7.
Цветочки кончились.
Обычно в настроении хорошем Попович Борька мог напевать слегка чего-нибудь вроде: «Я спросил тебя, зачем идёте в горы вы…». Или в крайнем случае: «На Дерибасовской открылася пивная». А тут подруливаем на рейсовом автобусе, к нашему уже родному КПП на семнадцатом км, а Боб начинает бормотать: «Ромашки спрятались, поникли лютики».
- Ты, Попович, к чему это? Или на «гражданке» бросил обманутую гражданку? – подозрительно обращаюсь к сослуживцу, по дому будущему, двухгодичному сожителю.
- Нет, бесчувственный Вадя. Что-то мне навевает. Будет «служба наша и опасна и трудна», - назидательно известил Боб.
- Как у ментов, что ли?
- Не упрощай примитивно. Парадных маршей не будет. Чую, - продолжал Попович.
На счёт трудностей опасных, с ментовской окраской, ещё не смог я тогда ощутить в полной мере. А вот прохождение парадным строем…
Уже стоял октябрь. Холод – собачий. Малёк прибыл на пару дней раньше. Законно занял в домике «фатеру» по-приличнее. У Файзулы обосновался прибывший молоденький кадровый литер. Зампотех Размазов. Мы с Бобом поселились рядом. В разбитой, запущенной. Язык не поворачивался назвать квартирой. Печь и плита дымили. Досыпать под утро пошли в борькину батарею. Не раздевамши.
С утра понедельник начинался. Общее построение, смотр, прохождение парадным строем. По-батарейно. Без оркестра. Его у нас не было. Сердчишко чего-то почуяло неладное… .
Плац.
Справо-налево: взвод управления, взвод разведки, связи, артмастерской, батареи, хозвзвод. У меня старшина и два сержанта. Все стоят по стойке «смирно». Дьяк бегает туда-сюда вдоль строя. Вливает свежей крови. Если он в центре – не пошевелиться. На правом, на левом фланге – можно немного потереть нос, уши. Они-то всегда у меня мёрзли отчаянно. Остальные части – терпимо. Сейчас я забыл о морозе. Потом пойму: зря. Тогда мне понимать особо было нечем. С ужасом и отчаянием я ощущаю – мне надо вести строй. Повернуть взвод – совершенно мне незнакомый! – направо. Довести до линии, что идёт мимо трибуны. Повернуть его (взвод!) налево. Ногу всего взвода держать. Подходя к трибуне, чего-то ему скомандовать. Чтоб он и я, «отдавая честь», стройно прошли мимо трибуны.
Из глотки у меня рвётся крик. Вы думаете, ребята, крик нужной команды? Хер там. Я хочу заорать:
- Бля-я! Кафедра военная! Вы, там, все на этих ****ских сборах! Чему Вы меня учили? На х… мне эта РЛС и тактика стрельбы по низким целям. Я н-и-к-о-г-д-а! Слышите, никогда не водил строем солдат! Вы это, что? Специально? Вот сейчас я на всю службу вперёд обгажусь. Перед своими солдатиками. С которыми я даже не знаком ещё.
Сверкнула мысль: «Старшина? Где он? «Старшина, Соловей-разбойник, утёк. Покрывшись липким потом, двигаюсь, повторяю, что делают офицерские шинели справа от меня. Взвод что-то делает сам. Я не знаю, смеются ли они сейчас надо мной. Знаю, что буркалы у меня лезут из орбит от ужаса… .
Направо повернули. Слышу сержант мой правофланговый, потом узнаю, что Овчинников, мне очень громко шепчет:
- Тов. лейт-нт. Идите, я пров-ду. Боже мой! Какая меня разбирает злоба! Почти ору ему:
- Х…я! Сержант. Взвод! Прямо! Марш!
До окончания его службы, сержант Овчинников, был моим лучшим помощником.
Прошли мы со взводом. Я в прострации. Личный состав, если и посмеивался, то слегка. И не на плацу. А потом. По другому поводу.
