Табуретка любила сладенькое. После уроков всегда заходила в магазин со странным названием «Тритон» - покупала конфеты-подушечки, зефир. Возле магазина – киоск «Мороженое». Там Табуретка брала себе и мужу по рожку шоколадного мороженого «Труффиконо». Напоследок, уже у самого дома могла заглянуть в овощной – там иногда продавали сухофрукты в шоколаде. Тоже надо было грамм пятьсот-семьсот прихватить для себя и Николаюшки.
Еще Табуретка любила бананы. Если крепкие, желтые, без коричневых пятнышек, вдавлинок и бороздок – с чаем
их. Наслаждение ! А в чай – мед липовый.
Все эти подушечки-душечки и конфетки-бараночки расползались по Табуреткиному телу, и она, со своей розовой, словно обожженной кожей и рыхлым мясом становилась все более похожей не то на задумчивого карпа, готового к мучительной смерти под молотком, не то на несколько слипшихся зефирин. Но она на такую ерунду внимания не обращала, а Николай – и подавно. Только комплименты расточал своей ненаглядной Флорочке, дорогусе-симпмампунчику.
Вот имя… Много раз жизнь незаслуженно обижала Табуретку. А с именем - больше всего. Не могла она простить отцу, что дал он ей такое имя, ни к селу ни к городу, а вкупе с фамилией девичьей так и вовсе звучало издевательски: Флора Редькина. Ну как такое пережить ?!
Правда, и по Николаю она Огородникова. Флора Ивановна Огородникова. Пристали к ней с рождения, видать, это садово-огородные прозвища, что поделаешь – судьба.
Бедный папа !..Как он хотел сделать свою бедную, скудную, почти нищую, лишенную радостей жизнь хоть немножко «красивше» ! Но быть Флорой Редькиной – даже не то же самое, что повесть над кроватью ковер с лебедями: это – быть таким лебедем.
Много в институте ей страданий доставили и фамилия, и близорукость, и любовь к сладкому, а больше всего – самая выдающаяся часть ее тела, пятая точка, за которую она и получила прозвище Табуретка, никем от нее не скрываемое. Даже Николай иногда ласково так называл: Табуреточка, мол, моя. На Колю сердиться сил не было. А от остальных слышать обидно. Кто ж виноват, что у все задницы обыкновенные, а у нее – ну чисто хорошая табуретка. В школе ученики-паршивцы сзади подкрадывались и бумажки на нее сыпали. Она не чувствовала, ходила с бумажками на заду целый день, иногда и домой с ними притаскивалась. Негодяи и есть негодяи, хоть и малолетние.
Подумав про детей, Флора Ивановна зубными протезами скрипнула. Была бы ее воля – отправила бы их всех на Колыму или еще куда подальше, чтоб не видеть их и не слышать крика их противного. Ничего не могла с собой поделать: детских крик, детский запах, теплый, немного солоноватый, в котором я вечно мерещился привкус испражнений, заставлял ее всякий раз сжимать зубы – когда они у нее были, а потом протезы, так что они впивались в десны и больно их ранили. Не любила Табуретка детей. И не особенно старалась это скрывать. С какой стати она должна их любить-то ?
Жизнь забросила ее в школу – еще одна подлость, которую Табуретка записала в свою мысленную памятную книжечку, чтобы когда-нибудь привлечь жизнь к ответу. Как могло произойти, что она, девочка, которая лучше всех в классе успевала по французскому, сама стала учительницей – всего лишь учительницей ?
Французский язык – еще одна попытка папочки украсить существование неведомым, недоступным, как французские духи, кружевное белье, настоящее вино…Дочка учила язык по словарям и затрепанным учебникам, приносила «пятерки», истощенная учительница с вечными прыщами на костистом лбу и впалых щеках оставляла в ее дневнике восторженные записи. Но этого оказалось мало, чтобы поступить в иняз – далекий, недоступный, фантастический для Флоры Табуретки как яблони на Марсе. Где-то была червоточина в ее учебе, где-то она не дотягивала, потому что все равно была в сто раз лучше тупых одноклассников. А абитуриенты иняза оказались далеко не такими тупыми.
Сокрушительное фиаско на экзамене: не «тройка» даже, которых Табуретка никогда не получала, даже по нелюбимым физике и химии, даже по геометрии, которую она просто не знала, - двойка. Как клеймо: «У вас ужасное произношение, вы не знаете элементарных вещей из грамматики, у вас нет чувства языкового стиля.» Лучше бы у нее нашли какую-нибудь смертельную болезнь ! Жить с ужасным произношением и не иметь стиля – это значит быть такой же, как ее одноклассники, это значит быть такой же, как папочка: жить от получки до получки, наивно украшать «однушку» разными простецкими вещичками, радоваться премьере в кинотеатре, что так удачно занял хибару во дворе.
