Оксана стояла над джезвой с кофе. Кофе ей сварил Вадим, еще полчаса назад, когда она его об этом попросила. А она увлеклась книгой и про кофе забыла. Поэтому сейчас джезва с не до конца остывшим напитком стучала и подпрыгивала на плите, закипая тяжелыми, как камни, глубинными пузырями и норовя съехать с конфорки.
Это была у нее очередная «творческая» депрессия. Для своих близких Оксана была человеком очень непростым. Она и сама не понимала, за что ее вообще можно было любить. Замотанная делами, она частенько срывалась то на детях, то на муже, а они ей прощали. Наверное потому, что она, обидев их, потом искренне каялась и задабривала их вкуснятиной. Да кто их знает, почему! Просто.
Просто любили.
Ее постоянно заедали всякие дела. То быт, то авралы на работе, то детские хлопоты, то всякая другая всячина. В глазах своих коллег Оксана Пермякова выглядела как безотказная лошадь, на которую можно было повесить все что угодно. Вытянет. Да, собственно, Оксана никогда и не сопротивлялась.
Ей многое удавалось, а еще больше было дано. У нее не было никаких особенных талантов. Так только, кое-какие способности… Она, реально их оценивая, называла это просто умением в срок выдавать качественный продукт. А те, кто и так не умел, считали ее одаренной. Оксана и стишок к юбилею напишет, и стенгазету нарисует, и начальника подменит в приезд иностранной делегации. И спеть могла, и сплясать даже, если больше некому было. Девочка-выручалочка для закрытия всяких дыр. Хотя давно уже она не чувствовала себя девочкой, да и давно не была ею. В тридцать пять-то лет… А воспринимали ее в институте как девочку.
Но самое главное, что составляло сущность доцента кафедры ядерной физики Оксаны Пермяковой, была ее способность упорядочивать то, что попадало ей в руки. Она не была генератором идей, скорее их гениальным разработчиком. Поэтому Грабович нередко подкидывал ей то на правку, то на рецензию, то на доведение до ума всякие кафедральные документы, методички и другую макулатуру, бесконечные аналитические отчеты с презентациями… К ней шли на диплом самые безнадежные студенты, которые не владели ни научной мыслью, ни русским языком. И Пермякова, жалея их, строчила им литобзоры и описание результатов исследования, стараясь выдерживать студенческую простоватость стиля. Она ставила будильник на четыре утра и, проглотив бадью кофейной гущи, раскрывала на кухонном столе свой ноутбук.
– Ты сколько сегодня спала? – частенько спрашивала ее Ляля.
Оксана отвечала по-разному. В лучшем случае получалось у нее обычно часов шесть. В худшем, когда поджимали сроки сдачи чего-нибудь неотложного, – часа два-три. Она и кандидатскую свою украла у сна, желтея зубами от чайно-кофейной стимуляции мозга. Ночью писала, а днем, на бегу накрашенная, разрывалась между лекциями, лабораторками и беготней на каблуках со всякими поручениями по институтским коридорам.
А вот для души у Оксаны был один секрет. Когда ее мозг и тело уставали от постоянно прилипавших к ней дел, она уходила в то, что называла громким словом «творчество». Она могла по-прежнему крутиться белкой в колесах работы и домашних забот, но душа ее жила своей жизнью. И жизнь эта выражалась то в романтическом и немного наивном романе о любви, который она писала для себя и институтских подруг – урывками и тайком от всех, то в собственноручно сшитых к очередному празднику замороченных костюмах для детей. А то и в сплетенной в три часа ночи феньке из бисера, которой не было в реальной жизни никакого практического применения. Так, просто. Позитивчик.
И как ни странно, одинаковое удовлетворение Пермяковой приносили и фенька, и новая глава в ее романе.
Душа питалась даже просто мечтами и идеями о том, что может быть написано или сделано. И это была для Оксаны новая мука. Мука оттого, что у нее совершенно не было времени на все то многое, что хотелось сделать. Она понимала, что то, что она делает для души, крадет ее у мужа, у детей, у работы, в конце концов. Так и начиналось то состояние, которое она прозвала «творческой депрессией». Когда всем что-то должна, душа попутно просит срочного воплощения очередной идеи, а сил уже ни на что нет. Разъедающее и болезненное состояние, от которого спасало только понимание родных, прощавших ее срывы, и часок с любимой книгой.
Так и жила она, перед всеми виноватая, не реализовавшаяся ни в чем серьезном. А все вокруг удивлялись: «Когда ты все успеваешь?»
Вот и сейчас, в воскресенье, за Оксаной был еще ненаписанный индивидуальный отчет для завтрашнего заседания кафедры, а все место в голове занимал сценарий Нового года для школьного праздника у старшего сына, который тоже надо было озвучить завтра-послезавтра. И от этого потенциального объема интеллектуальной работы делать не хотелось вообще ничего. Поэтому Оксана полдня провалялась с книжкой, кормя семью покупными пельменями и сырниками трехдневной давности.
Дружба Оксаны с Лялей Верещагиной человеку несведущему могла показаться странной. Ляля была совершенно бесперспективной старой девой. Бесперспективной, старой и девой. Ей было уже тридцать, но в связях с мужчинами она до сих пор замечена не была. Грубоватое лицо, хриплый низкий голос, полнота при высоком росте и вечный аллергический насморк делали из нее существо малопривлекательное.
