ПУТЬ НА МАНГАЗЕЮ. Повесть.
К оглавлению http://www.proza.ru/avtor/morevvv&book=7#7
Продолжение
Пыжьян
Жора Чулков по прозвищу Пыжьян страшно любил рыбу. Он любил ее всю и беззаветно.
Он любил ее ловить всякими мыслимыми и немыслимыми способами и снастями, любил наблюдать за ней сквозь толщу воды через самодельную перевернутую воронку, любил смотреть, как она играет, выпрыгивая над водой, любил и умел готовить из нее кушанья, но больше всего он любил о ней рассказывать.
Нет, не то чтобы врать или преувеличивать рыбацкие подвиги на зависть другим, нет! Он просто любил о рыбе говорить, как бы изучая и описывая ее всевозможными словесными образованиями и неожиданными вывертами. Порой слушатели с трудом его понимали: рассказывает вроде о рыбе, и слушать интересно, а вот понять ничего невозможно – красивая и складная абракадабра какая-то. Но слушали и не перебивали. Особенно, когда трезвые.
Ни о чем другом Жора так ловко говорить не мог, а на рыбе – как зациклился. Пыжьян, одним словом. В рыбацком народе его образные выражения пользовались успехом и часто звучали вроде присказок, поговорок, афоризмов и просто так, для связки слов, вместо некультурного мата в дамских компаниях. Например: «Блясный глаз» – это про взгляд свежепойманного налима. Или: «Что ты лезешь, как торкнутый окунь!» – значит, без очереди. А если на работе, то: «Принеси пассатижи, да не спи ты, язь недохрюсный!» Ну, и так далее и тому подобное.
В местный, довольно скудный диалект эти нелепые словосочетания вносили разнообразие и делали его легко узнаваемым даже на других территориях.
Рассказчиком Пыжьян был отменным. И азартным. Не рассказывал, а играл перед слушателями, по ходу импровизируя, подкрепляя рассказ мельничным маханием рук, страшными гримасами и неожиданными изменениями интонаций и силы голоса. Маленьких детей, если это происходило в квартире, родители загоняли в другую комнату – в азарте мог напугать каким-нибудь безумным выпадом.
А вообще-то Пыжьян был человеком мирным, правда, неженатым, но одинокие дамы от него не шарахались – большая часть мужских достоинств в наличии имелась, а кое-чего, например, денег, даже в избытке.
В общем, жил человек и занимал свое, а не чужое место в этом суровом, но таком отзывчивом на внимание и понятливость мире.
* * *
Рыбацкие компании обычно немногочисленны: два-три, четыре человека, и собираются они волей необходимости на тот случай, когда в одиночку промысел вести трудно или опасно. Исключение из общепринятых обычаев составляют праздничные и семейные выезды, когда рыбалка служит легальным поводом или формальным прикрытием для так называемой разрядки или снятия стресса после трудного периода борьбы за план.
В этот раз компания сбилась исключительно с одной целью: ночной лов пыжьяна.
Однако к Жоре Чулкову это мероприятие имело несколько иное, чем сразу можно подумать, отношение. Пыжьян – это ценная и довольно редкая в тех местах рыба из семейства сиговых, а прозвище – это прозвище, и почему именно оно прилипло к Жоре, припомнить сейчас уже никто не мог.
Компания была старая и проверенная: Жора Чулков (Пыжьян), Толик Захаренко и бригадир монтажников Василий Степанович Кудряшов. Все разного возраста и совершенно отличны по характерам. Одно только объединяющее обстоятельство делало эту тройку крепким, неразбивным звеном – все они трижды продлевали трехгодичный контракт на работу и потому ходили в стариках по сроку, опыту и степени доверия друг другу.
Ночной лов пыжьяна – занятие не из простых. Пробуют, конечно, многие, но фортуна – дама капризная и вдобавок держит сторону гонимых, что совершенно справедливо, а значит, тягаться приходится на два фронта: и с хитрой рыбиной, и с коварной судьбой. Призом в этом споре служит красивая, чистого серебра, пахнущая свежим огурцом, царственная добыча – гордость рыбака и чудное украшение праздничного стола. В случае поражения – не только впустую потраченное время и каторжные труды, но и часто жестокая простуда : пыжьян идет в лунные морозные ночи в самом конце сентября, перед ледоставом.