Она еще рванула на филфак МГУ – чисто от отчаяния, потому что на филфаке экзамены давно прошли. Ей так там и сказали: «Экзамены прошли, набор закончен, приходите, девушка, на следующий год».
И тогда она пошла в пед. Какой стыд ! В пед – вместе с Надей Смольниковой, Танькой-Синькой и еще дюжиной девчонок из ее класса и параллельных, которым, как и ей не оказалось дороги и пошли они в педагоги. Поступили трое – Танька-Синька, Нина Хорохорина и она, Флора Редькина, которую в приемной комиссии раза два назвали Табуреткиной – наслушались, как подружки величают…
И пять лет в этом проклятом педе, как в ярме. Пять позорных лет девушки, которая была предназначена инязу, Парижу и ночным перелетам с мягким пледом на изящных ногах (может, в Париже можно сделать операцию, чтобы уменьшить стопы с кошмарного сорокового хотя бы до тридцать восьмого размера ?), с маленьким чемоданчиков, с прической, как у Джеки Кеннеди-Онассис. Пять лет, после которых Табуретка не получила направления в аспирантуру.
- У вас, Огородникова, - ибо она была уже замужней и жила не в папиной «однушке» на Земляном Валу, а в новом районе Зюзино с Николаюшкой, - нет способностей к научной деятельности.
И все. Она даже не успела попытаться прорваться в ту жизнь, где не оклеивают туалеты вырезками из «Работницы» и «Юности». Только собралась – и сразу дали по рукам. Табуретка считала: жизнь дала. Высшая несправедливость. Хорохорина тоже не пошла в аспирантуру. И Танька-Синька. Им тоже не дали направление. Но они – это они, а Табуретка была достойна не только аспирантуры – чего-то большего, что никак не облекалось в конкретные формы, только сладко мучило по ночам.
Мучительно было сдавать экзамены, защищать диплом. Мучительно смотреть на наивную папину радость: дочка выучилась, стала педагогом. Ни разу он не назвал ее учительницей – только педагогом. И друзьям: «Дочка занимается педагогикой !»
Это педагогика занялась ей: распределила ее в Павлов Посад в захудалую школу, да только Николай отбил, поговорил с какими-то своими друзьями, и Флору Ивановну оставили в Москве. «Будете, - сказали, - работать на Каширке». А до этой Каширки час езды сначала на автобусе, потом на метро, потом снова на автобусе. Ради сборища посредственностей. Ради теток с халами на головах. Ради…Да ничего не ради. Просто потому, что надо где-то работать, нужны деньги, нужно жить – вот такой жизнью, которую она ненавидела и от которой так долго шарахалась.
Можно было, наверное, что-то еще сделать, изменить, куда прорваться. Но она чего-то ждала. И боялась: вдруг снова скажут, что нет не только способностей к научной деятельности, но и чувства стиля ? Она даже от верного Николая перестала ждать подвоха только недавно. Уверилась в его безвредности. Еще безвредными были дети. Отвратительные создания, хуже обезьян, наглые и крикливые, но относительно безобидные, потому что они не могли сказать Табуретке что-нибудь ехидное про ее чувство стиля. И ни один из них не владел французским в той степени, чтобы заметить ее «нижегородское» произношение, мелкие ошибки в переводах, крупные – в диктантах. А по части мелких пакостей она сама была специалистом: ставила «неуды» по поведению направо и налево, стучала директору на наиболее независимых, вплотную подошедших к пониманию несовершенства Табуреткиного стиля…И боялась: не смотря ни на что, продолжала бояться и учеников тоже, потому что они были в ее власти всего лишь пять лет, а потом уходили и могли вернуться в ту же школу такими же преподавателями, равными с ней, способными дать сдачи. Это был ее многолетний кошмар: встретиться с бывшими учениками на равных. И тоже только в последний год к ней пришло успокоение: до пенсии не так далеко, а бывшие ученики если и приходили на Каширку, то в качестве математиков или физиков, безразличных к французскому языку и существованию его преподавательницы.
Иногда Табуретке снились сны. Уже не сладостные, как в молодости, а мучительные. В них медленно уходили от нее возможности – воплощенные в великолепных сладостях. Уходили прямо в раскинутые руки и раскрытые рты малолетних негодяев. Табуретка плакала во сне и чмокала беззубыми деснами, поскольку нечем было скрипеть. Николай шлепал на кухню за корвалолом, сонно бормотал: «Измучили детки поганые…»