Во времена, когда воздух был ещё чистым, и оттенки закатных небес не напоминали болезненные нарывы, когда цвета имели свою первозданную свежесть, а весеннюю листву не покрывал маслянистый искусственный осадок, люди жили по особым светским правилам. Люди, которые были выше планки средней зажиточности. Те, кто родился в условиях, которые можно было назвать золотой клеткой, сплетённых из тонких, - хотя, порой и очень даже грубых, - металлических нитей приличий, негласных законов высшего общества. И клетка эта была устлана изнутри паутиной интриг и лжи, в эту клетку никогда не прорывался настоящий солнечный свет – почти обжигающий непривыкшие глаза, беспощадный свет.
Делеван жил именно в таких условиях. Он был складным, довольно красивым молодым человеком с правильными чертами лица. Весь его облик будто застыл на пороге зрелости – он сохранил юношескую стройность и подтянутость, но черты лица уже начинали заостряться. Он не знал о существовании золотой клетки вокруг себя, - всё ему казалось правильным и естественным, как аквариум кажется рыбе целым океаном. Но неосознанно пытался разорвать невидимые путы, очерняя имя своего семейства. Он то уходил в длительные запои (которые, впрочем, его организм переносил с удивительной лёгкостью, свойственной только молодым), то с головой утопал в тайных оргиях, которое затевало светское закулисье. Любой человек мог заявить, что если этот неосознанный протест не прекратится в какой-то момент, то этот славный молодой человек, ставший мозолью на пятке у уважаемого семейства, благополучно усыплет розовыми лепестками какой-нибудь венерической болезни или алкогольной зависимости дорогу в ад.
Отец семейства пробовал влиять на нерадивого сына, превратившегося в «белую ворону» на фоне его многочисленных родственников. Его уже и пытались женить, и посадить под стражу. Его пытались изолировать от общества, но всё было тщетно – Делевану хватало ума, чтобы избегать всех тайных ловушек и открытых ультиматумов. Полтора года назад попросту махнувший рукой на всё это дело Доминик, отец бунтаря, выделил ему собственное маленькое поместье на отшибе города. Однажды Делеван собрался на верховую прогулку в состоянии не столь от белой горячки далёком. Несмотря на все протесты слуг, предупреждения старого-доброго конюха и прочих-прочих, молодой господин упёрся, будто в этой поездке было сосредоточие всего его существования. Слуги давно уже тайком мечтали о его смерти, потому что своими дикими забавами мессир Делеван успел доконать всех, кто жил с ним под одной крышей. Он кое-как взгромоздился на лошадь, которая от близости напившегося человека начала явно нервничать, роя копытом землю и раздувая ноздри. Делеван довольно грубо дёрнул поводья, и очаровательное, послушное, как ангел, в прошлом, животное по имени Маргаритка ощерила желтоватые зубы и дала такую бешеную скачку напролом через лес, что молодого господина бросало в седле, будто тряпичную куклу. В результате, не прошло и пяти минут, как Маргаритка вдруг взбрыкнула, выбрасывая Делевана перед собой. В результате, тот оказался перед её острыми копытами…
Никто из слуг точно не знал, что там случилось – мессир стремительно умчался один в глухую чащу вдали от поместья. Раньше он неплохо ладил с лошадьми и держался в седле великолепно, но ни одно животное не потерпело бы едкого запаха алкоголя – и Маргаритка это доказала. Слуги решили отправиться искать хозяина тогда, когда солнце уже начнёт наливаться багрянцем над горизонтом, на тот же момент оно стояло ещё в зените. Однако, как потом неоднократно пересказывала из уст в уста мелкая чернь рабочих, мессир Делеван вернулся сам, в одиночестве. Изрядно потрёпанный, грязный, как чёрт, но живой. Абсолютно трезвый и с таким лицом, что бросившийся ему навстречу возница, оказавшийся на тот момент ближе всего, чуть не сел на землю в изумлении.
На лице Делевана стояло что-то вроде просветления, присущего святым или безумцам, которых рука толком не поднимается вязать.