Но троица за свой северный век четко отработала рыбацкую технологию, и каждый до тонкостей знал свое место, порядок действий и условные знаки предстоящей операции; наконец, самый уловистый плав на реке по праву закрепился за ними, и никто не мог эксплуатировать его без общего на то разрешения хозяев.
В общем, время пришло, и подельники, не сговариваясь, подштопали сети, подшаманили движки, понюхали морозный воздух – пора – и к вечеру собрались у Василия Степановича на последнюю сверку.
Ночь обещала быть лунной.
Самое уловистое место, и не только для промысла пыжьяна, но и всякой другой рыбы, располагалось на Стрелке в месте слияния, а вернее, разветвления старого и нового русла Казыма примерно посередине между Большой петлей и Красными Песками. Старое русло реки Казым, обмелевшее, местами переходимое вброд, такое же петлястое и длинное, начало свое получало на этой Стрелке, но, приняв в себя множество речек и ручьев на пути к общей дельте, набирало глубину и спрямлялось. За мелководье и непригодность к судоходству оно получило название Сухой Казым. Но рыбе-то, ей все равно, ходят по речке большие суда или маленькие лодки. В стремлении к местам нереста она выбирает короткий путь, а если есть два пути, то она идет по обоим.
Здесь, на Стрелке, оба пути смыкались, и рыбный вал набирал максимальную ширину и плотность. Тот же порядок выдерживал и пыжьян, поднимаясь на нерест в чистую речку Амню, один из притоков в верхнем течении Казыма.
Стрелка имела вид распадающегося на множество небольших песчаных островков и отмелей длинного мыса – плоского и безлесого, как высунутый собачий язык. Берега его и дно узких проливов между островами были чистыми и ровными – сущий рай для траления неводом или наплавной сетью, а неспешное течение воды давало возможность спокойно маневрировать лодке почти без применения подвесного мотора.
В начале мыса, у самой кромки густых зарослей краснотала компания ставила шатровую палатку, подновив старое кострище высушенным за лето плавником, налаживала уху и в ожидании полночного часа вела неспешную беседу, глотнув из фляжки «только для сугреву» по два глотка неразбавленного спирта.
– ...Прошлый год в это время уже шуга забила, – тихо говорил Василий Степанович, подсовывая палочкой огонь под донышко прокопченного котелка. – Так путью и не успели порыбачить. Когда он прошел? Ждали, ждали, готовились, готовились, а погода, как назло: то дождь, то снег с дождем, то ветер – и ни ясной ночки, ни мороза... Проворонили... А потом шуга пошла...
– Слышь, Степаныч, я сегодня берегом пойду,– попросился Толик, что-то левый бок ноет, после второй операции никак не подживет, а на греби Пыжьян вон сядет, у него руки длинные – и грести и разматывать успеет.
– Не длинней, чем у тебя, – буркнул Пыжьян, – на фига на лося-то бросаться. Рыбы ему не хватает, мясца самобеглого захотелось, недовялок чебачный... Лося ему подавай, – бубнил он вполголоса. – Что, не мог Степаныча с собой позвать? Отважный охотник... Царь зверей...
– Ладно, Пыжьян, не гундось, грести что-ли не умеешь? – Василий Степанович свинтил колпачок фляжки. – Давайте, мужики, еще по граммулечке и начнем, с Бо-
гом – луна вышла.
Глотнули спирта, подождали, пока дух отошел, и запили наваристой юшкой – горячим ушиным бульоном.
Тралить в этот раз собрались неводом.
Из трех сетей выбрали невод Пыжьяна – он был самый длинный пятьдесят метров, с высокими трехметровыми крыльями и емкой шестиметровой мотней – сетчатым мешком в середине. Редкая, сорок миллиметров ячея пропускала мелочь, прихватывая только крупняк от полкило и выше, а тщательно подобранные пригрузы и поплавки прямили стенку в воде даже на сильном течении.
Первый заброд начали здесь же, от места стоянки. Невод аккуратно перебрали и широкими кольцами уложили на носу пыжьяновой «казанки», предварительно покрыв все выступающие детали ее большим куском брезента. Мотню с пригрузом свалили за борт, чтоб не путалась при роспуске. Один конец невода закрепили на лодке, нарастив его длинным, метров тридцать-сорок, капроновым шнуром, другой пятиметровым запасом шнура Толик подвязал к своему поясному ремню, чтоб не резало руки при сплаве.
