Новый сосед возник внезапно, словно с дерева упал… Мне говорили о его придурастости, сарафанное радио донесло вовремя и красочно описание человека, купившего вторую половину дома, и я удивлялся многоцветности характеров людей, не особенно понимая, что мне придётся жить рядом с каким-то чудаком. Чудачество я встречал сплошь и рядом, витиевато-добродушное, и не очень, я и сам чудак ещё тот, может быть, кто-то на досуге вспоминает мои жизненные неуклюжести с насмешливо-хитрой улыбкой. Но одно дело нашёптанный в ушную раковину портрет силуэта человека, другое дело запашистая действительность, подаренная жизнью. Разница есть, и я стал убеждаться с первых дней появления этого человека. Его тень взмелькивала за высоким забором между нашими полисадниками, едва я начинал хлопоты по хозяйству. Я чувствовал, что он скрадывает меня, видел мельком то блеснувший глаз в узкой щели между досок, или же торопливый проскок к воротам, если направлялся к почтовому ящику. Он не мог поймать момента для знакомства, а я не горел желанием, старательно отдаляя это чудесное происшествие.
Наконец наши тропы пересеклись, что рано или поздно должно было случиться. Над острыми зубьями штакетных досок взлетело и засияло землистое, небрито – лукавое рыло,
а голос источал радость:
- Здорово, сосед!
Если бы он гавкнул, я бы не слишком удивился. Потрясающая схожесть с Булгаковским Шариковым легла на глаз один в один. Пожалуй, киношный герой выглядел жиже габаритами, а этот бульдог, как мне показалось, мог запросто перекусить гвоздь на сто пятьдесят.
- Иди сюда знакомиться, - сказал с напором сосед, кашлянул, и чёрная жилистая лапа поползла мне навстречу. – Анатолий.
Я назвал себя и осторожно рукоприложился.
Как будто в руках фокусника, у Анатолия появилась початая бутылка водки и мутный треснувший стакан. Меня передёрнуло: нужно иметь редкую неряшливость, чтобы из такого стакана пить в сильную жару.
- Пропустим по махонькой, и поговорим по душам, - предложил сосед и оскалился. Действительно так, ибо улыбаться он не умел, как я увидел позднее.
Пить влёт, над забором, мне ещё не приходилось, хотя я не прочь иногда понырять с берега тоски в хмельные волны с хорошей компанией под аромат шашлыка и гитарные страдания, но это предложение обескуражило так, что под ложечкой засосало нехорошее предчувствие. Я отказался.
- Брезгуешь, а жаль, - огорчилось явление природы у забора. – А я обожгусь.
Набулькав полстакана Менделеевского изобретения, сосед поднял содержимое на свет, оценил, как ювелир оценивает драгоценный камень, замутнел глазами, предчувствуя кайф, и влил в себя. Дёрнув кадыком, шумно потянул в себя воздух, вместо закуси, и с непонятным гоготанием очистил горизонт от присутствия.
Жил я во многих районах города и повсюду встречал просеянный жизнью людской баланс хорошего и плохого. Если слева жили степенные и равномерные соседи, то справа было свито гнездо людей активно хлебающих бурдомицин в разных видах – браге, стеклоочистителе, или самогоне, отчего принимали вид скотский, допиваясь до белой горячки и зелёных чёртиков. Многомесячные сериалы крутились дни и ночи с такими немыслимыми сюжетами, что если не лениться и записывать, получился бы очень толстый роман о жизни. Но это был примечательный период моего существования на этой земле, когда я носил не очень почётное звание квартиранта, не имел образования, приличной работы и лохматой руки изменить судьбу, а любимая родина выжимала молодые соки, без обещания решить квартирный вопрос.
Потом подул ветер перемен, я ухватил удачу за крыло и о, Боже! стал домовладельцем.
Впрочем, сказав «домовладельцем», я сильно приукрасил само понятие дома. Ибо это была избушка на курьих ножках, да ещё на два хозяина. Но я был на седьмом небе от счастья, бесправие закончилось, я мог в любое время свободно скрипеть половицами, принимать друзей, слушать музыку и никакая хозяйская морда не могла швырнуть мне в лицо претензию и лишить крыши над головой.
Моими новыми соседями стали дед с бабкой – милые предприимчивые люди, торговцы самогоном. Из огня я попал в полымя. Дед Саша от беспрерывных дегустаций плавал в сумерках сознания, поэтому и вид имел полупридурошный, а бабка Авдотья Михайловна – тяжёлая, как сосновое бревно, после пробы градусного варева, серела водянистым лицом и, выйдя в ограду, искала причину, чтобы прицепиться к мужу. Её сквалыжность была удивительной, найти зацепку не составляло труда, и скоро дед Саша, битый тяжёлой неуклонной рукой жены, выскакивал на улицу и, бороздя мотнёй серых кальсон, бежал вдоль домов, чтобы найти спасительный затишок, переждать семейный шторм.
Как-то по возвращении домой после работы, я обнаружил обрезание моей территории – столбики межевой изгороди были переставлены на метр.