По рассказу молодого человека, из под копыт обезумевшей лошади его спас ангел. Однако, позже эта история обросла совершенно дикими, неприемлемыми подробностями. Кто-то даже поговаривал, что вовсе это не ангел был, а суккуб, а угрожала его жизни не лошадь, а очередной образ его воспалённого разума. Сам же Делеван после одной попытки рассказать о случившемся, стал подобен глухой и немой стене. Через неделю затворничества в своих покоях он вернулся в имение Доминика и принёс ему свои искренние извинения. С тех пор низменные инстинкты молодого дворянина будто отсекло, он перестал замечать всех женщин, декольте которых открывало на обзор прелестные розоватые полушария их прелестей. Поговаривали, что он в конце своих злоключений окончательно рехнулся. Но сам Делеван всего лишь полагал, что свернул с ложного пути – только и всего. Страница, на которой он блуждал в потёмках, ослеплённый гложущим его невнятным чувством отчаяния, наконец перевернулась перед лицом смерти.
Делеван никогда и ни с кем не обсуждал увиденное им в лесу, под копытами вставшей на дыбы лошади по милой кличке Маргаритка. Однако, именитое семейство не могло не заметить его круто изменившийся нрав. Это больше было похоже на новомодную болезнь психики, - шизофрению – которая поразила воображение всего общества и положила начало бесчинствам в новых, открывающихся психологических лечебницах. Однако, сам Доминик был доволен произошедшими изменениями, - Делеван прекрасно знал, что братья уже успели разорвать полагавшееся ему наследство на куски и растащить, основываясь на его недееспособности. Он удивительно чётко осознавал безрадостные перспективы его будущего, но всё равно старался интересоваться делами своего отца. Да и кто знал, что там у него творилось в черепушке под тёмными, длинными каштановыми волосами, которые так обожали те самые дамы с декольте?
Делеван осознавал так же, чтобы упрочнить сильно пошатнувшееся своё положение в семье, ему нужно было найти пассию, достаточно выгодную прочим родственникам, но и подходящую, чтобы не дать снова разыграться своему бунтарскому нутру, чёрт бы его побрал. Конечно, таких было много и на первый, и на второй, и даже на третий взгляд, но Делеван отчего-то временил. Он оттягивал этот момент до треска в зубах, чувствуя сверлящий молчаливый и намекающий взгляд отца. Однако, такого рода чутьё ещё никогда его не подводило. Пожалуй, страшнее было то, что вот уже полгода ни одна особа женского пола не вызывала у него естественного влечения, которого не так давно было хоть отбавляй.
Бывают дни, когда озарение, казалось, бывшее до сих пор таким очевидным и легкодоступным, ослепляет, будто внезапно вспыхнувший свет тысячи свечей. Смысл всё это время был рядом – его видишь каждый день, с ним вежливо здороваешься и провожаешь безучастным взглядом, и вот, будто небесный свет озаряет его, делая глаза наблюдателя зрячими. Делеван никогда не считал себя слепым, что само собою разумелось. В тот день к ним приехала погостить довольно солидная, известная в высших кругах дама. Делеван так же никогда не задумывался, почему её не окружает шумное семейство – свита из мужа, детей. Может быть, даже внуков. Он никогда не размышлял о том, почему на балах и приёмах люди держатся от неё на почтительном, но таком холодном и непреодолимом расстоянии, которое глазам проницательным покажется пропастью. Эта дама была всего лишь частью будничных декораций.
И вот, в какой-то момент нудного, убаюкивающего разговора Делеван поймал себя на том, что что-то из происходящего выбивается из колеи. Это чувство было настолько смутным, неразличимым, что он едва совладал с собой, чтобы не вскочить с места, дико озираясь. Он скосил взгляд на братьев и сестёр, окружающих почтенных родителей. Не то. И тогда со смутным беспокойством он осознал, - отец его, Доминик, смеётся. Этого хриплого, каркающего звука Делеван не слышал уже наверно… никогда не слышал в на протяжение всей своей жизни. Улыбка освещала лицо отца, но делала его заметно старше, кажущаяся его молодость терялась в сетке морщин вокруг его глаз, в складках над приподнятыми красивыми бровями. В выцветших серебристо-серых глазах отца плясали смешинки. Мать только отводила глаза от его лица, едва заметно кусая губы.
Делеван почувствовал это дикое ощущение, будто волосы на затылке приподнимаются. Он поспешил оторвать неприлично долгий взгляд от лица Доминика, пока тот не заметил, и тут же сфокусировался на руках гостьи, стараясь отогнать странные подозрения, которые нашёптывал ему аналитический ум (благо, ещё пока не пропитый в компании славно сложенных весёлых девиц). Это были действительно красивые руки, - женственные, тонкие, с длинными пальцами и правильной формой ногтей. Правда, кожа на них посерела и была немного натянута, собираясь мелкими складками в суставах. Это были руки творческого человека, Делеван почти ощутил запах, должно быть, исходящий от этих рук – тонкий, изысканный, естественный. Впервые за долгое время он почувствовал что-то вроде поэтического вдохновения, душевного подъёма.