Уши я отморозил оманденно. Особенно правое. К которому нужно руку прикладывать. Честь отдавать. Это ухо фиолетовой сливой зависло.
- Вы что же, товарищ лейтенант, ухи-то ничем, стало быть, и не помазали, - удивился личный состав в лице ефрейтора Фёдорова. Ушлого полуинтеллигентна из крымских греков.
- Мы тавотом мажем. Приходите в другой раз, - широко предложил механик-водитель Сущенко,
- Или у командира дивизиона попросите гусиного сала, - хитрый грек Фёдоров присоветовал.
- Откуда знаете? – миролюбиво спрашиваю.
- Мы всё-о-о знаим, што надыть, таварища линтинант, - пропел хитрющий Гасюнас.
Для первого раза личный состав меня резко не отверг.
«Слава тебе, Господи!» - сказала, видимо, за меня живая тогда мама.
Лейтенант Дмитриев занимал две должности. Низшую, ремонтную, передал мне. По поводу второй, повыше, начальника артвооружения, сказал мне так:
- В мае демобилизуюсь. Ежели начальству глянешься, то тебе передам.
Интересуюсь витиевато:
- А может передумаешь. Останешься. Чтоб мне слюни зря не распускать.
- Исключено, лейтенант-карьерист. Львов я свой предпочитаю. Оставлю, пожалуй, Печенгу Вам. Уроженцам Северо-Запада нашей бескрайней, необъятной.
И не понять было, как говаривал Аксёнов в «Коллегах»: «Куда склонялся индифферент его посягательств».
Продолжал я распрашивать уроженца Закарпатья:
- А скажи-ка карьеристу, что делать мне следует, чтоб не больно нравиться, но чтоб и без особой боли это протекало. Мне мой Север, ты прав, ближе да парадным строем у меня не очень как-то… .
- Не знаю, не знаю. Или выпивать нужно систематически. Сию минуту начинать. Или придуривать, как Ципардей. Сам думай.
Уходя, остановился и добавил:
- По акту должен принять у меня все ремонтные машины с оборудованием. Вот тебе повод для первого запоя. Я их принимал у Соловья-разбойника. Еле удержался.
Один «Урал». Четыре «ЗИС»-а. Один ГТТ. Все фургоны. На ходу. Внешне приличные. Все разукомплектованы. Разбойника пытаю:
- А ты мастерскую долго возглавлял?
Всколыхнулся, посмотрел на меня ошалело:
- Дак до Дмитриева. Года два. А ранее не знаю.
- Состояние такое же было?
- Ха! Куды там. Хужее. Я прибрал. Закрепил, завинтил там. Струментик кой-какой поднатаскал. Да. Из дома кой-чего даже.
Ой, вот уж в чём у меня были «сумления». Пытаюсь ещё прояснить глубину бардака:
- А кто проверяет хоть состояние? Ведь удут же меня дрючить? А если чего ремонтировать надо?
- Э-э, - невозмутимо успокаивающе заурчал Соловей. – Ну, кто проверять-то будет? Ну, приедет раз в два года артначальник из Петрозаводска . Как на нового заменят. Ну,
потрендит. Акт составим, знамо дело, вместях. Пообещаем. Ага. Из дома принесть. Да и киздец.
Разбойник смачно высморкался в сторону. Любил это и часто делал. Продолжил растяжно:
- А ремо-о-нт. Ну, чего ремонт. Мы ж только предохранители да лампочки в пультах у пушек менять можем. Всё остальное - не про нас.
- А ствол, не вижу его кстати, кривой? С ним как? – вскинулся я.
Старшина мне назидательно:
- Ствол согнул - даже хорошо. И на железную дорогу нажаловались. Майор Дудник писал. Мастак на такое. И майор Бакатин его в Ленинград отвёз. Сопровождал. Шибко рад был. Он теперь в дивизии. У нас был. Приезжал за стволом. Шлёпнули малость. Говорит, гните ещё. Но не очень часто. Раз в год. И без жертв. Чаще не надо. Жена не поверит. У него она больно стерва. Ревнивая. А он дак с радостью. В командировку, чтоб ездить.