- Простите, - спросил я деда с бабкой. – Квадратные метры моей усадьбы усохли. Не могли бы вы объяснить причину рукотворного катаклизма.
Из старинного буфета была извлечена домовая книга с планом участков. Линия межи на чертеже была, действительно, не в мою пользу, но никак не описана. При таком раскладе я лишался возможности обслуживать теневую сторону дома – ни помыть окно, ни подкрасить, и возмутился.
- Но это чертёж, условность, возможно, что техник чертил здесь по ногтю, и при покупке дома проблема не была обозначена – меня не предупредили, и усадьба до продажи имела такую конфигурацию территории. Поэтому считаю ваши действия самоуправством и прошу забор вернуть в первоначальное стояние.
Едва я тронул первый столбик забора с намерением перенести его деревянное тело на привычное место, как появился сын, зять и кавказская сторожевая. Приведённые аргументы посчитали не убедительными, кавказец молча зевнул в мою сторону, смежил лениво жёлтые глаза и растянулся на солнышке греть пёструю шкуру в квадратных метрах моей территории. Острые зубы, лужёные глотки и мускульная сила соседей превосходила четырёхкратно мою, и я молча ретировался, прокручивая в грустной голове грустные мысли.
На моё счастье, как по заказу, около дома вечером пшикнул тормозами дальнобойной машины родственник, парень бывалый и знаток собачьей души. Мы покумекали малость над обстановкой, помазали сорокаградусной мазилкой дула наших горл для улучшения циркуляции мыслей, подсуетились ночью, и пёс рано утром уехал на «камазе» вместе с будкой сторожить дом знатока-дальнобоя в другой город. Обезсобаченные соседи поджали хвосты, ментаврово искать собаку не решились, и пограничный вопрос больше поднимать не стали, а вскоре и вовсе переехали в тёплые края к дочке за лучшей долей. И вот новый сосед…
Грузовик стряхнул с деревянной спины кузова горб ветхих пожиток: раздутые узлы с путаным тряпьём, сталинских времён тяжёлый комод, самодельный резной шкаф, овальную столешницу и три венских стула и, с визгливым воем, будто после крепкого пинка, приседая на полуспущенное колесо, сиганул в первый проулок. Анатолий ногой поддел стул, потом второй, они взмыли на воздух и, только не закудахтав, пролетели полтора-два метра и, хрястнувшись о стену, рухнули на землю, застыв в трепетном ожидании дальнейшей участи. Пройдя вальяжными шагами по диагонали усадьбу, новый хозяин остановился в центре, покрутил головой, рявкнул и, довольный осмотром, опорожнил организм от мощных запасов газа.
Бабы, любопытства ради, наблюдавшие издали миграционный процесс нового жителя, испуганно перекрестились, и с криком: - Боженьки мои! разлетелись мухами по дворам.
Анатолий, застолбив своё местонахождение ядрёным запахом, принялся с бормотанием устраивать воронье гнездо проживания, иногда приклеивая к гимнастике действий бутылочный перезвон. Шебуршал, скрипел, озабоченно хлопотал то в сенцах, то проскакивал к сараю, то кружил по усадьбе долго, и закончил обустройство далеко за полночь.
Жил я в месте необычном, странном, постоянно ощущая некую настороженность жителей улицы и не мог понять причины отстранённости людей друг от друга. Внешне жизнь выглядела благопристойно, уже началась перестройка и каждый человек осмысливал себя в ней. По улице летали газетные утки от цэкка кпсс с призывом улучшать производительность труда, если крутишь болт, будь добр, крути до упора, если воруешь, ползи до тюрьмы. Чувство причастности к истории и к большим и важным событиям поднимало сознание людей до заоблачных высот, но эта высота заканчивалась у ворот дома-крепости. Дальше глухая стена, из-за которой ни один звук не вылетал на общую территорию, чтобы поприятельствовать, открыться душой.
Власть в наши улочные клондайки проблем глаз не казала - боялась, жители - горлопаны начинали орать и требовать установки фонарей, уборки мусора, подачи воды, газа, и, гады, асфальтирования. Жили сто лет без этих удобств, проживут ещё двести, не облезут. Нужно было развивать пустобрёхную перестройку, поэтому отсюда перестали вывозить и мусор – утопчат ногами. Люди в тёмное время суток носили ночные гостинцы под ворота друг другу. Сознательные несли мусор далеко, в баки около благоустроенных, или, как говорили, белых домов, где их встречали возмущённо - щетинистые физиономии – нужно было платить свою долю, чужой мусор мало кого интересовал.
Но не это главное. Второстепенное утрясалось, ложилось в свои гнёзда, пускало корни, где проживало обычным порядком. Скоро я раскусил причину настороженности людей, особенно к фигурам неопределённым, малознакомым, а к чужакам - враждебное. И это было естественно. Люди приворовывали на своих предприятиях, расхищали, так сказать, социалистическую собственность, и жили основательно, зажиточно. Достать здесь можно было много из того, что в магазинах не появлялось. Лёня Фокин, работая на грузовике, возил муку и сахар, Мишка Грешков комбикорм, Васька Великий мясо, а Васька Мишкин водку. По первой просьбе они доставляли всё, к чему имели доступ. Мишка держал пятнадцать свиней, а это почти ферма, за которой ухаживала жена и дети, пахали все, поэтому ездили на «волге».