– Ну, я пошел, – Василий Степанович разогнул раструбы болотных сапог и направился в конец мыса. Там он перешел вброд два узких проливчика и ,выйдя на дальний от берега песчаный островок, трижды мигнул карманным фонариком, обозначая створ сплава и место захода на выборку снасти.
Толик оттолкнул лодку от берега, и Пыжьян плавными, без всплесков гребками погнал ее к фарватеру.
Невод с тихим шелестом сползал в черную воду, тонул в ней, но через секунду выпрыгивал белыми поплавками верхней тетивы, натягиваясь строчкой бисерного шитва по глянцевой коже.
– Табань! – Толик уперся каблуками в песок и слегка подергал перехваченный на запястье шнур, давая неводу выпрямиться и встать поперек течения.
Начали сплав.
Невод, мощно влекомый толщей воды, широкой хищной дугой процеживал реку, как бы пластая ее на тысячи тонких прямоугольных струй, клещевидно захватывал и загонял внутрь своей обширной утробы все, что волей случая или по недостатку хитрости и проворства с размаху тыкалось в невидимую, неодолимую сходу преграду. Он грузнел, его сытеющее брюхо тяжело влеклось по песчаному дну и вялость его движения дала рыбакам знак: пора закругляться.
– По-одгребай! Заворачивай! Ко мне давай, ко мне! – негромко скомандовал Василий Степанович и несколько раз чиркнул темноту взмахами зажженного фонаря.
Пыжьян развернул нос лодки в сторону огня и приналег на весла. Дальний край невода улиткой загнулся к берегу и потащил за собой всю дугу верхней тетивы, сужая пространство между крыльями.
Василий Степанович быстро перехватил привязанный к лодке шнур, одним движением развернул захлестнутый на кнехте морской узел и, наматывая на локтевой сгиб, стал подтягивать край невода к мелководью.
– Отгони лодку и давай к нам! – крикнул Пыжьяну Василий Степанович. – Толик, шустрее, шустрее! Смыкаемся. Тянем-потянем, вытянем-помянем... По-о-шла, моя хорошая!
Невод живым пульсирующим организмом подергивал скользкие струны шнуров и нехотя выползал на пологий берег, еще скрывая в глубине самую сокровенную свою часть, по всем признакам отягощенную богатой добычей. Китообразно вспухла на поверхности воды вынырнувшая из глубины мотня. Будто шорохом сухих листьев взрябилась поверхность вокруг огромной авоськи, битком набитой живыми осколками блестевшего в свете луны стекла.
– Эх, й-ешкин кот! – вырвалось у Толика, хотя рыбы на своем веку он перевидал и переловил бессчетно.
Как ни спокоен характер у иного человека, но вид большого количества пойманной в трудах добычи, да еще разом, смутит его выдержку, и екнет от радости стойкое сердце, и брызнут улыбкой суровые складки лица, и легкой покажется жизнь, и веселой – работа.
– Бригада, навались! – гаркнул Василий Степанович, и ловко, согласными движениями рыбаки вытащили – нет! – вынесли невод на сушу.
Улов был действительно хорош.
– Килограммов сто тридцать – сто пятьдесят, – прикинул Пыжьян, – в косяк попали.
Разбирали добычу не торопясь, оценивая на вес и размеры каждую рыбину. Вместе с пыжьяном невод собрал и язя, и щуку, и несколько пузатых, словно беременных налимов. Даже три муксуна и маленькая нельмочка каким-то случаем затесались в чужую, не по времени стаю, но большую часть улова составлял все-таки пыжьян.
Толик выбрал из кучи самую крупную на вид рыбину и, хитро прищурив глаз, погладил ее по чистого серебра, мелкочешуйчатому боку:
– Жор, а Жор, тут у меня друг лежит, говорит, брательник твой. Может, выпустить: нехай плавает. Все-таки родственник...
Громкий хохот, в три глотки, эхом шарахнулся между берегами и, задевая макушки деревьев, затихающим рокотом ушел в сторону Сухого Казыма.
