Раннее утро обдало весеннюю Москву щедрым солнечным светом, тихонько подкравшись к ночному городу из-за линии горизонта. Птицы дружно подхватили первые настойчивые лучи, до краев наполнив мегаполис радостным щебетом, словно старались помочь светилу разбудить спящих обитателей громоздких бетонных муравейников.
Но поднять с постели Митьку Свиридова, к которому со школьных лет приклеилась кличка Сверчок, им не удалось. Хотя он и был заядлым соней, этот день начался для него еще до рассвета. Накануне вечером Митька усердно гипнотизировал себя, уговаривая молодой организм очнуться вовремя. Искать помощи у старенького будильника, противно верещащего в любой назначенный час, Митя не мог. Его обожаемая родная Оля, сладко сопящая рядом, не должна была проснуться, ведь он собирался выскользнуть из квартиры втайне от нее. А когда она откроет заспанные голубые глаза, Сверчок уже будет сидеть рядом с ней на кровати, что-то пряча за спиной.
Тихо лежа подле своей принцессы, он долго любовался ее тихим сном, превратившим Олю в ребенка. Учуяв первые признаки рассвета, взглянул на циферблат простеньких настенных часов и аккуратно поднялся, боясь скрипнуть уставшим телом дивана. Крадучись скользя по «двушке», скупой на квадратные метры, Митька наскоро умылся, стараясь не шуметь сантехникой, нацепил мятые джинсы и цветастую майку, после чего юркнул в тесную кухню. Там его ждала крупная кружка необычно крепкого чая, которую он заготовил еще накануне вечером, спрятав напиток в шкафчик с посудой. Сделав первый глоток, поморщился. Горечь темной заварки непривычно вязала рот, ведь и впрямь вполне походила на чифирь. «Да… это, пожалуй, поможет», - подумал Свиридов, прежде чем несколькими решительными глотками затолкал в себя противное пойло, плотно набитое кофеином.
Закрыв за собой дверь квартиры с бесшумной осторожностью, достойной бывалого «домушника», Митька вынырнул из обшарпанного подъезда навстречу грядущим событиям, которые нес ему набирающий силу день. В карманах его штанов лежали лишь ключи и паспорт.
Худой сутулый мужчина, с бритым наголо бугристым черепом, в неопрятной мешковатой одежде, стоял перед грязным мутным окном лестничной клетки, упершись отстраненным взглядом в синие предрассветные сумерки. Беззвучно шевелил губами, словно молился. Но в его устах не было молитвы. Ни стихов, ни прилипшего к мозгу мотива модной песенки. И если бы кто-нибудь мог расслышать его тихий свистящий шепот, то отшатнулся бы в ужасе. А после непременно позвонил бы в милицию.
- Ну, немножко еще – и будет вам кровавая баня, сукины дети… ба-бах – и всех в клочья… Вспомните меня, ох как вспомните. Напишут, и по телику будет что показать… Жил себе Ванька, никто его не знал, и вдруг прыг – и в истории. Навсегда! Не то, что эти певцы с актрисками… годик помелькают, да и все. Здесь другое дело, громкое. Меня эти суки долго помнить будут, - перебирал он сухими обветренными губами, иногда блаженно улыбаясь. - На каждом углу мое имя звучать будет, бросятся трезвонить друг другу. Слышал? Взрыв, куча народу полегло… А кто взорвал-то? Иван Майоров, Иван Майоров, Иван Майоров, Иван Майоров, - повторял он свое имя, наслаждаясь предчувствием триумфа.
Сладкая нега, вибрирующая внутри нервным ознобом, рывками окутывала мужчину, сжимая, словно огромная змея. Он изредка выгибался всем телом, и тогда острые тощие плечи обозначали свои очертания под заношенным старомодным плащом.
- Да что ж так долго?! Ну, когда уже, ну же! - вдруг сдавленно проскрипел он в полный голос, вспоров тишину подъезда. И тут же рывком затравленно оглянулся, плотно сжав тонкий рот, обрамленный жесткой седой щетиной. Боязливо прислушался. Успокоившись, повернулся к окну. Спустя несколько секунд вновь еле слышно зашептал.