Как человек, познавший жизнь, сосед быстро ознакомился с населением, кое с кем распустил до последней капли не один фунфурик, вызнал атмосферу и, как-то в сумерках, отправился к Мишке, когда тот подогнал грузовик, и выгружал комбикорм. Состоялся короткий деловой разговор.
- Слышь, - сказал вспотевшему от работы водиле, - мне нужен комбикорм, буду заводить кроликов.
- Тебе сколько? – ответил с готовностью Мишка.
- Два мешка для начала…
- Сделаем, - спокойно ответил тот. – Завтра привезу, готовь мани…
- Не-ет, ты мне дай так!
- В долг что-ли? – не понял Мишка.
- Хе, паря!.. Ты воруешь, а я молчу, делись!..
У Мишки вначале правый глаз, потом левый полез на лоб от нежданного нахальства соседа. С подобным предложением он встретился впервые. Половина улицы знало, что в милиции работал майором двоюродный брат, и мочиться против ветра никто не рисковал.
Под сердцем включился внутренний компрессор, и его стало раздувать с лёгким подтрясыванием. Лицо перекосила злость.
- Щас дам! - рявкнул комбикормово-свиной делец, судорожно глотнул усиленную порцию воздуха, и потянул из-под сиденья полуоткрытой кабины монтировку.
Увидев, что железной штуковиной его начнут сейчас лечить от хворей, въевшихся в больную голову, Анатолий стартово кинул вперёд правую ногу с натёртым накануне мозолем, подмогнул левой ногой, и стал настригать метры удаляющимся ходом. Мишка помедлил, размахнулся и метнул железное орудие по неуклюжей фигуре, будто биту при игре в городки. Та ударилась о землю, крутанулась пропеллером, и прошла мимо цели. Цель довинтила скорости, и с неповреждёнными членами добралась до спасительного щита ворот своего дома, за которым затаилась.
«Волгу» Мишка в ту же ночь угнал, заныкал в какой-то норе у друзей – на всякий случай. И не зря. На второй день пришла серьёзная желтобокая машина, привезла набор озабоченных краснопёрых чинов с лампасами, потом во дворе хрюкнула и завизжала свинья, запахло палёным, и потянуло шашлычным дымком, щекотавшим ноздри у проходящего мимо случайного пешехода и пешехода любопытного, оставляющего борозду слюней на тротуаре. Была ли это процедура следственных действий органов правосудия, осталось загадкой, тайну сию сокрыли глубоко в тяжёлых сейфах милицейских желудков.
Анатолий подглядывал в дыру от вынутого сучка забора за суетой у Мишкиного дома, но голову над глухим забором не проявлял, вроде как нет его, живого, в этом доме, а какая-то субстанция, вытяжка от человеческой фигуры, прилипала к доскам, ненадолго врастала корнями, и, отпадая корой, бежала в сенцы.
К вечеру чуть тёпленьких человечков в серых мундирах погрузили в ёмкое чрево ржавевшей без движения машины и увезли в неизвестном направлении. Мишка, лохматый и взъерошенный, проводив гостей, затяжным взглядом посмотрел в сторону нашего с Анатолием дома, замычал, качая головой, пошатнулся, но на ногах устоял, и, обняв столб ворот, ввинтил себя во двор за калиткой, которую защеколдил до следующего утра .
С неделю угол нашей улицы жил в тревожном ожидании каких-то событий, но ничего не произошло, тревога развеялась, и жизнь пошла ни шатко, ни валко - своим чередом. Пару раз я видел в окошко профиль соседа, идущего с флягой за водой на колонку, но мельком. Мишки тоже не было видно, лишь спустя несколько дней, его сын долго и сосредоточенно, вроде как показушно, мыл возвращённую с выселок «волгу» и сушил резиновые коврики на штакетнике. А ночью чьи-то злодейские руки у калитки соседа свалили тележку свежих поросячьих фекалий.
- Спасибо, - сказал сосед утром зарумянившемуся пространству. – Буду огурцы выращивать…
Перетаскав на огород удобрения, он попил холодного чайку, побулькал полуголодным брюхом и ближе к обеду обнаружил на горизонте машину другого соседа – Лёни Фокина и, как червяк в одежде, вырос из-под земли у него за спиной. Лёня уплетал с аппетитом горячий пирожок с картошкой, прислонившись плечом на крыло машины, а зять, коренастый мужичок, взваливал на горб мешок с мукой. У крыльца виднелась их целая горка.
- Слышь… - начал было сучить верёвки, как Балда у реки. – Мне муки надо.
Лёня вздрогнул от неожиданности, отстранился брезгливо, поднял руки, ему навстречу ладонями.
- Уходи!
- Пожалеешь!
- Я тебе сказал – уходи. Не нужно здесь вонять.
