***
Ночью тронулся лёд. Вся деревня с утра и до позднего вечера торчала у реки.
Старики-эвенки курили молча, на их непроницаемых лицах трудно было что-нибудь прочесть. Ребятишки бегали, играли и пока ещё ни о чем не задумывались. Федька сидел на бревне, рядом с краем берега. В руках – бесценный «Справочник путешественника и краеведа» под редакцией академика Обручева, проплывшего чуть ли не всю Подкаменную Тунгуску на эвенкийской берестянке. Книгу эту, читанную-перечитанную, Федя даже не листал. Рядом лежала пачка папирос «Волна», и никто не мешал ему сидеть в сторонке и курить.
На третий день прошли последние льдины. К вечеру кое-кто спустил на воду лодки, в воздухе вкусно запахло бензином, зашумел чей-то мотор. Димыч с Федей пили чай хоть и без сахара, но с сухим молоком.
- Вот что, Федор, - начал Димыч, - мы тут с мужиками толковали и порешили, что пора тебе, паря, жениться. Ни баб подходящих, ни девок здесь нет, а бичей по Сибири и без тебя хватает. Человек ты грамотный. По себе и пару ищи. А от деревни на поиск жены выделяем тебе полторы тыщи рублей. Пойми: не на бедность кидаем – добыл ты неплохо. Деньги кладём, чтобы ты на Большой Земле не спешил, а нашёл себе бабу путёвую. В таком деле спешить – людей смешить. Я тебе сказывал, с какой жил коброй.
Да потом учти: мне двух тысяч на два месяца не хватает. Так я же пью. А тут дело серьёзное. Не возьмешь – людей обидишь. Не выгорит дело – деньги назад вернешь. Пропьём всей деревней.
Димыч выложил три нераспечатанные пачки пятирублевок и вышел из избы.
Федька долго смотрел на деньги. Потом завернул их в кусок газеты и бережно положил в карман абалаковского рюкзака….
На следующий день первая лодка отправлялась вниз по реке, в райцентр. Провожала её вся деревня. Перед самым отплытием на берегу появился Колька и закричал:
- Дядя Федя! Кукушки прилетели!
Все сначала засмеялись, а потом притихли. Прислушались. Из ельника на противоположном берегу, ближе к повороту реки, донеслось ласковое «ку-ку, ку-ку, ку-ку…»
- Ты приезжай, дядя Федя, рыбу будем с тобой ловить, - кричал Колька, его звонкий голосок перекрывал шум заведённого мотора.
Когда лодка скрылась за поворотом, Дим Димыч вернулся в избушку, закрыл за собой дверь на крючок и сел за стол. Он достал из кармана початую пачку денег и стал раскладывать её на две неравные кучки.
«Так, стало быть, триста на заброску, - Димыч задумался, глядя на жалкие остатки, - ну, а на это как раз можно «родню повидать», а то уже год без синяков живу».
Река петляла по тайге, обходя незаметные глазу препятствия, звук мотора то удалялся, то возвращался назад, почти к самой деревне. А в наволоке, по ту сторону реки, пела свою песню уже вторая кукушка.
Кажется, долгожданное северное лето и вправду наступало…
***
Пришло время в очередной раз смыть под душем мелкую щетинку на голове. Ежедневное омовение – единственное шумное удовольствие, которое осталось мне в этой юдоли безмолвия. Грех жаловаться на прекрасные условия содержания узника в специальной тюрьме: меня не морят голодом и холодом, я не обливаюсь потом, не стою в очереди к параше и не дышу спёртым прокуренным воздухом общей камеры вместе с десятком воров, грабителей и насильников.
Мне не приходится выслушивать унылые истории чужих несчастий, писать для сокамерников проникновенные письма их подругам, живущим на воле, или составлять бесконечные жалобы прокурорам на юридическом птичьем языке, непонятном простому смертному.
В политсанации, как ни крути, больше плюсов, чем минусов. Но это – для меня. Думаю, что ни один опытный сиделец-уголовник не согласился бы поменяться со мной местами: «Человек один не может». К этому сомнительному выводу пришёл известный писатель-американец, перед тем как застрелиться.
Я знаю, что это не так.
Физическое одиночество и внешнее безмолвие – всего лишь необходимое условие для очищения души от мусора мелких страстей, а мозгов – от давно переваренных мыслей, которые стали ненужным грузом окаменевших аксиом.
Внутреннее безмолвие – это не счастливое безумие и блаженное безмыслие идиота.
Это способ мышления не словами, а целостными картинами-образами или гармоничным сочетанием звуков музыки. Это способ общения с миром, доступный только живописцам и музыкантам. Они говорят на универсальном языке, не допускающем произвольных толкований переводчика.
