Воспитай в себе раба

               



Раб любит быть псом, а котиком получается хуже… Госпожа, я хочу признаться, чрезвычайно дорожу твоим подарком: собачьим ошейником. Радостно мне с ним играть, пропуская звенья цепочки меж пальцев, если тебя нет, представлять, как ты душишь им, наказывая за провинность. Грустно мне стало, когда он сломался, столь сильна была твоя ярость. Сон мне был, ты в ремесленную лавку вошла, из сумочки цепочку вынимаешь и там говоришь: Вот, пса своего наказывала, а он, скотина, цепочку и порвал, вырвавшись. Нужно, мол, починить ошейник. А у самой тепло и хорошо в теле, и сердечко сладостно млеет, волнуешься. Нельзя ли так сделать?

Мерзкая похотливая тварь, я посмел о себе напомнить. Не зная пределов твоего гнева, я буду достойно наказан. Ты выберешь, что больнее, и окровавишь  мне сердце. Ты вернешься,  я же прощу измену, если сумею выжить.

Та напускная холодность, снисходительная брезгливость, появившиеся в последние дни, то, с какой естественностью приняла меня нового, когда, сняв туфельку, приказала размять уставшие от ходьбы пальчики, сводят с ума и вселяют надежду. Ножки-то я и прежде гладил, если Госпоже хотелось. Здесь же  всё было по-иному. Впервые ты пользовалась мною, как настоящим рабом, нимало не заботясь, хорошо оно мне или плохо, не смущаясь и не подбадривая ни словом, ни взором. Я пребывал вещью, удобной, нужной, которой не дорожат, словно тряпкой. Ты была спокойна и почти не взволнована и, кажется, скучала, когда я старался угодить, с рассеянным интересом следила за суетливыми моими стараниями и всё думала о своем, баловница; временами наши взгляды встречались, и тогда я читал на дорогом для себя лице отвращение и некоторую печаль, словно ты, моя повелительница, не дорожишь изыском, - его дарит судьба любимчикам; легкомысленная стрекоза, ты примеривалась и почти была готова  на простую без затей жизнь земной женщины с неустроенным её бытом и борьбой за место под солнцем. Углядел я в твоих глазах и немой вопрос, будто спрашивала: возьмешь замуж? Тяготилась и ждала ты приглашения войти в мою жизнь навсегда и без церемоний, когда отпадет надобность в каждодневном томлении духа и уже можно расслабиться с тем, чтобы наполнить серые будни естественностью манер и отсутствием аффектации. Уходя же, будто вспомнив, ты обернулась, чтобы в меня плюнуть. Я растер слюну по лицу, восторгаясь глумливой гостьей, и благодарил судьбу за милость. Голубая кровь - в твоих венах. Да и я уж не тот после последней встречи.

Бывает, ты мурлычешь по телефону, и тогда во мне некстати просыпается желание. Ты ругаешь подонком, моё ж сердце млеет, проваливаясь вниз живота; и сладостно ему там, совсем рядом. После гнева твоего хочется, чтобы сразу била. Упоительно, когда туфелькой, сняв ее с маленькой, как у Золушки, ножки. Ты наказываешь,  во мне же клокочет, кипит в истоме, радуется и ликует там, где недавно ещё приложилась. Счастье – то унижение, когда за удовольствие стыдно и понимаешь, что извращенец.  Много радости, если режешь, пускаешь кровь. Лучше, если иглой, как тогда расписалась на мне: ЛИЛЯ. То и не боль, а благоухание лилий. Обещала вырезать на мне цветок. Уповая, жду, всё не смея напомнить…

Волшебница! В последний раз, слыша тебя по телефону, я уловил чувственные нотки в дорогом голосе, серебряном колокольчике. И тогда меня осенило и бросило в жар, я каким-то образом понял, почувствовал пульсацией вен и нервической дрожью, что при нашем разговоре, шалунья, ты поглаживаешь себя там, внизу, по холеной ухоженной грядочке. Твое сочиво увлажнилось и жаждет мужчины подстать, о котором мечтаешь. Рядом с таким изящные  прелести оттенялись бы мужественной красотой; ей хочешь довериться ты и забыть про текущие неудачи, про надобность закрывать глаза на недостижимость идеала и печали женского существования. Избраннику же тому неведомому всё досуг заниматься любимым делом; ему воздаёшь ты хвалу, сеятелю твоей нивы, заботливому садовнику щедрот и наслаждений, что дарит живому жизнь новым семенем.

Я смутился, и мне привиделось твое блаженство с несколькими мужчинами; среди них был и я, жалкий.

Сладострастно рабство мое, что Госпожа дарит. То закаляет волю, делая небожителем. Что мне иные: прочие, серые, многие? У ног твоих легион их, не познавших милостей. Я всё более людей презираю и становлюсь мизантропом. Если ж случится беда, то судьбой подготовлен, потому как в борьбе обрету на тебя право.

Нежно целую, Лиличка, все твои лепесточки… Припадая к твоему цветку, я как страждущий в пустыне, тянущийся к живительному роднику.

Мы будем смешивать нашу кровь и пот, нашу кровь и пот станем смешивать…