Сложив рассортированный улов в мешки и притопив невод на мелководье, чтоб не закостенел на морозце, рыбаки подкормили костер свежими дровами, отогрели красные от ледяной воды ладони и отметили первую удачу почти половиной Кудряшовской заветной фляжки. Снутри потеплело, и прерванная делом беседа вновь округлым камешком покатилась по кромке стреляющего нестрашными искрами костра.
– Ну, и как ты выбрался? – напомнил Василий Степанович незаконченную историю с лосем.
– Да я уж точно-то и сам не помню... – Толик помял рукой левую сторону груди.
– Рубанул я тесаком по тросу, на котором лось сидел в петле, да видно не рассчитал – отключился. Сколько времени пролежал, черт его знает. Когда очухался – лося уже не было. Ушел с петлей на шее. Прямо через меня перешагнул – я по следам понял. Яма от копыта у самого моего носа, свежая, инеем еще не покрылась. Не тронул. А ведь стоило только рога опустить...
Толик как-то странно замолчал, щелкнул указательным пальцем по кончику носа и шмыгнул.
– Дальше – как во сне. До лодки добрался, не заплутал – видимо, ноги дорогу запомнили. Мотор поворочал – тяжелый, собака, одной рукой на транец не поставишь... И что я его снял?.. Кое-как выгреб на веслах в Казым – а там по течению. Где-то уже у Кислор рыбаки подобрали. Витя Свинаренко с компанией. Говорят, доходил совсем. Ну, а по-
том – сами знаете: больница в Березове, две операции...
Толик опять пожался левым боком.
– Побаливает... Всю грудь испластали, – посмотрел на огонь и закончил. – А лось-то человеком оказался...
– Во-во, рыба – она тоже... – начал было Пыжьян, но осекся, посмотрев на Кудряшова.
– Да ладно, Степаныч! Уж и сказать ничего нельзя!
– Ты, Жора, как начнешь – потом спирту не хватит, чтобы разобраться с твоей рыбной историей, – строго сказал Кудряшов, улыбаясь одними глазами. – Вот дело закончим – трепись сколько хочешь, язык резать не буду.
Налили еще по колпачку.
Пыжьян помешал в котелке, зачерпнул кружкой и, вытянув губы в трубочку, подул на исходившую горячим паром юшку.
– Хлебайте, а то выкипит вся.
Рыбаки дружно макнули посуду в уху и засопели, остужая вкусное варево.
– Да-а! – протянул Василий Степанович. – Это, конечно, не стол.
Он причмокнул и повертел головой, обжегшись слишком большим глотком.
– Я вот прошлой зимой на продувке у Стефановского обедал в его полевой резиденции. – Ну, я вам скажу... Не то что кушать – смотреть и то на слюну изойдешь! Мы там одного обмороженного выхаживали. Умора! Четыре часа в разбитом «Катерпиллере» пролежал. Чуть не сдвинулся. Его водкой поят, а он все про какую-то войну буровит. Думали, крыша поехала... Да-а-а... А стол там был шикарный... Одной твоей рыбы, Пыжьян, десять сортов. А может, больше.
– Степаныч, ты вот у нас самый старый, ты вот скажи: ты Сухой Казым сверху до низу прошел? – Пыжьян напряг голосовые связки и давил взглядом на Кудряшова. – Прошел, а?
– Ну, проходил.
– А брошенную буровую на Вай-Югане помнишь?
– Ну, помню.
– Ну да ну – карахтер пну! .. Так вот, я на той буровой пять лет назад рыбачил. В июле. В самый гнус. Там еще омут есть поблизости. Глубо-окий. Я на старице сетешку поставил, а сам решил, пока суть да дело, спиннинг покидать. В этот омуток. Больно уж он мне понравился. Чую, живет там серьезный экземпляр. По всему видно. Я пока вокруг него бродил, раза два видел: ка-а-ак ворохнется – волна чуть ли не с полметра...
– Пыжьян, не заводись, нам-то лапшу вешать не на-
до, – Толик дружески похлопал рассказчика по коленке.
– Да я... да я...– Пыжьян чуть не задохнулся от возмущения. Скажи ему, Степаныч: есть там буровая?
– Есть, есть, угомонись, – Кудряшов прикрылся от огня ладонью и посмотрел в небо. – Пора на второй заход, а то луна сядет. Потом, Жора, доскажешь. Иди, укладывай невод. А ты, Толик, сбегай вниз по течению, посмотри обстановку – заброд будем делать на стремнине. Как бы топляк не поймать...