- Одного прижали, и тебя прищучат…
Зять Фёдор, грек по национальности, припорошенный со спины мукой, уже унёс груз и шёл к машине. Грек был по отцу греком, русаком по матери, и сибиряком по воспитанию. Горячая русско-эллинская кровь взыграла. Он скрипнул шестеренками зубов, но сказал с угрозой, сохраняя холодную вежливость:
- Дядя, проходи своей дорогой!
- А ты, щенок, молчи, когда старшие беседу ведут!..
Левый хук в квадратный подбородок потряс лошадиную голову Анатолия. Он стал выдёргивать финку из рукава, Лёня с подскоку ударом в ухо перевёл внимание просителя на себя, и тут уж Фёдор рубанул в челюсть так, что он потерял ориентацию. Финка выпала из руки. Слева и справа ему добавили ещё несколько раз по скулам, Анатолий хоть и не упал, но от сильного нокдауна поплыл и плыл опять же до спасительных ворот.
Приняв таким образом боевое крещение, Анатолий лёг на дно почти на неделю, чтобы подпитаться у телевизора злой энергией от политических баталий в стране, озвереть, собраться с духом и выбрать разумно жертву по силам. Но лежать долго в мрачной домовой берлоге упорный новосёл не мог по причине могучей воли и желания действовать с неукротимой фантазией. Он выкатил со двора на улицу фиолетовую, что кабачок, физиономию, и его облик тут же был местными остряками засургучен устно в точное прозвище – Синяк.
Заметил я не сразу, что в пространстве соседского двора появилось ещё одно существо – пожилая женщина. Мало ли кто мог жить у Синяка, я не придал этому значение вообще. Но появлялись постирушки, развешивались на верёвках для сушки, из-под которых она высовывалась, будто осторожная мышка, водила чутким носом, и пряталась, натыкаясь на заинтересованный взгляд. По виду ей можно было дать лет девяносто, такой ветхой она казалась, а соседки моей жене сказали, что женщине всего семьдесят пять. Синяк объявил, что приехала мать, которая будет жить вместе с ним. Выглядело это благородно на фоне разлагающегося общества, честь, совесть и порядочность которого стали признаваться вторичными, но Полина Матвеевна, квартальная, вездесущая и юркая до невозможности, баба – шило, умудрилась сквозь закрытые ворота просочиться в жилые квадраты второй половины дома, имея просьбу наточить рубанок, и офигела – Синяк и эта женщина лежали вместе…
Особенно возмущались женщины вдовые и разведённые, каких нашлась целая дюжина. Как бы там ни было, а Синяк, даже потрёпанный жизнью, в свои пятьдесят пять, фигурой и некоторой мужественностью, представлял для них интерес до этого дня.
- Ну и урод, - лущили выражения презрения в его адрес. – Ещё бы с кладбища приволок подружку. Уму непостижимо!..
Синяку, важно шествующему на колонку за водой, вслед хихикали, а пацаны стреляли по фляги из рогатки камушками. Но струхнули и прекратили безобразия, когда он резко вынул наполовину из рукава финку и пугнул движением руки. Это заметил студент юридического факультета Серёжка Сгибнев, вычисливший зековский приём обращения с ножом, и предупредил маленьких негодяев, чтобы держались на длину сопли от этого странного человека.
Скоро Синяк поцапался почти со всеми соседскими мужиками, а дед Андрей, живший в доме наискосок, начитанный книгочей, на что спокойный и уравновешенный человек, как мёрзлый мамонт в земле, схватил кол, и хотел было снести Синяку голову, так он его достал разговорами на политические темы. А мне деваться было некуда, и при мало-мальской возможности Синяк этим пользовался.
- Сосед! – кричал голосом с хрипотцой. – Иди, поговорим!
- Некогда, - обычно отклонял я предложение.
У меня не хватало времени на дела по хозяйству, а на пустую болтовню его тратить не хотелось. Мой ответ вызывал приступ злобы.
- Да ты знаешь, кого ты игнорируешь?
Я пожимал равнодушно плечами.
- Знаю.
У Синяка лезли на лоб глаза от удивления и вспыхивали ненавистью:
- Что ты знаешь?
Ничего особенного я не знал, и не стремился. Портрет был составлен, и ретушировать желания я не испытывал. В прессе в это время появлялось много статей о репрессированных и, правда, мелькала мыслишка, может быть, это какой-нибудь типаж при чинах. Но Синяк не дотягивал до интеллигента интеллектом и фактурой внешности. Иногда витиевато говорил и устраивал разбор политических аншлагов, но не профессорским стилем, а обычным, площадно-базарным,и производил впечатление человека если не в себе, то чокнутого, что в сути одно и то же.
Когда он достал меня до печёнок, я пожелал послушать… Он высокомерно посмотрел мне в глаза, словно уничтожая тем, что намерен сообщить, и жахнул: - Я работал с Королёвым!..
Космос – это серьёзно, Гагарина и его знаменитое «поехали» знал весь мир, и передо мной стоял человек, лично видевший старты… Я несколько растерялся, не зная, верить, или воспринять сказанное за собачий брёх. Бывает, втемяшится человеку в голову безумная фантазия, и он начинает плести небылицы… Космические генералы вызывали трепет, а про космических ефрейторов писали мало, словно их не было вовсе, поэтому я настроил слуховые проходы на приём.