- Да сколько ждать-то еще?! Сколько??!! Скорей бы уже, скорее!! Совсем уж невмоготу!
Вскинув руку, уставился на дешевые электронные часы и долго смотрел на них, будто пытаясь подтолкнуть вперед неторопливое время.
- Ну, все! Пора! Двенадцатый уже в пути, уже едет, - с облегчением пробормотал он и, прихрамывая, неуклюже двинулся вниз по лестнице. - Народу в нем сейчас не очень много, конечно… Да ну, и что с того? Чуть больше, чуть меньше – это мне без разницы. Как ни крути, все равно все новости только обо мне будут. Запомнят! Навсегда запомнят, сукины дети… - восторженно сипел Майоров, перебирая ступени бесформенными стоптанными строительными ботинками.
Вдруг, остановившись, провел серой костлявой ладонью по левой стороне плаща. Там, в глубоком внутреннем кармане, лежали несколько сот граммов его смерти в тротиловом эквиваленте. Смерти, которой он щедро спешил поделиться с незнакомыми людьми. Счастливо улыбнувшись, торопливо перемахнул последний пролет и, толкнув тяжелую железную дверь подъезда, вышел из него навстречу своей славе. За нее он был готов заплатить любую цену.
Митька Свиридов шел по избитому полотну московского асфальта быстрым энергичным шагом. Можно сказать, что он был «в приподнятом настроении», хотя эта избитая стандартная формулировка не способна передать тех чувств, которые он испытывал. Они колотились внутри него в такт со стуком молодого трепетного сердца, подстегнутого изрядной дозой кофеина. За те два года, что длился их с Олей роман, было немало ярких пронзительных моментов, ради которых стоило жить. Но сейчас… Сейчас между ним и его спящей возлюбленной происходило нечто такое, что было достойно пера Шекспира. Сверчок упивался каждым мгновением это истории, которая разворачивалась перед ним с изящностью и красотой средневекового сонета, который отчетливо проступал на страницах Митькиной жизни, в начале девяностых годов двадцатого столетия.
В этот апрельский день, но двадцать два года назад, появилась на свет его любимая Оля. Его единственная, обожаемая женщина, без которой он не мог представить своего бытия, как не мог представить бесконечность вселенной. Почему?
Они встретились пару лет назад, когда жизнь со всего размаху случайно столкнула их в броуновском движении суетливого циничного мегаполиса. Митька работал тогда фельдшером на подстанции «скорой помощи». Во время одного из бесконечных суточных дежурств он переступил порог очередного жилища, в котором ждали помощи. Там Сверчок впервые увидел Олю, которая испуганно и беспомощно пыталась помочь своей бабушке, слегшей с тяжелым гипертоническим кризом. Они с бабушкой были в квартире одни – Олины родители уехали к морю. Она изо всех сил пыталась держать себя в руках, но увидев людей в белых халатах разрыдалась прямо на пороге. Искренняя доброта и страдание этой красивой женственной девчонки мгновенно заворожили фельдшера Свиридова. Ему показалось, что в ее опухших от слез глазах отражалось другая эпоха, возвышенная и давно утерянная людьми в погоне за благополучным будущим. Оля и Митя поговорили буквально несколько минут. И вот тогда он разом увидел в ней все то, что так безуспешно искал в модных, грубоватых, расчетливых и беспринципных ровесницах, которые окружали его. Мягкость и достоинство, ранимость и жертвенность и чувственность, правильная красивая речь, за которой отчетливо виднелись интеллект и образование… Все это рождали тончайшую, неимоверно притягательную гармонию. Митька верил в существовании этой гармонии, также как христианин верит в бессмертие души. И вот… он увидел это воочию, так близко, что можно было дотронуться до этого чуда.