Картину усугубляла и ее совершенно непрошибаемая лень. Лень мешала ей при высшем образовании подняться выше лаборантки. Лень заставляла ее валяться в постели до упора и вставать за три минуты до служебного автобуса. Верещагиной было лень даже краситься или красиво одеваться. Поэтому выглядела она всегда как-то неряшливо и старше своих лет.
Поэтому из мужиков ее любил один Грабович. Он всех любил.
И Верещагина любила Грабовича. Это был, пожалуй, единственный человек, поручение которого она не могла продинамить. К шефу она относилась с благоговением, и когда кафедральные сплетницы и сплетники в очередной раз собирались в преподавательской за чаем, чтобы промыть начальству косточки, Верещагина демонстративно уходила.
А Пермякова оставалась. Не потому, что была беспринципной, а потому, что больше всего на свете она боялась кого-то обидеть, тайком завидуя прямой, как швабре, Любезновой или Ляле, от которой мнение коллег отскакивало, как от стенки горох.
Оксана постучала в дверь лаборантской.
– Ты достала уже стучать. Проходи, угощайся!
Ляля с набитым ртом сделала приглашающий жест куском пирога.
Пермякова была неисправима. Ляля делила лаборантскую с пожилой Вероникой Николаевной, поэтому Оксана не могла войти в эту дверь без стука. Даже Вероника Николаевна, обижаясь, делала Оксане на этот счет замечания. Но в той брали верх то ли интеллигентность, то ли плебейство, поэтому она стучалась почти всегда, прежде чем войти. Низкоранговая особь.
Лялина мама пекла роскошные пироги. Оксана потянула ноздрями аппетитный запах.
– А я к тебе опять с пустыми руками! – засмущалась она. – В магазин утром заскакиваю, а денег в кошельке, оказывается, только на автобус…
– Хорош оправдываться! А то будто я тебя так не накормлю, – проворчала Ляля.
Ляля, не вставая, налила из чайника кипятка в замызганную кружку и бросила туда чайный пакетик. Оксана, поблагодарив, отхлебнула крепкого чая.
– Представляешь, у меня младший – такой педант! Если ему надо что-нибудь выбросить – подходит к мусорке, отодвигает меня, открывает дверцу, выбрасывает мусор и пододвигает мою ногу обратно – на прежнее место! – радостно сообщила Оксана подруге свое наблюдение за четырехлетним сыном.
Ляля, скупо хмыкнув, ответила:
– Интересно ты сейчас рассказала… Выходит, что ты дома постоянно у мусорки торчишь? Что ты там делаешь, Пермякова?
– Как что? Посуду мою! – с улыбкой вздохнула Оксана. – А у тебя кофе еще остался?
– Не знаю. Ты одна тут его пьешь, тебе виднее.
Оксана открыла тумбочку, в которой хранились чайные принадлежности, достала банку с кофе и сыпанула из нее прямо в чашку с чаем.
– Что, опять умопалатинчик? Ну давай, рассказывай, чем сегодня ночью занималась?
Умопалатином у них назывался напиток из кофе, заваренного крепким чаем. Эта отвратительная смесь ненадолго прочищала мозги. Наступало состояние под названием «ума палата».
– Можно я еще кусок съем? – показав на пирог, попросила никогда не успевавшая позавтракать Оксана.
– Доедай. Николаевна уже угостилась, – успокоила ее Ляля.
– Да я тут с очередной затеей… Представляешь, – Оксана хихикнула, – в пятницу было родительское собрание у старшего. Так дамочки из родительского комитета заявили, что они уже три года подряд готовили Новый год детям и теперь устали. Учительница спрашивает: «Так что же, не будем праздновать в этом году? Может быть кто-нибудь все-таки возьмется?»…
– И тут Пермякова, как всегда, робко поднимает руку с последней парты и говорит: «Ну… Давайте я возьмусь». Так было?
– Обижаешь? Я за вторую парту обычно сажусь!.. – рассмеялась Оксана.
– Пермякова! Ты мне даже не жалуйся! То, что ты дура, уже не вызывает у меня никаких эмоций!
– Да ладно тебе… Я, между прочим, как-то даже с удовольствием загорелась. Мне даже захотелось не с Интернета какую-нибудь муру затертую скачать, а самой сценарий написать.
– Угу, – скептически покачала головой Ляля. – Кто бы сомневался!
– Так вот, у меня вчера как пошло вдохновение, – не замечая отсутствия у подруги энтузиазма, продолжала Оксана, – я пять листов накатала! Мне, кстати, нравится. Я для себя в этом спектакле заготовила, между прочим, очень почетную роль Пирата! – с пафосом сообщила она. – У меня для нее парик от Артемки с позапрошлого года остался.
– Ты во сколько легла? – поинтересовалась Ляля.
– В пять.
– А встала?
– В полседьмого.
– И надо тебе было?
– Да я уже не сценарий, а отчет для кафедры кропала… Господи, когда ж эта карусель кончится? – помрачнев, сказала Оксана и провела рукой по глазам.
– Давай, кстати, жуй быстрее. У тебя пара через пять минут, – напомнила Ляля.
Пермякова вздохнула и, сделав над собой усилие, в три больших глотка допила ненавистный умопалатин.
Нельзя сказать, что студенты любили Пермякову. Ее основными дисциплинами были радиационная безопасность и основы радиобиологии. Она была скорее артисткой, чем преподавателем, поэтому на лекциях по этим мрачноватым предметам она заливалась то соловьем, то кукушечкой, так что студенты захлебывались в ее энергии. Ну а семинары и лабораторные для нее были каторгой, когда надо было выискивать хоть что-то рациональное в ответах бестолковых двоечников, чтобы натянуть им на три.