Эффект оказался сильным… Синяк смаковал ситуацию с неким куражом, наблюдая за чувствами, отразившимися на моём лице. Он видел самое лучшее, что придумал человеческий разум и претворила рука, а может быть, создавал сам. Не то, что наш маленький вороватый мир, с воробьиным скоком по бытию, где брели мы, бесправные очевидцы явлений и катаклизмов событий, спотыкаясь на каждом шагу.
- Что же ты делал на Байконуре? – спросил я, содрогаясь от мысли, что называю человека, работавшего с Генеральным конструктором космических кораблей на «ты».
- Плотничал, - ответил с гордостью Синяк. – Я плотник высшей категории.
- А говоришь, что работал с Королёвым, - хмыкнул я с подковыристой весёлостью. Навешиваешь лапши. Королёва-то хоть видел… В хибаре живёшь.
- Да у меня всё было!.. Если бы не жена… Я вкалывал как проклятый, меня по полгода дома не видели. Она и скурвилась в моё отсутствие. Потом развод, делёжка имущества, будь неладна эта процедура, и покатился…
Мы поговорили… Много интересного он рассказал про Байконур, и мне показалось, что я зауважал соседа, во всяком случае, он обеспечил новый взгляд на себя. Потом Синяк завернул разговор на тему денег, сказав, что сильно нуждается, а до пенсии далеко… Я дал пятёрку, и через пару часов увидал его чуть тёплого…
Скоро вторая половина дома затряслась от истошных криков, боя посуды и глухих ударов, и в нашу дверь торкнулась старушка.
- Спрячьте меня куда-нибудь, - умоляюще, с испугом, попросила она. – А то он убьёт…
Жена провела нежданную гостью в комнату, стала успокаивать, налила тёплого чаю, и она дрожащими руками ухватила за чашку, стала пить, а я вышел во двор… У себя во дворе Синяк посредством ударов добывал из собаки искреннего признания любви. Собака выла не собачьим голосом и пыталась ползти на брюхе в конуру…
Я кинулся на помощь и вынул полузадушенную собаку из безжалостных рук Синяка. Та глотнула свежего воздуха, взлохматила встряхиванием шерсть, лизнула хозяйскую руку и прокусила мне левую лодыжку, затем, убоявшись содеянного, завыла, и спряталась в конурном строении.
Быть нанизанным на собачьи зубы, оказывается, больно… Дома я взял йод и, чтобы не волновать старушку, прошёл на крыльцо, задрал штанину и стал лечить себя, прижигая дополнительные дырки противовоспалительным средством. Синяк принёс гранёный стакан самогона, чтобы я протёр организм изнутри и не заболел бешенством. Пить я не захотел, и «врач» принял «лекарство» вместо меня.
- Этого дела я так просто не оставлю, - сказал он. Гадину придавлю.
- Ладно тебе, - сказал я, морщась от боли, но прощая пса. Зверюга, что с него возьмёшь. Тебя спасала…
Утром я увидал собачью шкуру, висящую на бельевой верёвке.
- Ты зачем собаку убил? – закричал на Синяка, выходящего из сарая.
- Не твоё дело, - ответил тот спокойно. – Эта тварь давно просила. Сварю суп, а шкура пригодится.
- Как это, сваришь суп... ты собачатину ешь?
- Да нет, пошутил я, так, пришлось к слову…- пошёл взад пятки Синяк и скрылся в сарае…
Меня затрясло от увиденного и услышанного, поступок Синяка обессилил мой ум,
и я не скоро укрепился мыслью, что подобное не сон.
Матрёну Васильевну, сожительницу Синяка мы с женой спасли. Расчувствовавшись, рассказала, что Анатолий – сын сестры, и она содержит великовозрастного племянника на свою пенсию, а он бьёт её смертным боем безо всякой жалости.
- Анатолий и жену покалечил, - выдала семейную тайну. - Потом долго сидел. Дети отказались от такого отца… Нигде не работает и не хочет. После тюрьмы как отрезало.
Но вы бы его видели молодым!.. – дополнила с восхищением. В глазах блеснула какая-то тайна, далёкая, но возвращённая в явь сейчас, полыхнула во взгляде весенней свежестью…
Говорила Матрёна Васильевна долго, разжалобила до слёз, виделось, что каждое слово выстрадано в глубине души и она устала носить в себе наболевшее. Потом засобиралась, потянула с плеч на голову чёрный платок, завязала рыхлым узелком, концы расправила и поднялась, поджав бескровные губы. Жена попыталась её остановить:
- Матрёна Васильевна, да куда же вы, оставайтесь у нас…
- Нет, я пойду… - ответила старушка. – Мой крест!.. И шагнула за двери…
Я несколько раз выходил во двор, слушал ночь, но она неслышно, как летучая мышь, неслась над бытиём, было тихо и у соседей, лишь неугомонный сверчок тарахтел возле крыльца.