Не успев осознать происходящее, Свиридов полюбил эту незнакомку. Полюбил, минуя влюбленность, как слишком незначительное чувство. Полюбил так сильно, что и сам не верил, что способен на чувства такого масштаба. Потерять ее? Это было бы настолько разрушительной катастрофой, какую Сверчок вряд ли смог бы пережить. Поняв это,
он сказал Оле, что будет звонить ей каждые несколько часов, чтобы следить за состоянием бабушки, которой значительно полегчало после укола. И, знаете, фельдшер Свиридов не схитрил. Он действительно беспокоился за самочувствие пожилой дамы, которая еще полчаса назад была для него всего лишь очередным пациентом. Очень беспокоился, ведь теперь она стала для него бабушкой Оли.
Он звонил ей, как и обещал. И даже чаще. Разговоры становились все дольше, а тема бабушкиного здоровья, которое больше не вызывало опасения у врачей, звучала все реже. Вскоре Оля почуяла женским чутьем (которое было у нее очень развито), что Дмитрий Свиридов, давно уже ставший для нее Митенькой… Да, именно он и есть тот самый человек, который ей совершенно необходим. И будет необходим всегда, что бы ни случилось.
Спустя месяц страстных свиданий и многочасовой ночной телефонной романтики, она, непременно с благословления родителей, переехала к нему в Останкино. Там, в тихом дворике на Звездном бульваре, чудесным образом вершилось необъяснимое таинство каждодневного счастья. И они упивались им каждую минуту.
Ее день рождения был для Мити святым днем. Но за пару месяцев до него он остался без работы, попав под сокращение штатов, словно под безжалостный каток. Митька перебивался случайными заработками. И безуспешно старался устроиться на работу. Денег хватало лишь на самое необходимое. А недавно сломавшаяся сантехника оставила их без гроша. Оля все понимала и не ждала от него подарка. Напротив, она, как могла, старалась успокоить своего ненаглядного Сверчка. И хотя Митя был ей безумно благодарен за это, он не мог представить себе Олин день рождения без праздника и подарка. Пусть и скромного.
И, конечно же, нашел выход. Несмотря на совесть, которая со смачным хрустом вгрызалась в его душу, Митька не поделился с любимой своими планами. «Если все расскажу ей – сюрприза не получится. А я хочу сделать ей сюрприз, понятно?», - грозно заявил он своей совести, настоятельно попросив оставить его в покое. На самом же деле он прекрасно понимал, что Оля не даст ему этого сделать то, что он задумал. Сдать 550 миллилитров своей крови.
Позвонив на донорскую станцию, узнал у дежурной сестры, что получит не большую, но весьма достойную сумму. Кроме того, неработающим медикам полагалась приличная надбавка.
Сдавать решил рано утром, в день ее рождения. Митька знал, что его любимая засоня проснется не раньше часа дня, а значит - успеет. Сдаст – и сразу за подарком, который он присмотрел на днях в магазине рядом с домом. Если бы сдал кровь накануне, Оля увидела бы след от толстой донорской иглы. И тогда… Они очень редко ругались, а потому у них совершенно не было иммунитета к скандалам, отчего крайне тяжело переносили их. Сверчок не хотел ссоры. Он уверял себя, что скроет характерную ранку на внутренней стороне локтя под рукавами его любимой домашней тельняшки. Втихаря будет мазать прокол гипариновой мазью, и через пару дней след пройдет.
«Боже, умоляю, не дай ей проснуться до моего возвращения!» - молча молился он в такт шагам. - Я ей соврал… и очень виноват. Прошу, сделай для меня на этот раз исключение. Пусть она спит, для тебя же это раз плюнуть…». Вынужденное вранье тяготило его, но другого варианта у Митьки не было. И потом… Чувствовать себя главным героем Шекспировского сюжета было чертовски приятно. Особенно такому неисправимому романтику, как он.
А потому он торопливо шел пешком в направлении ближайшей донорской станции, которая находилась в часе ходьбы от его спящей красавицы. На транспорт у Сверчка денег не было.