Рыбаки дружно встали, стряхнули с коленок остатки костерного тепла и пошли готовиться к новому сплаву.
На этот раз без мотора распустить невод было невозможно. Берега сузили реку, принудив ее увеличить скорость течения, и лодку быстро сносило вниз, к повороту. Пыжьян закрепил мотор, чтобы не мотался на скорости, завел его быстрыми рывками ручного стартера и, включив заднюю передачу, перебрался на нос лодки. Невод уже прихватило морозцем, и Пыжьяну пришлось помахать-таки руками, разматывая кольца и опуская сеть за борт в холодную, жутковатую глубину.
Непременный атрибут каждого понимающего рыбака – оранжевый спасательный жилет, страховка и дополнительная защита от ветра. Одно только плохо: от постоянной сырости нитки, которыми пришиты пуговицы, быстро ветшали, лопались, и вместо них умельцы применяли мягкую латунную проволоку : захочешь – не оторвешь.
Лодка быстро удалялась от берега, и Пыжьян едва успевал разматывать невод. Торопясь и тихонько чертыхаясь, он хрустел заледеневшей делью, растаскивал в стороны верхнюю и нижнюю тетивы и, стоя на коленях, кланялся, как китайский болванчик, сбрасывая в воду жесткое сетчатое полотно.
Уже большая половина невода вышла, как неожиданная и непонятная сразу причина потянула Пыжьяна следом за уходящей в реку сетью. Еще не осознав случившегося, он резко потянул на себя снасть, чем сразу же усугубил свое положение. Сеть накрепко вцепилась ячейками в пуговицы спасательного жилета и стягивала его владельца с носа лодки, упорно стремящейся к противоположному берегу реки. Пыжьян судорожно зашарил руками по бортам, пытаясь нащупать какую-нибудь зацепку, но предусмотрительный брезент спрятал под себя все возможные для дела помехи и, слабо охнув, несчастный рыбак съехал в стылую, черную воду.
Почувствовав облегчение, лодка вытравила остатки шнура и, натянув невод поперек реки, мирно постукивала работающим на малом газу мотором.
Макнув Пыжьяна с головой, спасжилет выбулькнул его на поверхность, но ограничил свободу действий, запутавшись в сетке всеми злосчастными пуговицами. Пыжьян выплюнул изо рта воду и сделал попытку крикнуть осипшим от резкого холода и испуга голосом.
Получилось что-то вроде: – К-к-ха-а-а!..
На берегу явно не услышали, мешал рокот мотора. Пыжьян снова напряг горло, и снова какой-то мерзкий звук«Х-х-тепа-а-а-х!», похожий на шипение придавленной змеи опять не достиг цели.
Поняв бесплодность попыток криком привлечь внимание, Пыжьян сильно подергал верхнюю тетиву своего обидчика. Потом еще раз и еще – догадались бы, что ли! Сквозь призрачную темноту он увидел, что фигуры на берегу суетно заметались, и голос Толика крикнул:
– Пыжьян, й-ешкин кот! Глуши мотор, на топляк вроде сели!
Пыжьян в сильной досаде бултыхнулся и прорезавшимся голосом заорал:
– Толик! Степаныч! Мужики! Тяните к берегу! Я тут посерединке, как г...но в проруби плаваю! Ледяной весь...
Фигуры на берегу замерли, видимо, вглядывались в реку.
– Жора! – нерешительно крикнул Василий Степанович – Чего там у тебя?.. Да заглуши ты мотор, ничего не слышно!
Невод вынесло уже к самому повороту.
Река здесь, со всего маху толкнувшись в крутой берег, смешалась в течении и, плодя множество маленьких и больших водоворотов, бурливо ныряла в узкую горловину лесного прогала.
«Затащит за поворот – пиши пропало», – горько подумал Пыжьян, но все попытки освободиться из пут оканчивались полной неудачей; прочная капроновая нить была уловиста и держала на совесть.
Напарники все-таки поняли, что на том конце невода какие-то проблемы. Упершись в поваленное дерево, они с хуканьем подтягивали лодку к себе, метр за метром выбирая сеть и криками подбадривая непонятно что сотворившего Пыжьяна.