Он поднял взгляд до лица гостьи. Конечно, Делеван видел за всю свою жизнь это лицо от силы раза четыре, оно даже вспомнилось ему без той пепельной седины, которая теперь заменяла густой каштановый, почти шоколадный оттенок зрелости. Он почти интуитивно почувствовал, что эта женщина уже почти стара, но облик её все ещё сохранял кажущуюся молодость, будучи вместилищем неукротимого, сильного духа. Однако, эта сила не сразу бросалась в глаза – её ещё нужно было распознать, распутать из плавных движений и долгого, проницательного взгляда, как спутавшиеся безнадёжно нити. Вокруг её глаз, - золотистых, тёплых и удивительно живых, с тяжёлым взглядом, - при улыбке разбегались морщинки, будто стая птиц в небесах. Её седые волосы были уложены на голове в незамысловатую причёску, было видно, что эта женщина терпеть не может модную напыщенность современных светских красавиц, предпочитая строгость старины.
Делеван будто не слышал слов, что она произносит, распространяя вокруг себя едва ощутимые волны властности. Он чувствовал, что пойман этими волнами, что-то необъяснимое коснулось его души, - точнее, окутало, обняло нежно и вместе с тем отстранённо. Это ощущение он никогда не испытывал, оно было сродни ласке матери, но в то же время, невероятно разнилось с ним. Он затаил дыхание, поглощённый этим новым видом вдохновения, разглядывая обострившиеся с возрастом черты её лица. Бледную, тонкую линию губ, изогнутых в улыбке с оттенком грусти. Дама говорила с Домиником, и в глазах её была любовь и ласка утешителя. Она явно знала о какой-то ране его отца, недоступной глазам прочих.
Чтобы не привлекать лишнего внимания, он снова опустил взгляд на её руки в просторных рукавах платья, замысловатыми изгибами расстелившихся по коленям. Они лежали крест-накрест – одна ладонь накрывала другую в спокойном жесте задумчивого человека. Делеван вдруг понял, что неподдельно завидует отцу, который вот так вот свободно разговаривает с этим удивительным созданием, да и остальным родственникам, которые могут хотя бы поддакивать ей. Он даже при желании наверняка не смог бы извлечь из себя и звука.
Женщина ни разу не взглянула на него, ни разу не задала вопроса о нём. По окончанию беседы удивительная молодая-пожилая дама просто покинула их имение. Делеван вспомнил, что её зовут изящным и звучным именем, под стать облику - Галатея. Вскоре после её отбытия за окном не на шутку разыгрался свирепый дождь. Молодой человек долго ещё стоял у окна, пытаясь выследить удаляющийся экипаж, и, вместе с тем – свои чувства. Теперь они немного утихли, уступив место разуму, и подступающие выводы тревожили Делевана. Однако, и помимо мыслей в его жизни оставалось немало планов. Предстоящее выгодное супружество нависало над ним, будто лезвие гильотины, готовое в любую минуту сорваться и отсечь его мнимую свободу.
Именно тогда Делеван всей полнотой своего сознания, всем своим существом понял, каково его настоящее положение. Он нащупал прутья золотой клетки, границы своей казавшейся бесконечной свободы. Эта «свобода» смотрела на него из будущего безрадостными картинами ещё одной ветки именитой династии. Светская семья. Нелюбящая, фригидная жена с любовниками, смеющимися едким голосом из-за кулис. Множество фавориток, заделавшихся под фрейлин. Ещё год назад эта перспектива показалась бы Делевану не такой уж и безрадостной, но теперь – здесь и сейчас – его тошнило от одной мысли о таких перспективах. Он лихорадочно пытался с головой уйти в дела, миновав мысли об этом. Но тщетно.
И будто фоном плыло это ощущение с «вечера прозрений», как его про себя нарёк молодой дворянин. Беспокойно свербившее в его душе, перекрывающие даже убийственное чувство вины за буйное прошлое. Оно не отступало на миг, и ему снились приятные беседы с дамой по имени Галатея со строго-мягким взглядом золотистых ярких глаз. И конечно, он даже и помыслить не мог, что с десяток (или быть может даже два) эта женщина тоже могла быть в самом расцвете, и платье её приятно округлялось в районе груди, не способное скрыть дразнящих женских достоинств. Даже если бы такого рода догадки пришли на ум Делевана, он скорее утопился бы от стыда, ему было присуще благородство натуры.