Ездили на ней студенты, конечно же, безбожно! Частенько можно было застать в коридоре сценку, когда Пермякова гналась за кем-нибудь из своих задолжавших студентов и начинала умолять:
– Миша! Я ждала Вас в пятницу! Ну когда же Вы мне сдадите? Меня Грабович скоро уволит!
Студенты ее не уважали, не чувствуя в ней ни власти, ни силы духа. Хотя Пермяковские лекции мало кто пропускал, особенно парни. Уж больно хороша была «Оксанка», когда давала свои представления!
Как-то раз надо было Пермяковой подписать кафедральные бумаги у руководителя (которого все по привычке, оставшейся со времен «независимости», называли ректором). Она в три проворных движения подкрасила губки и побежала в «коридор власти», прорезая, словно маленький паровозик, толпы студентов на перемене.
А руководителю было в тот момент не до Оксаны. Он ждал приезда с минуты на минуту комиссии из Москвы, из головного вуза, поглотившего их институт пару лет назад и сделавшего своим филиалом. Завы кафедр, кстати, тоже все были в состоянии внезапной боевой готовности (а некоторые «хвостатые» завы до последнего судорожно подчищали свою документацию). Именно так Оксана и оказалась между двух огней: Грабовичем и ректором.
Ректор, Боровиков Аристарх Леонидович, внешне всегда напоминавший Пермяковой разжиревшего от своего богатства беспощадного пирата, повстречался ей на выходе из мужского VIP-туалета. Он невнимательно выслушал Оксанино робкое блеянье на тему бумаг и холодно отрезал: «После».
Пермякова почувствовала себя двоечницей, стала извиняться, потупив взгляд. И вдруг она увидела… У ректора была не застегнута ширинка, и из нее ехидно торчал кусочек белой рубашки! Ректор уже направил свое грузное тело в дорогом костюме в сторону своего кабинета, а Оксана осталась в остолбенении стоять у туалета.
Как сказать об этом ректору? Или не говорить? Разве может женщина сказать об этом мужчине? Стыдно… Стыдно самой и стыдно поставить человека в неловкое положение. А самое главное – страшно! Ректора все боялись, он был велик и неуравновешен, мог запросто наорать на кого угодно – от студента до профессора. За малейший прокол своих подчиненных распоряжался о снятии надбавок, мог наказать всю кафедру лишением премии… И как назло – Карины, секретарши, не было на ее месте в приемной. Она ушла встречать москвичей к гардеробу. Оксана видела ее через стекло перехода между корпусами. Значит придет комиссия, а ректор их – вот такой – встретит! И Карина уже ничего сказать ему не успеет. А вдруг люди без чувства юмора попадутся, влетит Боровикову, что не следит за собой… А он потом Оксану попрекнет: «Что ж ты, змеюка подколодная, не сказала?»
Оксана мигом прокрутила возможный ход событий и погналась за начальником, физически ощущая разверзающуюся под ногами вязкую пропасть.
– Аристарх Леонидович! – окликнула она ректора.
Тот остановился в недоумении, что его сотрудники могут быть такими наглыми.
– У Вас шнурок развязался!.. – прошептала, догнав его, Оксана, краснея от макушки до пят.
Ректор поднял брови, посмотрел на пунцовую Пермякову, потом на свои ботинки на молнии, потом снова на Пермякову. Она не учла, что увидеть главное Боровикову помешает его большой живот.
– Вы издеваетесь? – мягко спросил Аристарх Леонидович, пронзив Оксану ледяным взглядом.
– Я… Простите…
Он брезгливо дернул толстым подбородком, покрытым ухоженной бородой, отвернулся от Пермяковой, зашел в дверь своей приемной и закрыл ее перед носом Оксаны. Та поняла, что если б не напряженное ожидание комиссии, ректор бы сейчас уничтожил ее на месте. Без мучений.
В конце «коридора власти» послышался шум входящей компании, состоявшей из трех солидных мужей и холеной аристарховой секретарши.
«Конец!» – подумала Оксана. На ее ладонях мгновенно выступил липкий холодный пот. Она без стука распахнула дверь приемной, отчаянным шепотом выпалила с закрытыми глазами: «У Вас брюки расстегнуты!» – и вылетела обратно, как пробка из бутылки.
Ректор в тот момент застегивался, отвернувшись к окну. «Да понял я уже…» – пробурчал он захлопнувшейся за Пермяковой двери и ухмыльнулся краем уса.
Карина Владиленовна, пятидесятилетняя серая институтская кардинальша, метнула на Пермякову испепеляющий взгляд, когда они поравнялись. А Оксана, крепко прижав к себе неподписанные документы, ушла головой в плечи и молча прошмыгнула мимо, терзаясь только двумя фактами: каблуки слишком громко стучат, и ручка двери наверняка осталась влажной после ее ладони… На остальное ее мозг мгновенно наложил табу: «Это не со мной! Сейчас попью кофейку – и все пройдет!»
К Верещагиной она пошла не сразу после своей ужасной встречи с ректором, а через буфет.
– Смотри, какой шоколад у нас продают! Как из детства! – деланно радостно сообщила она подруге, выгружая ей на стол три плитки «Аленки».
– У тебя вид, будто завтра у тебя расстрел, – сказала ей Верещагина.
Оксана, суетливо выставляя на стол кружки, задела свою и опрокинула на пол. Тут же бросилась собирать дрожащими руками ее осколки, порезалась и расхохоталась. А потом плюхнулась, наконец, в протертое кресло, сунула порезанный палец в рот и тоскливо обмякла.