Если внимательно вглядеться в человеческое лицо, то не имеет большого значения, что и как именно человек говорит. Но мы не умеем или не желаем видеть, а потому слушаем.
Если смотреть на закат или рассвет, на буйство огня или чудовищный шторм, то дар речи теряет смысл: жалкие слова не способны передать чувства.
Мы не пытаемся пересказать словами содержание симфонической музыки, потому что это и невозможно, и не нужно.
Внутреннее безмолвие – это желанное прекращение беспорядочного появления приблизительных и заведомо лживых мыслей-слов, не способных передать в точности сущность чего бы то ни было – «изречённое слово есть ложь».
Путь к внутреннему безмолвию был известен немногим святым отцам.
Общей дороги нет.
У каждого из нас этот путь собственный.
Но не всякий решится на него ступить.
***
Для меня созданы все условия: вот тихая келья – обитель внешнего безмолвия, вот одиночество – здоровая почва для терпеливого взращивания недвижного древа бесстрастия.
Они словно подталкивают к поиску неприметного начала своей тропы.
Пока я вынужден думать словами, и представляю долгий путь исканий с помощью неточных словесных образов.
Мой путь начинается с раздвоения личности: Я-отец и Я-сын.
Отец бесстрастен, мудр и справедлив. Он не судит и не осуждает. Он готов выслушать, но не даёт советов. Его лик спокоен и кроток. В его глазах – смирение, они не темнеют от гнева и не светятся радостью.
Я-отец – наблюдатель внешнего и сущего.
Скульптурное изображение человека или точная его копия из воска, портрет его или мёртвое тело – в сущности, не есть человек, а лишь внешнее подобие его из засохших красок на холсте, камня, воска, или разлагающейся плоти. И даже сам человек в каждую секунду времени – изменчивый набор его собственных представлений о себе, не пытанный жизнью и угрозой смерти, не проверенный временем до конца.
Человек ли это? Станет ли им? Был ли он человеком?
Никто этого не знает, но из опасений за себя, все говорят, что стал с рождения и был до смерти. И останется в памяти – навсегда. Так принято.
А что же сын? Сын подвержен всем мыслимым и известным миру страстям и искушениям. Он неумеренно болтлив и бесконечно порочен, готов судить и давать советы.
Я-сын – это и есть я сам.
***
Из этих рассуждений нетрудно понять, что Я-отец, которого Я-сын выделил в своей душе – это Бог-отец. Что же остаётся делать мне, неразумному человеческому сыну, кроме следования его примеру? Что остаётся, кроме надежды, что и он когда-то был сыном. И он грешил, и произносил лживые слова, и не умел мыслить образами. Что и он претерпел множество испытаний, прежде чем обрёл мудрость и бесстрастие. Что он не сразу пришёл к смирению и кротости. И когда-то брался судить и давать советы.
Бог-отец достиг внутреннего безмолвия, и я понимаю, что он не может услышать моих слов.
Зачем ему слова, если он видит во мне, слабом и грешном, будущий образ Бога-сына, с которым можно молчать, но говорить.
***
Я часто думаю о человеческой душе – единственном пристанище Бога на нашей земле. Не станет человечества, и он исчезнет бесследно. Ведь Бог – это мысли о нём, и устройство внутренней гармонии по образу и подобию его. Безлюдные руины погибшей цивилизации – молчаливые и заброшенные надгробия, на которых начнут гнездиться птицы небесные, расти мурава, кусты и деревья.
Величественные храмы или маленькие церквушки – всего лишь здания, построенные и оборудованные по определённым канонам. А внутри них – магазины и розничные лавки, где продаётся право приобщиться к Всевышнему, поставив свечку под строгими взглядами святых с потемневших икон. Правильность поведения «покупателя» обеспечивается бдительным надзором охранниц-старух, которые начинают змеино шипеть при виде непокрытой головы неопытной женщины-грешницы. Опытные приходят в платках.
Служители церкви вовсе не думают о спасении каждой отдельной души и не служат Богу. Они, как хорошо обученный персонал солидной торговой сети, облачаются в фирменную одежду корпорации «Христос & К» и работают в меру сил и способностей с покупателями молебнов и священных обрядов: венчаний, крещений и отпеваний.
В том и заключается сомнительное превосходство неверующего человека, что он может прожить земную жизнь без Бога, безнаказанно греша и спокойно преступая божьи и человеческие законы. Он не верит в райское счастье, потому что доволен земным. Ему не страшен ад, потому что и в него положено верить.
А бездомному Богу нужна хотя бы одна заблудшая и грешная душа, способная к раскаянию, вере и надежде на спасение.
Продолжение http://proza.ru/2011/12/19/601