Когда лодка уже метнулась за поворот и завертелась волчком на взбулгаченном теле реки, почти у самых ног рыбаков оранжевым поплавком вынырнул бедный Пыжьян, дико вращая белками вытаращенных глаз, отплевываясь и что-то сипя посиневшими от холода губами.
От неожиданности Толик выпустил из рук тетиву, и Пыжьян чуть было снова не ушел под воду.
– Держи-ы-ы, мать твою..! – не своим голосом заорал утопленник и вцепился негнущимися пальцами в штанину Василия Степановича.
Общими усилиями напарники вытащили Пыжьяна на берег и, обмотав недотянутый невод вокруг бревна, принялись выпутывать товарища из коварной ловушки.
Пыжьян лязгал зубами и пытался стянуть полные воды болотные сапоги.
– Л-л-одку... – он потыкал рукой в сторону поворота.
– Да ладно, никуда она не денется, – успокоил Кудряшов.
– Ну, ты и комик! Купаться в такую погоду! Моржом что ли заделался? – Толик выкрутил мокрую телогрейку, сдернул с Пыжьяна сапоги и, вылив из них воду, зачем-то заглянул в широкие раструбы.
– Н-нет там рыбы? – кривя рот вымороченной улыбкой, пошутил Пыжьян, – а то не л-лапай, не ваше, с-с-сам ловил...
Мужики хохотнули.
– Что приключилось-то? – спросил Кудряшов.
– П-п-пуговицы... – все еще заикаясь, Пыжьян остервенело подергал застежки лежащего рядом жилета, – к-крепкие, с-сволочи... Еще, чтоб раз... – он удрученно махнул рукой.
Переодев в сухое, Кудряшов заставил озябшего Пыжьяна несколько раз обежать берегом мыс и, когда тот согрелся, налил ему спирта.
– Много... – посмотрев в кружку, засомневался Пыжьян. – Колом встанет...
– Ништяк, доза с мороза, – засмеялся Толик и добавил. – Рыба по суху не ходит, а, Пыжьян?..
* * *
Забродов решили больше не делать.
Перегнав найденную за поворотом лодку к месту стоянки, рыбаки снова раскочегарили костер и поставили уху из рыбы свежего улова.
Ночь миновала зенит, но до рассвета еще было долго. Спать не хотелось. Неудача второго заброда хотя и подпортила общее настроение, но при взгляде на туго набитые рыбой мешки приятели щурились в довольной улыбке, прищелкивая языком и торчком показывали большой палец руки.
Выпитый спирт мятежной волной бродил по размякшим мозгам Пыжьяна, и тот с нетерпением поглядывал на Кудряшова, стараясь по выражению его лица угадать момент и досказать свою «рыбную» историю.
– Ладно, хоть невод цел, – кивая на Пыжьяна, говорил Василий Степанович, – и лодка в порядке. А рыба что? Рыбы наловим. Не однова живем. Было бы здоровье да желание, а рыба – дело нехитрое. Вон ее нынче сколько взяли. Одна к одной. Крупная...
– Крупная, крупная, – вклинился в неторопливый разговор Кудряшова захмелевший Пыжьян. – Прямо как там, на буровой, в омутке этом... – он сделал многозначительную паузу и посмотрел на Василия Степановича.
– Ну, давай, давай, стрекозел зарыбленный, трави баланду, послушаем. Времени у нас много. – Кудряшов приподнял черенком ложки на котелке крышку – закипает – и бросил в бульон репку очищенного лука.
– Вот я и говорю, – воодушевился рассказчик, – омуток, значит. Я, это самое, спиннинг настропалил, значит, и секу – выжидаю, где он шухнется, крокодил этот. Замер столбом, не моргаю. Спиннинг завел за спину, напружился. А спиннинг-то у меня, ты знаешь, Степаныч, импортный, катушка, это, без...как ее, без... инер...ционная, жилка японская, цветная, и блесенка – сам делал, уловистая, сил нет. Я еще тройник на нее присобачил – чуть не акулий. Жду, значит. Минут пятнадцать стою. Аж спина затекла. А гнусу, гнусу... Жрут ведь, гады! Смотрю, в дальнем углу волну повело, как будто бревно под водой поплыло, тихо так, не плеснет...
Пыжьян уже привстал с полешка и плавными движениями ладоней показывал волну и то, что ее вызывало.