Ляля, молча понаблюдав за всеми этими перемещениями, вышла куда-то и вернулась с начатой бутылкой коньяка. Навела в своей кружке сладкого чая с коньяком в пропорции три к одному и протянула Пермяковой.
– Пей!
Оксана послушно выпила, задыхаясь от спиртных паров.
– Теперь рассказывай.
Верещагина, как думала о ней Пермякова, была могилой. Ей можно было рассказать все. И Оксана подробно описала ей свое потрясение, обвиняя себя в трусости, плебействе и всех остальных смертных грехах.
– Из всего твоего бреда я поняла только, что ты сказала Боровикову, что он забыл застегнуть штаны. И все? Ну и что тут такого? Я бы тоже сказала, – спокойно проговорила Ляля.
– То – ты, а то – я!.. Для меня это было как прыгнуть без парашюта!
– Тьфу, дура какая! – резонно заметила Верещагина, сдвигая ногой осколки кружки в сторону.
Снег под ногами искрился в фонарном свете и звонко похрустывал вслед. Оксана, обгоняя звук собственных шагов, торопилась на репетицию. Сапоги у нее были волшебные: мягкие, почти без каблуков, немного старомодного фасона, но так ловко сидевшие на ноге, что казалось, что сейчас Пермякова свистнет, стукнет пятками – да и пойдет плясать вприсядку: «Раз-два, казачок!», хотя вприсядку девушки-то и не танцуют... (Это так Оксана думала иногда о себе в третьем лице).
И брюки в эти сапоги, кстати, заправлялись чудесным образом – именно так, как носят пираты. Оксана дома уже пробовала составить свой пиратский костюм. В общем, куда ни глянь – везде сплошное счастье!
Пермяковой казалось, что у ее щиколоток выросли маленькие крылышки, как у Гермеса, – так ей было весело и легко от предчувствия творческой работы. А еще она не сомневалась, что сейчас вот она влетит в школу, а там уже другие родители сидят, делятся впечатлениями о ее сценарии, ждут ее, а когда увидят – заулыбаются ей навстречу и в один голос восторженно и удивленно скажут: «Ну ты даешь! Да у тебя талант! И когда ты только все успеваешь?»
Рядом с гардеробом на потертых списанных сидениях из ближайшего ДК сидели, вяло переговариваясь между собой, родители одноклассников оксаниного сына. Тут были только две Бабы Яги и долговязый Дед Мороз. За ожиданием остальных действующих лиц началось обсуждение костюмов и реквизита. Дед Мороз все время нервно поглядывал на часы и отправлял по телефону эсэмэски.
Когда подтянулись остальные родители, Оксана вся погрузилась в рассказ о своем видении новогоднего действа. По ее сценарию в ходе сказки должны были быть и танцевальные номера, и видеофрагмент с интервью с Дедом Морозом, и спектакль в спектакле с участием детей. Родители, получившие сценарий по электронной почте, были уже в теме и радостно кивали на удачных местах сюжета. А те, что первый раз слышали его, удивленно двигали бровями, пытаясь вникнуть в эмоциональный рассказ Пермяковой. Плотного телосложения звуковик Олег Вязник, обладатель огромных и прозрачных девичьих глаз, делал себе карандашом пометки в сценарии.
В целом Оксана осталась довольна первым сбором участников спектакля. Ожидаемые комплименты она собрала, ни от кого отрицательных комментариев не получила. Все были настроены на работу. Только вот Дед Мороз глядел на это как-то слегка брезгливо, всем своим видом выражая безразличие к происходящему. Этим он, конечно, огорчил Пермякову. Ну да и не таких двоечников она в люди выводила!
Вечером позвонила жена Деда Мороза и, страшно извиняясь, попросила Оксану найти ее мужу замену на этом спектакле. Предлог был настолько банален, что даже самой Оксане стало за него стыдно …
– Ляль, сволочи какие! – набрала Оксана номер подруги после звонка Яхтиным, последним в телефонном списке Артемкиного класса. – Никто не хочет быть Дедом Морозом! У всех какие-то причины… Один больной, другой хромой.
– А твой-то почему не хочет? – удивилась Ляля.
– Да он же заикается, когда волнуется, – ответила Оксана.
– А, ну да… Извини, забыла.
– Завтра буду со студентами что ли разговаривать… Да только уж слишком молоды, не загримируешь. Или голос выдаст, – обреченно рассуждала Пермякова.
– Слушай, Оксан, – начала Ляля и замялась. – Ты про студентов напомнила… Я тут перед тобой виновата… Я сегодня твою флешку дала Миронову, чтобы скачал у тебя вопросы к зачету. А потом вспомнила, что у тебя там еще… твой роман…
– Что? Верещагина!
Оксана подскочила, едва не выронив трубку.
Она иногда давала почитать Ляле на своей запасной флешке новые главы своего романа. Ляля всегда очень толково могла подметить, где какие нестыковки, где хорошо, а где нужно доработать. Паршиво было то, что на этой же флешке были файлы со всякими методическими материалами, которые Оксана регулярно давала копировать студентам. Поэтому она первым делом всегда, когда получала свою флешку от Ляли, чистила ее, оставляя только необходимое для студентов. А тут сама Ляля так ее подставила!.. А роман-то был там практически весь, чуть-чуть только несколько сцен оставалось доработать! Да еще и титульник со своей фамилией не убрала...