В конце концов, ища успокоения своему духу, Делеван нашёл в себе мужество найти её. Расспросить отца, - какое у него, должно быть, было бы лицо при этих вопросах! – или как можно чаще бывать на вечерах. Он начал воплощать в жизнь свои планы, сперва – едва заметно, осторожно, чтобы не разбудить подозрений. Подобно шпиону, проникшему в тыл врага. Он зачастил на приёмы знатных особ, и по светским кругам начали ходить слухи, что Делеван таки созрел для осёдлой так сказать семейной жизни. Чёртов жеребец.
После месяца молчания, Галатея таки появилась на горизонте, напоминая белый призрак в своём светлом торжественном одеянии. В тот раз Делевану впервые удалось поймать её взгляд, и он с тайным, подобным страху трепетом понял, что Галатея совершенно точно знает, что молодой мессир искал её. Конечно, ему было не свойственно не продумывать будущие «диверсии», но одного он мог не учесть – ощущение присутствия Галатеи совершенно выбивало его из привычного хода мыслей. Это были не гормоны, не инстинкты, не воображение. Взгляд Галатеи метил прямо в нутро – в то сокровенное, что боится показать даже самый заядлый пьянчужка.
В тот вечер они разговаривали, будто отвлечённо, не привлекая внимания общественности, - просто разговор старой светской львицы и подающего надежды отпрыска знатной семьи, просто советы на жизнь. Все мысли о безрадостном будущем улетучились из головы Делевана, он обыкновенно, всеми фибрами своей ожившей души ловил хрипловатое, сухое звучание её голоса – голоса вдумчивого человека. Не будь это невежливым и странно выглядящим, он просто молча смотрел бы вблизи на её странную красоту, которая вызывала желание любоваться ею. Он вдруг понял, как изголодалась его душа по таким высоким порывам, достойным поэтов. Как устал от страстей своего тела, которые молодой повеса вымещал почти всюду, куда добирались отвратные, загребущие руки.
Ощущение покоя рухнуло всего за одно предложение. Галатея вскользь упомянула его прошлое, и мысль обожгла сознание Делевана: «Она знала.» Об оргиях и бесчинствах, о пьянстве и буйстве молодого тела. Обо всём этом она знала, даже не доверяя особо красочным злым слухам, нещадно осыпавшим личность мессира Делевана пеплом извращений. Он мысленно содрогнулся, не способный больше поднять взгляд на её интеллигентное лицо – шокирующее осознание заполнило всё его существо полностью, без остатка. Эти ощущения были подобны лезвию ножа, ослепительной вспышке боли. Всего мгновение - но как оно смертельно! Ну конечно, она знала, не могла не знать, соприкасаясь с семейством Доминика. Она не могла не слышать о бесчинствующем «отколе», «блудном сыне». И теперь она спокойно и довольно расслабленно беседовала с этим ничтожеством, проницательными глазами смотря в душу через его зрачки, будто через окна. Галатея мгновенно поняла эффект своих слов и попыталась увести эту тему, но Делеван будто не слышал её. Ему не была присуща трусость, но теперь он испытывал только желание уйти и больше никогда не видеть эту женщину, но прекрасно знал, что вряд ли это получится просто.
Молодой мессир искал с ней контактов, сознательно и бессознательно. Он понимал – люди боялись этих её глаз, которые умели прорезать паутину лжи и интриг, будто луч света прорезает темноту. И ни один обман не мог спеленать её разум в зыбкие сети – Галатея была выше этого, в необъятной высоте. Как ангел. И, конечно, никто не нашёл в себе сил поднять вслед за ней. Или, быть может, она никого не сочла достойным.
Всё решил вечер в тишине, темноте и покое. С бокалом вина в руке, в кресле возле окна Делеван смотрел на природу. Ему хотелось разбить этот бокал, или просто сжать его так, чтобы осколки торчали из ладони, упираясь в кости. Это было не совсем здоровое желание проверить реальность происходящего. Проверить, насколько в этот момент мессир был жив. Однако, он без труда подавил в себе этот порыв. Он отчётливо понимал – что-то съедает его душу гораздо быстрее распутной женской ласки и губительнее запоя. Как это обычно и бывало, истина оказалась куда очевиднее и проще всех изощрённых домыслов, будучи перед самым носом. Делеван только мог дивиться своему непроходимому критинизму.