Иван Майоров стоял на остановке «двенадцатого» автобуса. Звенящий раскаленный стержень небывалого восторга извивался в нем, даря нечеловеческое наслаждение. Да он уже и не был человеком - ни плохим, ни хорошим. Жажда к вниманию себе подобных, зародившаяся в нем в детстве, со временем переросла в патологическую гордыню. Заполнив Ваню целиком, она не оставила в нем места для простых людских чувств. И продолжала расти, требуя выхода. И наконец, спустя долгие годы психопатического отшельничества, гордыня вооружилась злобой и ненавистью, отняв у Ивана последнее, что было в нем от человека. Тем ранним утром, она стояла на автобусной остановке внутри Майорова, поглаживая его костлявой рукой самодельную бомбу, лежавшую во внутреннем кармане замызганного плаща. Стояла и упивалась своим триумфом, победно вглядываясь в шоссе в ожидании «двенадцатого». Когда, наконец, вдалеке показалось желтое тело старенького рейсового трудяги, гордыня зашлась внутри Вани в яростном экстазе, отчего у бедняги свело челюсти и даже пошла носом кровь. Судорожно дыша, словно загнанное животное, он с трудом засунул под плащ руку, скованную мышечным спазмом. А полминуты спустя, когда автобус затормозил у остановки и открыл двери, пыхтя пневмоприводом, то, что было внутри Майорова, оттолкнулось от ржавой ступеньки и поднялось в салон.
Несмотря на ранний час народу в автобусе было довольно много. Кроме нескольких сонных трудящихся, на потрепанных клеенчатых сидениях вольготно расположилась большая шумная компания студентов, возвращавшихся с ночной пьянки. И Ваня, белый, как полотно, с выкаченными из орбит глазами… залитый кровью, пузырящейся из ноздрей…
За пару секунд до взрыва он, вдруг каким-то чудом став человеком, глухо прохрипел: «Бегите, суки!».
Зайдя в приемную гематологического отделения, Митька увидел еще нескольких доноров, столпившихся у окошка регистратуры. Пять мужчин средних лет и одна молоденькая женщина. Они возбужденно переговаривались, наполняя помещение встревоженным гулом. Раньше чем Сверчок успел спросить «кто последний?», он отчетливо услышал, как один из мужчин произнес:
- Говорят, взрыв внутри автобуса был. Бомбу заложили, гады!
- По телику сказали, что восемь человек погибли, - сказала девушка.
- Десять выжили вроде, - ответил ей кто-то.
- Да теракт это, теракт, - вздохнул кто-то басом.
- Что? Какой теракт? - спросил опешивший Митька.
- Автобус в Медведкове взорвали, пару часов назад, - деловито сказал один из мужчин.
- В Медведкове? - удивленно переспросил Сверчок, будто впервые слышал об этом районе.
- Ага, на Красноармейской улице. Прям на остановке, - подтвердил кто-то из доноров. «Кто… взорвал?» - сказал Митька, неожиданно побледнев.
Дверь в отделение открылась, впустив в приемную грузную высокую медсестру в массивных роговых очках. И хотя она старалась казаться невозмутимой, ее тревога была видна невооруженным глазом.
- Граждане! - начала она мощным прокуренным голосом. - Внимание! Кто безвозмездно сдавать кровь для пострадавших – нужна только первая положительная и третья отрицательная.
Доноры разочарованно выдохнули.
- Особенно третья группа нужна. Срочно!
- Я! У меня третья отрицательная, - выпалил Митька.
- Так, отлично! Быстренько за мной! - сказала медсестра, рывком открывая дверь в отделение.
Потом была анкета с вопросами о перенесенных болезнях, жгучий укол в палец, переодевание в стерильную пижаму… Кресло, жгут… «Кулачком работаем», вздувшаяся упругая вена, прохлада от обильно текущего спирта и толстое жало иглы, изящным движением вошедшее в руку. И пластиковый мешок с биркой 3RH- и регистрационным номером 12/33.
Выйдя из дверей отделения с тугой повязкой на локте в московскую солнечную весну, Митька остановился и тяжело вздохнул. В кармане куртки лежала донорская справка, дающая право на внеочередной отгул. «Для предоставления по месту работы», - прочитал он на бланке.
- Отгул – дело хорошее. Жаль, места работы нет, - пробормотал он и, не спеша, двинулся домой, борясь с сонливой слабостью, медленно разливающейся по телу.