– Чувствовала я, что добром это не кончится, – сказала она и обреченно осела на табуретку.
– Да ладно, может все обойдется, – стала успокаивать ее Ляля. – Он занес твою флешку через десять минут.
– Ты что, Миронова не знаешь? Вот уж о ком нельзя сказать, что порядочный…
– Оксанчик, ну прости дуру! Ну убей меня!
– Эх ты, подруга…
На следующий день Оксана заметила, что на лекции по радиационной безопасности народ на нее смотрел как-то не так... Верещагина на перемене, увидев Пермякову в другом конце коридора, кивнула головой и торопливо скрылась за ближайшей дверью.
Миронов скопировал сразу все содержимое флешки и щедро раздал его в группе.
Когда Оксана поняла это, ей целый день было плохо. С периодом в несколько минут по спине ее до вечера широкими волнами ползали мурашки. Руки потели и дрожали. Сердце вытворяло черти что, а язык заплетался. Полночи она грызла то угол подушки, то кожу вокруг ногтей. Наконец, под утро Пермякова пришла к выводу, что ничего плохого она студентам не делала, была с ними всегда в худшем случае справедлива, а чаще – патологически добра. Поэтому вряд ли они будут напрямую шантажировать ее этим проклятым романом. Уже вроде бы взрослые люди, не школьники, чтобы просто из озорства...
Значит надо просто постараться не замечать их ухмылок. Рано или поздно забудется ведь...
Но Ляля-то, зараза безответственная! Как доверять таким людям? Поленилась извилиной шевельнуть, чтобы ее, замотанную Пермякову, подругу свою лучшую не выдать!
Оксана представила ненавистную громадную Верещагину с ее мужским голосом, выговаривающим излюбленное: «Ну и дура ты, Пермякова». Какого черта она вообще считает ее своей подругой?
И вдруг Оксану осенило. Она даже села на постели, качнув через пружинный матрас спящего Вадима. А ведь если на эту Тетю Лошадь надеть красный тулуп и привязать бороду, то никто ее от мужика не отличит! Дед Мороз найден!
Ну а в том, что Ляля не откажет теперь, после того, что она сделала с Пермяковой, Оксана была уверена. На этой радужной ноте она, наконец, успокоилась и поспала пару часиков перед работой.
Вязник на репетицию приехал первым, взял у охранника ключи от класса, поднялся, отдыхая на пролетах, на третий этаж и начал настраивать свою аппаратуру. Сегодня надо было прогнать целиком весь спектакль, включая видеофрагмент. Оксана и Ляля пришли следом почти одновременно. Подошли Кот Баюн и обе Бабы Яги.
– Что-то Зимы нет. Может внизу сидит? – спросила Ляля, натягивая на уши резиночки от белой бороды.
Обычно вся новогодняя команда собиралась вначале у гардероба, а потом все вместе поднимались наверх. Оксана, уже переодевшаяся, сказала, сунув пистолет за кушак:
– Сейчас слетаю – проверю.
– Да позвони лучше, – заметила Ляля.
– Да ладно... – уже в проеме лестницы бросила через плечо Пермякова.
Она через ступеньку сбежала вниз. Радостная энергия в тот момент так и била ее изнутри. В лихом пиратском костюме, да еще и с пистолетом, она чувствовала себя не то что девчонкой – мальчишкой! На площадке между первым и вторым этажами Оксана, оглянувшись на всякий пожарный, выхватила свое оружие, прицелилась в собственное отражение в высоком окне, сказала: «Пу!» и, по-ковбойски прокрутив пистолет на пальце, ловко пихнула его обратно за кушак.
Громко топая, Оксана допрыгала до угла перехода, остановилась и обеими руками прижала к груди пистолет, прислонившись спиной к стене, как это делают в фильмах. Вот сейчас Катя удивится! Крикнув страшным голосом: «А-га-а!», Пермякова выпрыгнула сразу на обе ноги в просвет коридора, нацелив на Катю пистолет.
Но на лавке сидела не Катя.
Это был Боровиков. Глаза его округлились от удивления, он хмыкнул и ухмыльнулся одним усом.
– Ой, здравствуйте, Аристарх Леонидович, – опешила Оксана.
– Здравствуйте, – спокойно ответил ректор.
– ...А у нас тут... там, – Оксана ткнула пистолетом вверх и принялась его прятать за кушак, – репетиция... К Новому году. Я думала, это наша родительница сидит... Извините, пожалуйста, – домямлила она, поправляя дреды парика.
– А я внучку с занятий по английскому жду... Хотите конфетку? – вдруг неожиданно сказал Боровиков и полез в карман пальто.
– Хочу, – тоже неожиданно для себя ответила Оксана и приблизилась к Боровикову.
Ректор выдал ей шоколадку в блестящем фантике, лукаво сощурил глаз и сказал:
– А Вам идет!..
– Спасибо, – прошептала Пермякова комплименту и конфетке, не поднимая глаз.
– Я скажу Вашей родительнице, что вы – там, – добродушно проговорил ректор, показав пальцем вверх. Этим он дипломатично намекнул красной, как рак, Оксане, что она уже может идти и не мучиться при нем своим страшным смущением.
Оксана благодарно кивнула в ответ и побежала наверх.
Из-за этого эпизода она снова потом ночь не спала, то тихонько мыча и кусая губы, то хихикая в подушку. Единственным утешением было, что ректор ее хоть без усов увидел!