Странное дело, но после описанных событий Синяк несколько приутих. Однако досаждал меня просьбами дать денег или что-нибудь из еды. Попросливость достала…
- Слушай, Анатолий, - сказал я ему, - Давай устрою тебя на работу. Есть две вакансии – сторожем на базу, или в собачьем питомнике смотрителем. Работа – не пыльная! Это по твоей части. Кормить собак утром и вечером. Зарплату коммерсанты платят неплохую и вовремя. Где и сам подхарчишься на халяву!..
Синяк подковырку не уловил, а предложение принял с воодушевлением. Быстро оформился, неделю знакомился со злючими псами, но почувствовал себя директором и явился на работу пьянее грязи, за что был мгновенно уволен без выходного пособия.
Вечером Синяк проявился из сумерек, стукнул в двери. Седой, пришибленный, с дряблыми щеками и серым лицом:
- Слышь, выручи!..
Меня затрясло, форма обращения прошлась рашпилем по сердцу и разозлила. Я уже знал, что его уволили.
- Больше ко мне не обращайся, - сказал я, закрывая дверь.
- Но я нуждаюсь!.. – воскликнул Синяк с отчаяньем. – Дай работу…
Жалость – моё проклятие.
- А что если использовать его профессиональные навыки, - вдруг осенило меня.
Прошли в огород, где были заготовлены доски и дверь.
- Из этого пиломатериала нужно сбить туалетное помещение, шедевр, или ракету не делай, но коли ты специалист по деревяшкам – флаг тебе в руки!..
Получив аванс, Синяк подбодрился, и утром с жаром принялся за дело. Когда я вернулся с работы, ждал у ворот, сиял как начищенный медный пятак.
Я глянул на произведение плотницкого искусства, и едва не лишился речи. Убогое творение возвышалось в конце огорода, и весь пиломатериал оказался безнадёжно испорчен. Причём двери были отставлены в сторону, а вместо них из горбыля сбиты другие.
- Слышь, - заговорщицки произнёс «плотник», - я тебе двери сэкономил!..
- Но зачем? – еле сдерживая себя, чтобы не сорваться, - спросил я.
- Прибьёшь в другое место.
- Прибей их себе на зад!.. – заорал я с возмущением. – Гвоздями на сто. Как же ты строгал ракеты Королёву, если умудрился перевести отличный материал в дерьмо…
Я поперхнулся, не договорив, взял топор и в пять минут разнёс синяцкий коттедж на щепки.
- Деньги получил, проваливай!..
Тот улизнул, а я не скоро пришёл в себя, подсчитывая убытки: пришлось вновь потратиться, заказав в столярном цехе доски, чтобы на месте криводельной думной хатёнки поставить нормальное строение.
Вскоре ко мне пришли с проверкой из Энергонадзора.
- Поступил сигнал, что у вас под ковром безучётная розетка, - сказал хмурый контролёр и кивнул на помощника. – Мы должны осмотреть…
- Пожалуйста, проверяйте, - с ядовитой вежливостью, без возражений, предложил я выполнить мужикам должностные обязанности. – Только вас уверяю, потеряете время зря…
Завернув ковры на стенах и паласы на полу, контролёры тщательно исследовали обнажённые места комнат, чтобы найти тайную розетку и уличить меня в краже электроэнергии. Найти ничего не удалось, поскольку хитрого подсоединения не было, и мужики, несолоно хлебавши, заскрипели сапогами в сторону своей конторы, а я, обескураженный событием, стал смотреть за окно, слушая тревожный трепет сердца.
Время откусило изрядную порцию жизни, прежде, чем Синяк опять стал появляться на близком горизонте. Для меня он хоть и перестал существовать, но глаза не замажешь, если по соседской территории, зевая и почёсываясь, передвигался, окутанный облаком задумчивости, возможно, что строил в мыслях траекторию для пересечения со мной… Контролёров навёл он за отказ платить оговоренную сумму, а я считал, что за такую плохую работу было много и аванса.
Синяка били ещё, особенно крепко досталось за пропитую циркулярку, которую он взял, чтобы попилить дрова. Дрова попилил, но алчность взяла верх и, подговорив собутыльников, ночью они провернули дело. Сломали на сарае замок, и увезли на тележке в неизвестном направлении. Утром Синяк вызвал милицию, а когда жёлтый ментовоз увёз протокол и следователя в райотдел, появились трое крепких мужиков и стали выбивать пилильный аппарат обратно. Но он булькал внутри Синяка и возвращаться не хотел.
- Теперь точно сожгут, - сказали мне соседи…
Милое дело, остаться без жилища за чужие грехи, и я несколько ночей караулил поджигателей, заготовив ломик… Толи пожалели мою семью, толи не срослись желания сообщников пустить золотого петуха, но в этот раз всё обошлось.
Синяк несколько раз пытался заговорить со мной, но я посылал его к чёртовой бабушке…
Как-то под вечер под воротами заелозил хромовый сапог участкового и он самолично возник в багете ворот.
- Поступил сигнал о вашей самогонной деятельности, - сказал сурово молодой лейтенант
и облизнулся, словно почувствовал запах сивушных масел и первача.