– Прикинул я, значит, замах и ловко так, прямо у него перед носом положил блесенку. Дал притонуть, поддернул, и-и-и катушечкой, катушечкой...
Длинные, словно без костей руки рассказчика летали над костром, точными выверенными мазками рисуя картину спиннингования, и косноязычные фразы его обретали цветистость и сочность законченного произведения разговорного жанра.
– Мимо! Не взял, гад! О-опытный... Только вот кто, никак не пойму. На щуку вроде не похоже – та бы не упустила. Налим? Так он по верхам не ходит, по дну ползает... Ну, думаю, точно таймень!..
– Да откуда здесь таймень? – перебил Толик. – Таймень на Радоме и то редко...
– Погоди ты! – с досадой дернул плечом Пыжьян. – Я же и сам еще ничего не понял! Ты слушай...
Он сделал страшное лицо, растопырил пальцы и загробным шепотом продолжал:
– Жду опять... Щас, думаю, я его, горбило накатное, точно возьму... Морду всю в кровь изъели, а почесаться боюсь... Тихо так... З-з-з...Один-нн, съедим-м-м... Спасу нет! Вдруг на том же месте, где и первый раз, бурунчик выскочил, как перископ у подлодки, и шустро так в мою сторону порезал... Прямо на меня идет, не мотнется. А я по колено в воде. Сапоги-то раньше снял,– жарко. Чтоб комары не кусали, я и зашел в воду. А он прямо на меня... Ну, что за скотина! .. Напугался я, братцы! Ей-богу, сдрейфил!
– Вот-вот, Жора. Жадность фраера сгубила, – хохотнули слушатели. – Ты бы еще по яйца зашел! – Мужики смахивали с ресниц слезы и хлопали себя по коленкам.
Пыжьян не унимался.
– Я и говорю: вам сейчас хаханьки, а у меня тогда селезенку от страха подвело. Выскочить-то быстро я не могу, засосало – дно там илистое... Замахнулся я удилищем да ка-а-ак стебану – только брызги... в натуре... Пропал бурунчик – как корова языком слизнула...
Пыжьян помолчал немного, потом сделал жест рукой, будто лампочку в патрон ввинчивал:
– Все-то все, да еще не все! Тройничек-то акулий, что на блесенке сидел, в заднице моей остался. В левой ягодице...
Громовой хохот потряс окрестности.
Смеялись все. И слушатели, и рассказчик. Смеялись долго, хватаясь за бока, хлопая ладонями по ляжкам, сгибаясь к костру и размазывая по щекам неудержимые слезы.
Мелькнувшая по горизонту светлая полоска зари опасливо скрылась за верхушки деревьев, и сонное течение реки покрыл мелкой рябью невесть откуда взявшийся ветерок.
– Ну, Пыжьян, ну, ты даешь! – навзрыд плакал То-
лик. – Уловистый тройничек-то, ловит, что сверху воды плавает...
Пыжьян не обиделся и продолжал:
– Больно мне стало, заднице-то. Покрутился вокруг себя – ничего не вижу, только чувствую – крепко сидит, двумя жалами. Нащупал рукой, дернул – никак, аж кадык чуть не проглотил. Вот напасть – бедолага... Знаешь, Толик, не один ты такой, чтобы себе операцию совершать. Мне вот тоже пришлось...
– А куда ж тебе было деваться, – утирая слезы, сказал Кудряшов, – с крючком в ж...пе тебя весь поселок бы засмеял. Может, и прозвище к тебе тогда прилипло?
– Не знаю, не знаю, – отмахнулся Пыжьян, – только тройник этот я сам себе из задницы вырезал. Вот этим самым ножичком, – и он помахал перед носом Василия Степановича большим самодельным, из тракторного клапана кованным ножом.
Замолчали.
Веселый рассказ отогрел пристывшие было конечности, а сладкий дух из-под крышки котелка разбудил аппетит.
Василий Степанович постучал ногтем по фляжке – еще и осталось – и кивнул на кружки.
– Ну, давайте, мужики. На посошок. Как говаривал Беляев Евгений Семенович: «Чтобы елось и пилось, чтоб любилось и жилось!».
Продолжение следует
Гл. 4 Большой пузырь
http://www.proza.ru/2011/12/22/1121