Женщины вдруг стали тянуться к нему будто с удвоенной силой, притягиваемые его чересчур живыми глазами редкого, голубовато-карего оттенка. Конечно же, его внутренний свет теперь был виден всем окружающим, довольно сильно изменивший Делевана, будучи по-настоящему страшной силой в своём проявлении. Но молодой дворянин не мог для себя решить – нужно это ему или всё-таки нет. Он почти заставил себя найти Галатею, чтобы поделиться с ней своей догадкой. Он подсознательно чувствовал, что несмотря на её специфическую опасность, женщине можно доверять свои мысли. Делеван чувствовал, будто заболеет, если не скажет это ей именно сегодня, или как можно скорее. Благо, он не встретил препятствий, и этим же вечером нанёс визит в особняк Галатеи.
Как и его обладательница, дом казался древним, но вместе с тем – аккуратно отреставрированным, лишённым ослепительной роскоши. Он оказался не таким большим, как поместье Доминика, вполне достаточным для консервативной и практичной в этом отношении женщины. Всюду были тёмно-красные розы, и Делеван чувствовал, что вот-вот ощутит специфический запах меди. Карета приближалась ко входу. Он, не отрывая взгляда от приближающейся каменной громады, набрал воздуха в лёгкие, будто пловец перед прыжком в воду. Хотя, быть может, для молодого человека это и был прыжок – самоубийственный прыжок вникуда.
Галатея встретила его со спокойным великолепием своих манер, в тёмно-синем бархатном платье под средневековье. Она была вежлива и, очевидно, даже в приподнятом настроении. Делевану казалось, что он добился-таки её настоящего доверия – улыбка была искренней, тёплой, не оставляющей места обычному холодку анализирования, которое она проводила в своём ясном разуме. И, не в силах сдержать своего нетерпения, он с несвойственным молодым людям спокойствием рассказал ей о своих чувствах. Это была любовь, как приговор, в котором не было места пошлости. Любовь к женщине, которая была старше его почти вдвое. После громких слов, разрезавших тишину, будто нож входит в масло, она долгое время смотрела на него, будто забыв о чашке в своей изящной руке. На какой-то момент Делевану даже показалось, что он действительно расстроил её, но мессир старался не делать ложных выводов, ожидая отражения последствий в её глубоких глазах. Отчётливо, оглушительно тикал часовой механизм, отмеряя медленно проплывающие минуты. Галатея поставила чашку и произнесла вердикт, будучи и судьёй, и прокурором одновременно. Она говорила вкрадчиво, с заботой, будто психолог – пациенту. И Делеван покорно принимал такой тон – потому что действительно понимал, что болен. Смертельно болен. Она предрекала крест на его будущем в случае, если он не откажется от подобного рода мыслей. Немного погодя, через паузу, которая была подобна вечности, - о его несерьёзности и игре, в которые играет стремление разума к высоким и непорочным чувствам. Она предвосхитила его яростное отрицание «Вот увидишь, через месяц этой любви тебя утянет за собой полногрудая девица». В улыбке Галатеи сквозила грусть, которая могла причинить настоящее страдание любящему сердцу. Делеван, немного оскорблённый таким заявлением, не стал спорить, чувствуя себя грязным грешником (оргии, пьянство, извращения по мнению слухов). Он только произнёс, что хотел бы чаще видеть Галатею, что её облик помогает ему в эти непростые, беспокойные времена. Одна лишь возможность слышать её голос.
Это было подобно негласному спору. И при каждой встрече Галатея будто напоминала ему об этом. Она была рядом, как он просил, но всегда держала на расстоянии протянутой руки, не давая заглянуть в душу. Это было мучительно больно, будто медленное поджаривание на вертеле разгоревшихся эмоций, но Делеван стоически мирился, провозгласив себя чёрным рыцарем её святой непорочности. Пусть эта непорочность была холоднее комы и опаснее оружия. Прошли благополучно две недели, Галатея позволила подержать свои тонкие кисти рук в ладонях. Это был первый и последний физический контакт, но он принёс Делевану до этого немыслимое умиротворение. Его жизнь на какое-то короткое мгновение наполнил её аромат. Её движение, созерцание её изящной красоты с навеванием старины. Однако, смутное беспокойство от её сказанных с грустной улыбкой слов не покидало его ни на минуту.