На следующий день, после ректората, на котором обсуждались похвалы и замечания московской комиссии, Аристарх Леонидович задержал Льва Теофильевича в зале Ученого совета. Ректор пребывал в каком-то несвойственном ему легком смущении, заметном только избранным.
– Слушай, Грабович, не в службу, а в дружбу… – начал он. Когда-то они были однокурсниками, пьянствовали в одной компании. – Отдай-ка ты мне свою… эту… Пиратку… Черт, все время забываю ее фамилию!
– Ко-ого? – изумился Грабович.
– Пермякову, – подсказала ненавязчиво вездесущая Карина, унося мимо начальства поднос с водой и стаканчиками.
Ректор с неделю назад попросил ее навести справки об этой… «которая как пуля на каблуках»… Карина сразу же поняла, о ком речь, и выдала наизусть краткую биографию Пермяковой, тему ее диссертации и особенности характера, из-за которых Оксане приходилось быть и пулей, и дурой в одном лице.
– Это с какого-такого бодуна? – удивился Грабович странной просьбе ректора.
– У Климко секретарша уволилась, а в его хозяйстве по части документов – черти что и никакой системы! Ну ты слышал… Мне москвичи на этот счет пистон вставили. Понимаю, конечно, секретарство – не для доцента, но тут уже просто улыбчивой девочкой не обойдешься...
Климко – это был зам. руководителя по науке. Доверительный тон, да еще и жалоба Аристарха на судьбу ничего хорошего не сулили. Грабович лукаво склонил голову вбок и проговорил:
– Не-ет! У меня у самого кафедральная макулатура только на Оксанке и держится. Уйдет она – ты ж меня первого и сожрешь с потрохами!
Ректор стал уговаривать:
– Не на полную, конечно, на полставки. Ну… или по договору, ненадолго. Секретаршу тогда пусть Климко сам себе подыскивает, а мне бы главное сейчас эту дыру с документацией заткнуть… Мне неделю дали на доработку.
– Тебе дали – ты и дорабатывай, – невозмутимо парировал Грабович.
– Я к тебе как к другу обратился, а ты со мной – как с навозом? – с повышением тона к концу фразы упрекнул Аристарх. Он начинал уже выходить из образа просителя обратно в шкуру ректора.
– Первое, Аристарх Леонидыч… Побудь и ты хоть раз навозом. Понимаешь, о чем я говорю… – хитро проговорил, сощурившись, Грабович. – А второе: вассал твоего вассала – не твой вассал. И это – мой тебе ответ. И пламенный привет.
Грабович отсалютовал ректору пятерней с короткими толстыми пальцами и, сунув руки в брюки, зашагал упругой походкой старого хулигана сквозь дорогие двери на свободу.
Ректор сплюнул, обматерил Грабовича, его чертову Пиратку с забывающейся фамилией и всю их отвязную кафедру. Карина, краем уха прислушиваясь к монологу начальства в кабинете Ученого совета, торопливо замахала рукой входящему в приемную посетителю:
– Нет-нет! Аристарх Леонидович занят! – и нажала кнопку на электрическом чайнике.
Так Оксана осталась без еще одной мороки для себя, без хорошего за нее вознаграждения, но зато при конфетке. Два плюса против одного минуса. Хотя о первых плюсе с минусом она и не узнала. В то время, когда ректор и зав. кафедрой делили ее между собой, она, как всегда, заскочила к Ляле на кофеек.
– А у меня роман с Вязником, – с деланным равнодушием сказала Верещагина.
Оксана поперхнулась кофе и принялась отряхивать капли, брызнувшие изо рта на белый лабораторный халат.
– Он же женат... У него же ребенок, – напомнила Пермякова, погружаясь в шок.
Ляля стояла, скрестив руки и отвернувшись к окну. Снег за окном падал крупными хлопьями, накрывая зияющее после оттепели грязное безобразие. На улице медленно и торжественно воцарялась чистота. И Верещагина на этом фоне была, словно Екатерина Вторая, – царственна и порочна. Оксана начала приходить в себя.
– Лялька... Ты шутишь!
Она отставила чашку, встала с кресла, обошла подругу и заглянула ей в глаза.
Оксане было откровенно неприятно. Она была довольно хорошо знакома с женой Вязника, пару раз их сын приходил к ее ребенку на дни рождения... Вязник изменяет жене! Да еще и с ее лучшей, можно сказать, единственной подругой!..
– Пермякова, сядь и успокойся, – проговорила Ляля.
– О, ч-черт... – прошептала Оксана, отворачиваясь.
– А мне не стыдно, – помолчав, сказала Верещагина. – Я же не собираюсь его уводить!
– Ляльк... – осенило вдруг Пермякову, – а это у тебя... первый мужчина?
Верещагина посмотрела на Оксану очень тяжелым взглядом. Оксана от этого суетливо потерла бровь, села на краешек кресла и спряталась за чашкой с кофе.
– Ты знаешь, Пермякова, я тебе давно хотела вот что сказать. Есть два сорта женщин. Одни, как ты, во что бы то ни стало стремятся выпрыгнуть поскорее замуж, обзавестись пресловутым «женским счастьем», погрязнуть в соплях и пеленках, ну и т. д...
Верещагина часто говорила «и т. д.», это было ее фирменное.
– ...А потом начинается: «Ляля, как же меня быт заел! Ляля, мы друг друга не понимаем! Ляля, как я тебе завидую!» Тьфу!
Оксана сжала зубы. Верещагина сейчас выступала от лица противоположного лагеря. Лагеря любовниц, отбивающих мужей у ее лагеря, лагеря пусть давно потерявших красоту и замотанных, но верных жен.