Ёк-морёк!.. Да я и к водке-то не прислонённый душой, ну бывает, не без греха. Праздники, то, сё… Напористый лейтенант протопал сорок пятым размером в жилые квадраты, понюхал воздух в разных направлениях и, обнаружив здоровый образ жизни, извинился, что меня потрясло, и тихо испарился, скрипнув прощально хромачами.
Когда выветрился ментовский дух, я пригласил Синяка для переговоров. Он повесил всклокоченную голову на штакетник, струганул с губы вопрос, нарочито грубым тоном:
- Чего тебе?
Сквозь самодовольство в глазах просвечивался дальний буй настороженности: как-никак, а подленькое шаркает рашпилем по душе за неправедные делишки, даже если держать хвост трубой, а морду сковородкой.
- Сосед, я не пойму, чего ты хочешь от меня? – сказал я. – Ты в жизни всего добился. У тебя нет родственников, - отказались, нет средств к существованию, и ты убиваешь не только в моей душе, но и у всех соседей капли понимания. Зачем это тебе нужно. Объясни?
Синяк молчал. На днях ушла и Матрёна Васильевна, не выдержала побоев, оформилась в дом престарелых. Он остался один. Но, судя по глазам, молчание Синяка нельзя было расценивать как состояние человека, впавшего в депрессию от безвыходного положения. Нет! Оно было полно целеустремлённой осмысленности и взгляда вперёд. В глазах бурлила жизнь, наполненная лукавством, тем мужицким лукавством, которое не позволяет упасть духом не при каких условиях, и приспособить себя к жизни не прямо, а по обходному пути. Поэтому отчаянье и не было видно.
Глядя на Синяка, я думал о русском характере, в котором, как в сверхтолстом стальном тросе, вплетена вся история человеческих отношений, давление законов и обычаев с незапамятных времён, которые заставляли человека искать выход из тупиков, приспосабливаться, и в результате сформировался характер, краёв которого не определит ни один выдающийся ум... Оставшись без средств к существованию, не пропал. Не было денег купить уголь и дрова – отапливал дом самодельным электрическим козлом, а за электричество не платил. Переловил в округе всех бродячих собак – съел. На хлеб и макароны собирал пустые бутылки около бани и рынка. Одежду добывал попрошайничеством, причём однажды вышел на улицу в шикарном прикиде: отличный вискозовый костюм с белой рубашкой и галстуком в горошек изменили его до неузнаваемости. Хоть сейчас в депутаты… Я протирал глаза, думая, не сон ли это.
Скоро произошло событие, давшее новый курс нашим отношениям - умер мой отец. Мать, обречённая на вдовью долю, одна в квартире находиться не могла – душили стены и одиночество. Она стала часто приезжать ко мне – летом поработать на огороде, а зимой натопить печку, пока я и моя жена на работе, да и за внуком присмотреть.
Синяка словно подменили. Не знаю, на какие шиши, он приобрёл трёх кроликов: крола и пару серых крольчих и каждое утро ходил в парк за травой. Набив холщовое брюхо мешка бесплатным кормом, в огороде траву подсушивал и кормил кроликов. Скоро их расплодилось такое количество, что мне стало страшно - подкопают фундамент моего ветхого дома и завалят набок – живи потом на улице. И что сильно озадачило, стал упорно оказывать знаки внимания моей матери.
Стоило ей появиться на огороде, Синяк зависал над забором и только не кукарекал, чтобы привлечь внимание. Чисто выбритый, в накрахмаленной рубашке, советовал как правильно выращивать те, или иные культуры. Толк в агротехнике знал: имея одну грядку лука, на остальной территории огорода развёл пышноцветный чертополох с примесью бурьяна…
Я стал замечать в глазах матери частую задумчивость, природа которой мне была ясна как дважды два, и понравиться не могла. Мне казалось, что от соседа можно ожидать любой пакости, и пакости неизвестно ради чего. Все ощущения имели под собой твёрдую почву наблюдений за жизнью соседа в непосредственной близости, поэтому я не ошибался, и эти чувства нагружали сознание давящей тревогой. Реальной возможности переехать я не видел, и жить под одной крышей дома с таким несуразным человеком становилось несносно. Я хоть и держал себя в рамках вежливости, но чувствовал в своей душе нарастание желания отринуть его, и никогда не видеть.
Моё упорство в работе скоро было вознаграждено, подвернулась посредническая операция, и я поймал золотую рыбку. Получив гонорар, купил квартиру, а свою часть хибары выставил на продажу. Повалил покупатель…
За происходящим Синяк следил зорко и, как-то вечером, когда солнце положило пышную красную грудь на спину горизонта, и только что ушли покупатели, просунул небритую физиономию в калитку, потом нарисовался целиком…
- Здорово, сосед! – сказал он, двигаясь мне навстречу.
- Здорово, - ответил я нехотя, думая, что опять будет просить денег.