Спустя месяц, он в полной мере ощутил правоту Галатеи. Человек не может питаться Святым Духом, особенно если это мужчина. Он всё ещё был молод и полон сил, иногда Делеван начинал ненавидеть себя за эту слабость. В какой-то миг он понял, что отдал бы всё, чтобы родиться с ней в одно время, пусть это даже значило поравняться возрастом с Домиником. Избегать контактов с женщинами из-за простого физического влечения было бы глупо, но если бы он удовлетворил потребность, чувство своей никчёмности разорвало бы его на части. Единственное, что точно знал Делеван – это то, что ему необходимо видеть её каждый день. В присутствие Галатеи подобные стремления подчистую обрубало. Однако, однажды произошло действительно странное.
Его предупреждение о визите не дошло до адресата. Галатея в один день будто испарилась, как навеянный жарой мираж, оставив свой особняк в запустении. Никогда в своей жизни Делеван не испытывал такой боли, - мотивы её поступка мгновенно дошли до него. Конечно, она всё понимала – и решила разорвать это его пагубное пристрастие души первой, пока не стало поздно. Он ещё молод и сохранил гибкость души, он ещё способен забыть… Не способен, но Галатее об этом было не известно. Несмотря на то, что Делеван знал – бесполезно искать её следы, спрашивать, требовать, бесноваться – он всё равно искал. С остервенением сумасшедшего, конченного человека. С бессознательностью лишившегося в одночасье ног, пытающего доползти до травмпункта.
С годами это чувство не притупилось. Оно не сменилось обидой, как это бывает у большинства людей, душа не превратила его в ненависть, стремясь спасти от убийственной нехватки тепла Галатеи. Но трезвый ум делал своё дело, пока душа баюкала разбитые чувства, из благословенной неги превратившиеся в агонию медленного загнивания. Делеван женился на фригидной, но красивой знатной особе. Семейство дало новое ответвление, и картина будущего стала пугающе реальной. Улыбка исчезла с лица отца, Доминика, – теперь уже навсегда, - сменившись каменной маской безупречной вежливости. Говорили, что Делеван сильно напоминает его в своих идеально отточившихся за это время манерах. Через пять лет Доминик отошёл в мир иной, лишь раз увидев своих внуков. Жизнь Делевана, лишившись смысла, набрала скорость мчащегося в ад поезда. Как-то раз полноправный мессир, будучи в сорокалетнем возрасте, сравнил своё семейство с осенними листьями. С рождения они только и делали, что падали, падали, падали на бренную землю, чтобы потом сгнить где-нибудь под слоем очередной свежей замены. Делеван долго и истерично смеялся над своим сравнением в пустой комнате, и смех его – каркающий, так похожий на смех отца, отлетал от высокого потолка. От этого смеха разлетались птицы за окном и ёжились слуги. «Мессир неизлечимо болен», - говорили они.
Правда открылась спустя годы, достигнув своего адресата. Никто не мог толком ответить, что на самом деле произошло и почему это письмо столько блуждало по стране, прежде чем таки добраться до самого Делевана. Однако же, теперь оно было в его посеревших от возраста руках, и он узнал на жёлтой странице почерк Галатеи, будто наяву слыша, как она говорит это, нежно и вкрадчиво. Она говорила о коротком сроке, который отвёл её жизни бог. О том, что меньше всего на свете она желает ранить его, потому что любит – по-своему. Не этой бешеной молодой любовью, готовой сворачивать горы, убивать от ревности и закатывать истерики, заламывая руки. Галатея писала о том, что скоро умрёт и желает, чтобы её похоронили в…
Письмо упало на пол опустевшей комнаты. Грохнула дверь, сотрясая мебель. За окном в небе плыли серые облака, напоминавшие строгие и холодные глаза Доминика. Белесые слои перистых облаков под жутким ветром вздымались, будто тонкая перина, и завивались невиданными спиралями, закрывая непроглядную черноту туч, готовых низвергнуться на землю дождём. Если Делеван был пожелтелым листом, ждущим своей судьбы, то Галатея оказалась бы дождевой водой, умудрившейся просочиться в саму его суть. Это было удивительно и неправильно.
Ходили слухи, что мессир Делеван умер, - внезапно, потому что никакие болезни не глодали его тело. Чернь болтала, что он оставил свою семью на произвол судьбы, на попечение остальных членов династии. Поговаривали, что его бездыханное тело нашли на самом краю страны, на могиле какой-то дамы, чьё имя уже успело забыться и кануть в лету вместе со всем её достоянием.