Ляля продолжала.
– Я вообще считаю, что люди не должны связывать себя какими-либо обязательствами. Типа вашего «вместе до гроба»... Чушь! Люди должны быть вместе только до того момента, пока их связывает любовь. Когда ее нет, существовать под одной крышей, спать в одной постели, давиться ужином, не глядя друг на друга... В-вэ!.. Это преступление!
Она брезгливо передернула плечами.
– А дети? – напомнила Оксана, в которой начали вскипать ответные упреки.
– Детей, пока бестолковые, пускай, конечно, мамки да няньки вначале растят. А потом они должны выбирать, с кем им жить. И чем раньше этот выбор перед ними встает, тем лучше. Если бы меня отец растил, я б совсем по-другому жила бы, и судьба бы сложилась у меня по-другому...
– У-гу, сейчас давно уже замужем была бы и... «в соплях и пеленках»! – вернула Пермякова Ляле ее фразу.
– А хоть и так! Только я бы мужика не стала бы при своей юбке удерживать, шантажируя его детьми и бытом. «Надоела я тебе? Лети, дорогой! Ты мне тоже давно надоел!» Вы, куры замужние, цепляетесь за свои липовые «гнездышки», выделываетесь друг перед дружкой – то у кого муж золотее, то – у кого дряннее. Это ваше бабье кудахтанье – вранье, от начала и до конца!
– Верещагина, да ты просто завидуешь! – хихикнув, ввернула было Оксана в жалкой попытке сбить подругу с серьезного тона в русло юмора.
– Человек не должен быть унижен никакими узами! – продолжала Верещагина высказывать свою позицию падающему снегу. – То, чем ты меня регулярно грузишь, я вчера услышала совсем с другой стороны... Знаешь, я очень понимаю мужиков, которые бегут от вас, ханжей и праведниц, жертв работы или семьи! Вы же бессмысленные, аморфные существа! Вот ты посмотри на себя, Пермякова... Тебя ведь и любить-то уже не за что! Ты ведь, небось, когда с мужем любовью занимаешься, – или диплом очередной обдумываешь, или какие-нибудь детские проблемишки в голове прокручиваешь. Тебя самой уже нет давно! И мужа твоего уже давно нет с тобой. А то, что есть, – физиология одна, да и только...
– Да как ты можешь так говорить? – возмутилась, наконец, Оксана, встав с кресла и тряхнув полами халата. – Ты, злая старая дева!.. Ты просто пытаешься сейчас оправдать свою лень и свой дрянной характер! Ах, какое событие вдруг у нее случилось! Чужой мужик в жилетку ей про свою жену наплакал – и она сразу на всех кур замужних ополчилась! Роман у нее!..
Пермякова потрясла возведенными руками.
– Счастье привалило, половые гормоны, наконец, взыграли! Под старость лет... Вот мозги-то и отключились...
– Да пошла ты... – отчетливо сказала ей через плечо Ляля.
– Я-то пойду, конечно... У меня пара начинается, – уже гораздо мягче произнесла Оксана, понимая, что надавила на давнюю Верещагинскую мозоль. – А вот тебе тут – сидеть и вариться в собственной зависти и одиночестве. И пытаться оправдать свою слабость и бессовестность!
– Вали-вали... – пробурчала Ляля.
Оксана глубоко и грустно вздохнула, закрыв за собой дверь лаборантской. Как тяжело, когда не знаешь наверняка, правда за тобой, или неправда...
Ляля расцвела. Олег Вязник, работа которого подразумевала довольно свободный график, заскакивал за ней после работы, и они вместе ехали к Верещагиной. Та уже полгода жила отдельно от мамы, снимая комнату на преподавательском этаже в студенческой общаге.
Ну а после Верещагиной он ехал домой, где его ждала беременная жена и не менее пузатый сын Валька.
Ляля с Оксаной почти перестали общаться. Натянуто дорепетировав и благополучно отыграв спектакль на детском утреннике, подруги не разговаривали до конца сессии.
А у Оксаны между тем в жизни наметились серьезные перемены. Перед самым Татьяниным днем ее вызвал к себе ректор.
– Здравствуйте, Оксана Григорьевна, присаживайтесь. Не пугайтесь, – заметил он ее трепетание, – разговор будет не о работе. Не об этой работе...
Оксана напряженно сидела на кончике стула, отделенная от Аристарха Леонидовича громадным столом.
– Меня в марте-апреле должны перевести в Москву, на повышение. Это уже почти не секрет. Там и квартиру служебную обещают, так что мы туда с женой планируем перебираться. Ну а здесь... Кто вместо меня останется – этот вопрос в настоящее время решается. А вот жена у меня сейчас оказалась перед проблемой. Она, если Вы знаете, хозяйка и главный редактор журнала «Литера»... Вам, может быть, чаю налить? Карина Владиленовна! – не дожидаясь ответа, позвал ректор секретаршу.
Карина, полная достоинства, вплыла в кабинет.
– Пожалуйста, чайник поставьте. Я тут внучкин подарок принес – конфеты в вазу высыпьте, ладно? – сказал он, доставая из-под стола новогоднюю картонную коробку в форме избушки.
– Ну так вот, – продолжал ректор. – Жена тут под новый год озаботилась поисками преемника или преемницы на редакторское место. Тут-то мы про Вас и стали думать...
– Но... Аристарх Леонидович... Это же литературный журнал, а я, кроме как преподавателем «Ядерной физики», больше нигде и никем не работала. Это же совершенно другая специфика!