- Стоп, старшина. Всё. Чего ещё я должен принять?
Замолчал. Как на столб налетел. Глаза выпучил.
- Так эта… . Оружие значит, противогазы, пулемёт один числится, так он на складе у меня заныкан. А автоматы солдатиков в ружейке. Где они живут. В третьей батарее. Там всё чин-чинарём. Можешь не волноваться.
- Схожу погляжу. Осмотрюсь, где это, - сам для себя говорю, а какая-то мыслишка в голове скребётся.
- Сходь, сходь. Порядок он и есть. Ну, а за шинели, матрацы потом распишешься. Шариф подкинет бумаженцию. Портянкам не удивляйся. Их немеряно числится. За всеми. Никто не ведает, как их списывать. В уставе не отмечено. Ладныть, пойду я, - засобирался линять разбойник.
- Погодь-ка, старшина.
И я стал на евонном диалекте выражаться.
- А чего ж мы тогда ремонтировать-то в силах? Акромя, как лампочки менять, - что-то вот около этого в голове у меня свербило.
- О! И верно! Дык, как же это я забыл-та? Ой, а вы, товарищ лейтенант, стал быть, меня спытываете? А я и точняк – забыл. Виноват. Как есть. Счас. Организуем, - Соловей вскочил молнией, выглянул из комнатухи-кабинетика, уже ставшей моей мастерской, хрипло заорал в коридор:
- Овчинников! А ну, дуй, сюда. Пулей.
Я сидел ошарашенный.
Прибежал сержант. Соловей ему, тыча пальцем здоровенным чуть ли не в глаз:
- Двоих-троих живо. На квартирку к товарищу лейтенанту. Она ж вся разломана. Рядового Вечеркова, чтоб печки смастрячил. Окна, двери, стёкла. Жива! Чтоб полный ажур. Чтоб товарищ лейтенант, хе-хе, ухи боле не морозил.
И уже мне, совершенно обалдевшему:
- Квартирку ту знаю. Цыпардеева. Сиживали у него. Разгромлена малость. Да ничего. Зробим. Вот он и будет наш ремонтник.
Не знал уж я: смеяться иль плакать. Прямо стушевался:
- Спасибо. Ясное дело. И не думал вовсе. Я ж чего хотел спросить, старшина. Майор-то этот. Повёз ствол кривой. В переплавку что ли?
Вот что у меня в башке чесалось. Былая моя слесарная юность. Ну, куда он годен-то? Загнутый. А Соловей мне:
- Зачем плавить? На завод. В Питере. Прямить там будут. И в дело.
Ошалеваю:
- Как прямить? В какое дело?
Соловей со своей разбойничьей ухмылкой:
- Да уж знамо не нам. У Бакатина, слышь ты, баба-то не абы как. Ейный то ли деверь, то ли кум, не разберёшь – в Москве. Сам майор хотел дале пойти служить. Проситься повыше. За кордон. Куды-нибудь к этим. Ну, где евреи. Бесчинствуют.
Дак свояк этот шепнул, что – не надо. Мы туда, мол, оружие бэ-у сплавляем. Вот они пока в Мурманске и остались. Переждать. Я так смекаю и ствол наш туда пойдёт. К евреям. У нас кулибиных-то, хоть этой самой ешь. Выправят.
Разбойничья рожа победно глядела на меня.
И руками я замахал, ухо обмороженное своё задел, чуть не заплакал:
- Всё, теперь всё. Пошёл я автоматики гляну. Ну, как там, не дай Боже, с кривыми стволами… .
И вот потекли подобные денёчки. Этот выдался не слабый. В квартирку оказывается ципардейкину мы с Поповичем вселились. Соловей-разбойник, к бабке не ходить, мне ещё, ой, видать, принесёт развлечений.
А на Ближний Восток мы не попали – так может не совсем и сожалеть надо об этом. В родной Печенге-то спокойнее. Или время покажет?