Но начал он вкрадчиво, с дальним подходом:
- Слышь, дело к тебе есть, весьма важное... Продавай и мою половину, а деньги забирай себе…
Я с недоумением взглянул ему в глаза – крыша поехала что - ли, с какой это стати…
Синяк замялся, выдержал паузу и выдал на-гора:
- Мы с твоей матерью решили сойтись, я буду жить у неё!..
- Ты хочешь сказать, что просишь руки моей матери? – воскликнул я, страшно удивлённый экстравагантной формой сватовства.
- Она не против, я вижу, - произнёс уже менее уверенно Синяк, словно не замечая появившейся в моих глазах насмешки.
Еле сдерживал себя, чтобы не турнуть прочь соискателя руки матери я, щадя его самолюбие, проявил такт, и ответил с предельной мягкостью.
- Мать не говорила о желании жить с тобой. Но коли ты завёл разговор, отвечу… Ты пьющий человек, Анатолий, а я не люблю пьющих. Есть в тебе много черт, которые мне сильно не нравятся. Понимаю, что в твоём возрасте трудно искать некий стержень, но ты поищи. Исправишься, приходи. С цветами, шампанским. Это всё-таки важный момент в жизни человека, а ты посмотри, в каком виде пришёл… Деньги твои не нужны. И хотел бы дать совет. Дом не продавай, даже если найдёшь другую женщину. Останешься на улице – тебе не подняться.
- Я так и думал, что ты не согласишься, - хлопнул челюстью Синяк. - Таких, как она, больше нет, а я пропаду…
Как побитый, с обвислыми плечами, он вышел с моего двора и понёс ноги куда-то прочь, вдоль по улице.
Матери я рассказал о разговоре. Она замахала руками.
- Пристал, как банный лист этот Черняк. И в голове не держу. И ты выбрось…
Синяка она звала почему-то на свой лад. Имела ли симпатию к соседу, я не знал, вряд ли, что меня освободило от угрызений совести. Но жалость прошлась по душе когтистой лапой.
Скоро пришёл покупатель, вынужденный переселенец с хлебосольного Казахстана, продавший там почти даром четырёхкомнатную квартиру и дал цену, устроившую меня и его. Хибара обрела нового хозяина, а я переехал в своё желанное благоустроенное жильё.
Около года я не заглядывал в эту часть города, поэтому ничего не знал о Синяке. Но однажды мне прислали повестку из милиции. Явиться, каб такой-то, следователь ФИО, время - вот это-цифры, не придёте – приведём, в общем, потопал. Вхожу в кабинет, здрасьте, обнажил от кармана строгую бумагу - повестку, предъявил на стол, жду внимания. Сидит на казенном твёрдом стуле следак, посмотрел на бледное лицо бумаги, кивнул головой, вынул протокол, стал кидать вопросы, пишет пером, не вырубишь топором. Что почём – не пойму. В голове ералаш. Внутри – дрожь! А следователь эту дрожь умножает на два, потом на четыре своей многозначительностью. То бровь поднимет, то губы в бантик сложит, то «макар» в кобуре под мышкой почесывает… Добрели до главного. А знаю ли я гражданина Лаптева. Гражданина я знал, но давно не видал. А в чём дело? Опять многозначительное молчание. Давление на психику. Есть приёмы такие следопутов. Вроде как пишет, из букв слова протокольные затачивает, и меня не слышит. Но помурыжил, повторно потрогал «макара» - на месте ли, вынул ответ. Дело в том, что… Выяснилось, что гражданин Лаптев мочильщик и его за это разыскивают. Да-а!.. В душе ёкнуло, сердце заперебоило: допрыгался соседушко…
Выдавил себя из серого здания на ветровую тусовку, качнул в грудь свежего кислорода, добавил ещё порцию до кружения головы, и скороходно помчался в хибару, где мне прикрутили к уху грустную историю.
А история эта в подноготной такова. После моего отъезда на хвост Синяку упала разбитная бабёнка – затеялся роман. У неё была квартира… Дамца оказалась не промах, уговорила простодушного Синяка продать дом, и на правах мужа занять место в семейном гнезде. Тот в полуобморочном от счастья состоянии желание гражданской супруги исполнил. Начались балы для всех проходимцев и пьяниц округи. Скоро тити-мити, как блохи от дуста, повыпрыгивали из кармана и семейное счастье Синяка закончилось. Дама отдала сердце другому, с подходящей толщиной кошелька. А молодожён отправился искать пропитание на городской свалке, где был с восторгом принят местной бомжовской диаспорой. Построив фанерный шалаш, справил новоселье и зажил новой жизнью. Появлялся около своего бывшего дома, ложился грудью на штакетник.
- Мой дом. - говорил хозяину, роняя слезу на прожилину.
- Сгинь с моих глаз, - кричал тот, запирая калитку от пахнувшего нечистотами гостя.
Три летних месяца пробежали как одно мгновение, засентябрило, ночи стало обдавать холодом, из дома-шалаша без крепкого замка украли одеяло. Синяк вора обнаружил и выпустил наружу из собрата- бедолаги душу. Потом исчез. Канул, будто камень в холодную воду. А я долго копался в себе. Был ли в чём-то виноват?