– А я вот заметил, что Вы, Оксана Григорьевна, когда не робеете, гораздо интереснее выглядите...
Оксана на самом деле просто уже перемучилась трехчасовым нервным напряжением после звонка Карины на кафедру и вызова к двум часам к ректору.
– Спасибо, – улыбнулась она. – Но я действительно не компетентна в таком деле.
– А вот у меня – другая информация, – возразил Аристарх.
Вошла Карина с подносом, на котором стояли две чашки на блюдцах и ваза-конфетница. Аристарх Леонидович подождал, пока секретарша выйдет из кабинета, и, улыбаясь, продолжил.
– Для Вас ведь, Оксана, не секрет, что наш славный наукоград по сути – большая деревня. И Карина Владиленовна, между прочим, – одноклассница и подруга Ирины Николаевны, моей жены. А знаете, чем занимается Карина в свободное время?.. – лукаво спросил Боровиков и доверительно склонился над столом, немного приблизившись к Пермяковой. – Другие секретарши пасьянс «косынку» раскладывают, а моя – по социальным сетям знакомых разыскивает... Так вот, у кого-то в нашей деревне нашла она интересную ссылку и наткнулась на любопытный опус одной нашей сотрудницы... Сама почитала, подруге, жене моей, отправила...
Пермякова, наконец, стушевалась окончательно. Прошептав: «О Боже!», она закрыла рот рукой, уставившись округлившимися глазами в пол и густо покрываясь краской.
– Я сам не читал, но жена хвалила.
– Это случайно!.. Студенты копировали методические материалы с моей флешки и скопировали заодно и это... – промямлила Оксана.
– Простых случайностей, Оксана Григорьевна, не бывает. Помните, как мы с Вами случайно встретились в школе, когда Вы меня чуть не подстрелили из пиратского пистолета? Я потом тоже случайно – от знакомой учительницы – узнал, что спектакль, который Вы готовили, Вы же сочинили и поставили. Ирина Николаевна к тому времени уже Ваш роман прочитала и решила и спектакль посмотреть. Вы разве не заметили постороннюю «бабушку» на утреннике?
– Я собственного ребенка тогда даже не замечала, – сказала Оксана, пряча свое смущение за чашкой с чаем.
– Тогда понятно, – усмехнулся Боровиков, разворачивая фантик. – Но на самом деле я в литературно-сценических делах, как Вы выражаетесь, не компетентен. Я-то Вас знаю с другой стороны – как ответственного сотрудника, на которого можно положиться. Да и со шнурками Вы меня тогда очень кстати выручили... Хотите конфетку? – предложил он Оксане.
– Хочу, – немного помедлив, ответила она.
Она долго обдумывала предложение Боровикова. И долго не решалась набрать данный им номер его жены. Она боялась говорить об этом предложении с мужем, потому что новая работа, особенно на первых порах, скорее всего и вовсе вырвала бы ее из семьи, перед которой она и так кругом была виновата. Ей нужна была поддержка. Без Ляли было не обойтись.
– Привет! – сказала Пермякова, первый раз в жизни без стука войдя в лаборантскую к Верещагиной.
– Оксанка! – воскликнула, заулыбавшись Ляля. – Я уж думала, что все...
Верещагина уже с месяц как прибралась в комнате и почти не ленилась поддерживать порядок. Да и сама она заметно изменилась. Химия, которую она сделала на голове перед Новым годом, уже не торчала проволокой, а улеглась во вполне приличную прическу. Ляля стала красить ресницы и начала носить свитер и джинсы. Совершенно неожиданно такой стиль сделал ее моложе и стройнее.
– Даже не думай... Вязника я тебе не простила, – сказала Пермякова, попытавшись состроить строгое выражение лица.
– Да успокойся! Вязник давно уже в своем семейном гнездышке, женушку обхаживает, – рассмеялась Ляля.
– Да ты что?.. А ты тогда чего такая цветущая? – удивилась Оксана.
– Это долгая и смешная история. Ко мне после твоего спектакля подошла чья-то то ли мама, то ли бабушка и сказала, что в ее конторе не хватает Дедов Морозов, а я ей очень понравилась. Дала телефон. Мне деньги были нужны – я и позвонила.
– А ты номер сохранила? – прервала Лялин рассказ Оксана.
Верещагина пролистнула записную книжку, показала телефон с подписью «Ирина Николаевна» заулыбавшейся Пермяковой и продолжала.
– Пришла в контору, выдали мне костюм и водителя. Ма-аленький такой... Но такой юморной, если б ты знала! Тоже Олегом зовут, как Вязника...
Через месяц Оксана объявила о том, что расстается с родной и любимой кафедрой. Грабович обозвал ее вертихвосткой и пообещал запись в трудовой книжке «уволена к такой-то матери», но потом смягчился.
– Заездил я тебя, Оксана Григорьевна, – покаялся он, прощаясь с ней на ее «проставе» по поводу увольнения.
Еще через месяц пал предпоследний бастион. Слегка беременная Ляля порадовала всех тортом с шампанским и известием о своей скорой свадьбе.
Ну а к концу семестра пал, наконец, и последний бастион кафедры ядерной физики: Света Любезнова приняла-таки предложение руки и сердца Андрюшика Чиркунова, который по этому поводу гордо накрыл щедрую поляну в преподавательской.
– А ядерка, я смотрю, все квасит и квасит! – заметила Карина Владиленовна, зашедшая в этот момент к Грабовичу с поручением от нового ректора.
2011