барышни-блудницы

Александр Чеберяк
Где-то под Тверью, а может, и Суздалем, лежало село, каких тысячи  разбросано по необъятной матушке Руси. Звалось то село Раздолбаево. Когда-то давно оно именовалось по другому; вполне прилично – Растомбаево; но, как сказывали старожилы, как-то мимо села ехал граф. Граф тот был весьма важной персоной и спешил по цареву делу; и тут, как назло, сломалась телега. Пока искали и тормошили старосту; пока приводили в чувство мертвецки пьяного кузнеца; пока в стогу обнаружили подмастерье…Граф, чертыхаясь, грозился каторгой и топал тощей ножкой в чулочке. И с тех самых пор  новое имя прочно приклеилось к селу. Я проезжал там и решил остановиться на недельку-другую, думая, что найду покой и отдохну от города среди простых, чистых душой и помыслами крестьян. Город меня утомил соблазнами и суетой; я наивно полагал, что сюда они не добрались…

 Село большое; в том селе церквушка, в коей поп Евлампий, оголтелый  безрадостный человече, настырно и безуспешно пытался отвадить паству от супостата. Паства не поддавалась, несмотря на все ухищрения попа. Между паствой и попом царило полное взаимопонимание; точнее – отсутствие оного. Когда Евлампий мрачным голосом  красочно рисовал пороки, поджидавшие неосторожных земляков, то половине розовощекой братии хотелось узнать, а где эти самые пороки водятся; ведь, судя по тону, Евлампию это хорошо известно… Молодухи краснели и прятали лица в платок, а молодцы хмыкали. Поп был тощ и угрюм; чужие грехи его ужасно мучили. В неравной борьбе с нечистым попу помогал дьяк Онуфрий, выгнанный с какого-то села и пригретый Евлампием. Онуфрий был взят на скудное довольствие, пока не встанет на ноги. Но встать на ноги у дьяка все что-то не получалось. Дьяк мало соответствовал праведному образу и вид имел прелукавый; и когда поп, гневно сверкая очами, вещал об искусителе, все невольно смотрели на Онуфрия. Ну а что – бес бесенком…Мелкий, плюгавый, нос крючком и цвета жухлой осенней травы реденькая бороденка; жиденькая, как кошелек солдата. Онуфрию становилось неловко; и он опускал хитрые беспокойные глаза. Сельчане перемигивались и пихали друг дружку локтями, пока не начинал громыхать поп, взывая мирян к порядку. Сказывали, Евлампий как-то поклялся, что отобьет у сил тьмы дьяка и наставит его на путь истинный…..

Народу в церкви набилось много. Тут тебе и купчиха Кабанова, переехавшая на лето с города для поправки нервов; дородная и важная, с двумя дочками. Дочки Кабанихи, Аглая и Варька, пылали румянцем и выпуклыми формами мешали проповеди. Аглая ростом повыше; тугая русая коса падает ниже пояса. Статная осань, белая шея, червленые губы; груди, как спелые тыквы… Всем прелюба  Аглайка; и чует свою бабью силу; и свысока взор с под пушистых ресниц…Но и Варька, что посмуглее, ничуть не хуже. Черные брови вразлет; глаза – что два озера; и тоже нежна кожей; и тоже не обидел Господь тыквами. Чуть меньше, правда, чем у сестры – зато бедра-то ширше и зад при ходьбе раскачивается потучней. Аглайка, та постарше; А Варька нет-нет да вспыхнет прекрасной девичьей стыдливостью – и так чудна и красива становится. Что тут молвить; всем хороши и лепы дочки Кабанихи – одно плохо…Мать – что пес цепной, глаз не сводит с них день и ночь; и напрасно сельские вольные соколы  исподтишка, тайком ломят картуз вечерами под окнами…. Рядом с Кабанихой муж, Василь Иваныч, степенный крепкий мужик с бородой-лопатой и сонным взглядом; позади него – приказчик, ведущий дела по округе и тайный воздыхатель Варьки. Он бы давно махнул в городишко, где прибытку не в пример выше – но как-то в пятницу отошел за баньку по малой нужде и сквозь чуть приметную щель увидел такое, что привязало его пуще цепи к дому Кабановых.

