом некогда, и лишь только к старости начинаешь понимать, что в юности ты был настоящим кретином».
Карташев протянул руку, нащупал на, стоящей рядом с кроватью, тумбочке стакан с холодным чаем и осторожно взял его в руки. Чуть приподнявшись с подушки, он сделал несколько жадных глотков, поставил стакан на место и с облегчением опустил голову на подушку.
«Когда же началась эта проклятая болезнь?» Этот вопрос Карташев задавал себе каждодневно по многу раз и не находил на него ответа. Быть может, когда он работал еще в закрытом «почтовом ящике», сутки напролет проводя время над чертежами и расчетами безо всякого режима, непременно с чашкой кофе на столе и сигаретой в зубах, или, может когда вертолет, в котором они летали на испытания, упал и разбился на взлете об мерзлую тундру, а он чудом остался жив, да еще штурман с переломанными ногами, а может быть, когда-то еще? Сколько их было, этих дней, часов и мгновений, отнявших у него и без того небогатырское здоровье?
А может быть, она началась после того, как он ушел из дома и жена, с которой они прожили почти долгих тридцать лет, а точнее не прожили, но промучились, и обе уже почти взрослые дочери вздохнули с облегчением оттого, что избавились наконец-то от присутствия в доме отца-неудачника. А ведь он не был неудачником и до поры – до времени вполне преуспевал в жизни, но все это длилось лишь до того момента, пока он не осознал, как неправедно, несправедливо и неверно устроена эта самая жизнь, требующая от тебя, закрыв глаза и переступив через свою совесть, идти вперед, наступая кому-то на горло, расталкивая других локтями, впиваясь и цепляясь за свое счастье, или, по крайней мере, то, что мы привыкли считать счастьем, зубами и ногтями. И когда он осознал, как это мелочно, как стыдно, позорно и глупо идти на поводу своих страстей, неуемных желаний и жалких помыслов, в этот самый миг он решил, еще не оформив окончательного своего решения умом, но, уже приняв его сердцем, отказаться от какой-либо борьбы за сомнительные блага и, сопутствующей этому, порочной суеты. Это неприятие мира и стало отправной точкой разрыва его с семьей. Через несколько лет он ушел из дома с одним чемоданом в руках, оставив престижную квартиру, и перебрался в старый родительский дом, оставшийся стоять пустым после смерти матери.
«Да, немного же мне отвели врачи». Карташеву пришло на память, как в свое последнее посещение он вышел из кабинета врача областной поликлиники и вдруг вспомнил, что забыл на врачебном столе свои очки. Когда он вернулся за ними, то невольно услышал через неплотно прикрытую дверь разговор двух врачей:
- А-а-а, этот, Карташев... Ну, от силы месяца два протянет, ты же видел снимки...
- И что, этот препарат, ему не поможет?
- Нет, процесс уже необратим. Да и случай неоперабельный, так что сам понимаешь...
Карташев не стал тогда заходить в кабинет, оставив лежать на столе врача свои очки.
«А ведь с того дня прошло уже около месяца. Значит, месяц еще можно жить. Ну, это так, условно. А силы с каждым днем уходят и, если я сейчас страшусь смерти, то через некоторое время я буду ждать ее, и думать о ней, как о великом благе, о самой желанной мечте, позволяющей избавиться от всех мучений и страданий».
Внезапно ему в голову пришла какая-то мысль. Он сел на кровати, осторожно опустил на пол ноги, несколько секунд так сидел, потом размял больную ногу и осторожно встал. Превзнемогая боль, он сделал несколько скованных шагов, подошел к столу, включил настольную лампу, в пачке аккуратно сложенных газет нашел нужную ему, и начал что-то торопливо просматривать. Время от времени он смотрел на часы, что-то подсчитывал в уме и, наконец, удовлетворив свое любопытство, сложил газету и положил ее на место. Потом он прошел на кухню и поставил греться старенький, но вполне еще исправный алюминиевый электрический чайник. Пока вода в нем закипала, Карташев успел умыться в ванной, где долго кашлял. Как всегда по утрам его одолевали приступы удушья, сопровождавшиеся надрывным кашлем. Осторожно смыв следы крови в раковине, после того, как кашель утих, он пошел на кухню, заварил чай и через несколько минут, не торопясь, выпил кружку свежего ароматного чая. Постояв у полки с лекарствами, он по привычке открыл коробочку с таблетками, потом, очевидно передумав, закрыл ее и положил на место. После этого он вымыл кружку, поставил ее на сушилку, вытер тряпкой кухонный стол и, критически оглядев порядок на кухне, пошел в прихожую, достал ключи из ящика трюмо и вышел на улицу.
Он открыл гараж, нежно погладил по крылу свой потрепанный, но крепкий еще «жигуленок», открыл дверцу машины и сел за руль. Двигатель завелся сразу. Карташев машинально кинул взгляд на спидометр и подумал, что надо бы поменять масло в двигателе, потом чему-то грустно улыбнулся и махнул рукой. Он дал мотору прогреться, выехал на улицу, запер ворота и дом, постоял, подумал и бросил ключи в почтовый ящик. Не спеша он проехал по тихой, еще погруженной в сон, улице, аккуратно объезжая ямы и грязные лужи, и выехал за город.
Утро еще не началось, но заря уже затронула верхушки деревьев, и ночная мгла стала постепенно рассеиваться. Карташев ехал по хорошо знакомому шоссе и минут через десять подъехал к железнодорожному переезду. Остановившись перед знаком остановки, он не стал глушить двигатель, а только встал так, чтобы можно было разглядеть приближающийся поезд издалека. Старый нерегулируемый переезд был расположен так неудачно, что машинисту локомотива он становился виден лишь за сотню метров, когда уже не было возможности затормозить, и поэтому в былые времена стал причиной многих происшествий и аварий. Со временем невдалеке был построен большой объездной мост и переездом уже почти никто не пользовался, разве что грибники да дачники.
Карташев достал сигарету, закурил, приоткрыв стекло дверки, сделал несколько затяжек, тяжело надрывно закашлялся и потушил окурок в пепельнице. «Так и не бросил курить», - с сожалением подумал он.
Через несколько минут раздался шум приближающегося поезда. «Сорок третий скорый», - отметил про себя Карташев. Пока состав еще не появился из-за поворота, он поднял стекло, запер изнутри свою дверь и повернул голову в направлении приближающегося состава. Когда локомотив показался из-за поворота, пронзительным гудком предупреждая о своем появлении, Карташев некоторое время, равнодушно выжидая, смотрел на него, словно о чем-то размышляя, потом выжал сцепление, медленно, но решительно передвинул рычаг коробки передач и тронул машину вперед. Въехав на рельсы, он остановил машину, повернул ключ в замке зажигания и, сложив руки на руль, опустил на них голову.
«Вот и все», - успело промелькнуть в его мозгу за секунду до страшного удара. – «Все»...
2009