«Все правильно сделал. Оля поймет. А вот обманул я ее зря. Этого она точно не поймет. А все остальное – правильно», - думал он, выходя из ворот клиники.
Спустя полтора часа Митька, совершенно вымотанный, с тяжелым ноющим сердцем тихонько открывал дверь квартиры, стараясь не разбудить родную обманутую женщину. Переступив порог, он сразу увидел ее. Она стояла в коридоре и смотрела мимо него невидящим взглядом. За долю секунды Митька понял, что произошло нечто такое, чего в их жизни еще ни разу не происходило. Она была одета, но не накрашена. Растрепанные волосы выглядели так, словно бы не принадлежали ей. И глаза… Красные, опухшие, заплаканные глаза были пустыми, словно у куклы, забытой в чулане на долгие годы.
- Мама… в автобусе была, - произнесла Оля дрожащим голосом. И схватив Митьку за руку, бросилась вон из квартиры.
Собрав всю волю к жизни на кончике сознания, Ирина Геннадьевна мучительно карабкалась вверх из вязкого медикаментозного забытьи, цепко обхватившего ее своей огромной тушей. Последнее, что она помнила, неприятная компания гогочущей молодежи, сидевшая перед ней в автобусе.
«Сердечный приступ? Или авария? Автобус стоял у остановки… потом тронулся…» А может… меня уже нет? Все, конец? Боже, как же они это переживут?!», - вспыхивало у нее в голове, ритмично отдаваясь тупыми ударами в висках. «А вот парень в белом наклонялся надо мной? Это было – или бред?» - думала она, хватаясь за обрывки воспоминаний. Вдруг отчетливо вспомнилась фраза «что на рентгене?», сказанная сиплым прокуренным женским голосом. «Что это? Пахнет как-то знакомо», - медленно, словно по буквам, спросила она себя. «Да, так в больнице пахнет. И когда Олечку рожала – так же пахло. Я в больнице! Или… Нет! Я в больнице! Ну, уж точно не в роддоме», - поняла Ирина Геннадьевна, улыбнулась и, что было сил, рванула вверх.
Титаническим усилием разомкнув веки, она застонала от резкой колкой боли. И тут же услышала голос дочери.
- Мамочка, мамочка, все хорошо, ты только не двигайся, слышишь, нельзя тебе, нельзя. Папуля сейчас с врачом поговорит и тоже придет, - стараясь сдерживать слезы, скороговоркой лепетала она.
- Олечка, до… доч-ка, - с трудом произнесла Ирина Геннадьевна, увидев родное лицо перед тем, как снова закрыть пульсирующие гранитные веки.
- Господи, спасибо! Спасибо! - отчетливо произнес Митин голос.
«И Митя тут, - звучало в ее обессиленном сознании приглушенным эхом. - Повезло с ним дочуре моей. Три года назад еще и не знали его, а сейчас – словно своя кровь».
Подмятый тяжестью отступающего стресса, Митька стоял в послеоперационной палате, накинув белый гостевой халат на плечи. Мягкая синева сумерек опускалась на город, густея с каждой минутой. Перегруженные адреналином мозги отказывались соображать, требуя заслуженного отдыха и гоняя по кругу пошлую попсовую песню, случайно застрявшую в дальних пределах его памяти. На Олю и Ирину Геннадьевну он старался не смотреть, чтобы не расплакаться. Стараясь успокоиться, он бродил бессмысленным взглядом по палате. Слева направо, и обратно. Слева направо. Слева направо…
Внезапно взгляд его остановился, намертво вцепившись в стойку капельницы, на которой был закреплен пустой пластиковый контейнер с остатками донорской крови.
- Что?! Как это… так… - еле слышно прошептал Митя, не веря своим глазам.
На контейнере была крупно обозначена группа крови: 3RH-
А ниже, чуть помельче, ясно виден регистрационный номер.
Приглядевшись, Митька отвернулся и с силой потер лицо ладонями, тихонько сказав в сжатые пальцы «ну, ни хрена себе».
Снова глянул на капельницу, украдкой улыбнулся. Все верно, ошибки быть не могло: 3RH-12/33.