 Приказчик, может, и щель-то не заметил – стоял и поливал траву, радуясь солнышку, как сбоку зазвенел смех, и он отшатнулся, пряча срам…Склонился чуть ниже, ковырнул дырку – бог ты мой. Варвара Васильна….Варька, голая, красная, как вареный рак, разметав широкие бедра, сидела на лавке…А меж бедер черный кудрявый лес; и больше всего с той поры на свете захотелось приказчику- Гришке наведаться в этот колдовской лесок; хотя бы на миг..А Варька смеялась и трясла тыквами; и острые горошины этих тыкв прыгали прям так близко…Гришка наливается силушкой; и руки ломят бревна, чтоб разгрести стену. Оса цапнула в палец, и это спасло приказчика от буйства. Он чертыхнулся, даванул полосатую и прилип к щели… Варька млела, бедра опять распахнули чащу, у Гришки стучало кувалдой сердце…Он дрожал и мечтал, чтоб это никогда не кончалось. Царица! Варька  крутается боком, и мясистый холм лениво показывается и колышется; и Гришка понимает, что не зря жил и маялся. Вот чтоб разок взглянуть на этом зад, такой покатый и волшебный…  Распаренный, бухлый, надутый. Грине становятся тесны портки. Пусть он умрет вот тут, как шелудивый пес – но лишь бы видеть Варькины холм и  кустарник. Гришка становится капелькой пота, катящейся по девкиной налитой груди. Капелька бежит по тыкве, спотыкается о горшинку, ерзает с нее  вниз, по животу, разгоняясь, туда… Ох! Еще немного – и она скользнет в заросли; Гришка кусает губу…Аглайка-корова плескает с ушата – и с щели больно бьет в глаз и щиплет. Гришка трет око; бабы уходят….

 - Да убоимся, братие, гнева божьего! – ревет поп, и приказчик вздрагивает и осторожно оглядывается. Помещик Бобрыко справа усердно крестится, огромный и вечно строгий. Он тюкает пальцами в лоб, и послушная семья исправно  повторяет – жена, сыновья и доченька Лиза. Барин – он и есть барин. Игнат Демидыч. Отпрыски у барина такие же дубы, под стать бате – недюжинные, коряжистые, Федул и Данила. Оба рыжие, в плечах могутные, кулаки – что пивные кружицы. И забавы-то у них, селу на горе. Поп бы, чем здесь реветь, как  голодная корова, лучше разбойников бы усмирил; дак нет…  И не то барские дети; а вроде и лихие удальцы, коим с удара быка-трехлетку ошеломить на пол часа – раз плюнуть. Стоят откормыши, на девок глазеют, пока отец в образы пялится. Одна Лизка не в породу. Стройная, бледная, тихая, с ясным лучистым взором. «Ох-хо-хох, - жалели ее за глаза, - мужику и схватиться-то не за что. Мужик чай не дурак, ему подавай во-о-о…» И показывали, разводя руки…Ну, бабы опытные, им видней. Одна солдатка Авдотья чего стоит. Слышали, была помоложе – могла с десяток воинов умотать хуже шведа-вражины. В войну  так с армией и болталась. С годами-то стала поспокойней; но как увидит форму – все…Тает, как масло на солнышке; и глазами становится пьяная.. А Лизка да; и не боярская будто, а послушница с голодного острова. Жалели втихаря, зная крутой нрав барина…За барином староста Никодим, хитрый и глазастый; дальше – земельный хлебопашный люд; учитель, новая в селе птица, - и сказать пока нечего. Но вроде порядочный, в очках, и портки всегда опрятные, и пьяный не валяется. Бабы дивились и терялись в догадках.
 

- Аминь! – заклохотал Евлампий к радости уставшему в ногах дьяку. Толпа потекла к выходу. Вот и кузнец Мирон с женой и дочкой вышел на белый свет; вот и остальные жмурятся на солнышке…
 - Закроешь церковь, - черная спина Евлампия пропала в дверях.
Дьяк уж засобирался задвигать запоры, как в церковь скользнула молодка с опущенной головой. Платок закрывал пол лица, но Онуфрий наметанным глазом подметил гладкую юную кожу.
 - Тебе чего?
 - Прости, святой отец, каяться хочу, - она подломила колени. - Сама не отсюда; если дома узнают…
 - Вижу, что не отсель, - дьяк глянул из-под бровей кругом. – Ну заходи, - Онуфрий стукнул засовом.
 - Грешна я, батюшка, - она поднимает голову; платок сползает на плечи. Молодка на диво хороша.
 - В чем же грех твой? – дьяк кладет ладонь на волосы. Молодка ревет в голос.
 - Обманул, злодей, свататься обещался-а-а…
 - Тихо, малохольная, - молодка покорно смолкает. – Ты по порядку, как все было…
 - Заманил, святой отец, - она поднимает мокрое лицо, и дьяк причмокивает. Ну как такую не заманишь. « Прости Господи» - шепчет Онуфрий; - дальше молви…
 - На реку заманил, - всхлипнула горемышная, - и так накинулся…
 - А-а-а, накинулся, - поддразнил дьяк. – Сама-то чего поперлась; люб, поди, окаянный?
 - Люб, батюшка, люб…
 - Дальше говори. Как накинулся, что учинил..
 - Да ты что, батюшка? – молодуха отпрянула. – Как такой срам сказать можно?
 - Творить, значит, можно, - дьяк напускает в голос суровости, и молодуха роняет голову. - Ну?
 - Не ведала, отче, в какую пропасть тянет, баламут; он как стал мять и целовать, так я и сознанья почти лишилась…
 - Разума ты лишилась, дура, - дьяк ласково гладит волосы. – Ну, потом, опосля что?
 - Опосля?  Подол задрал на лицо, ножки мои разбросал… - Рука Онуфрия задрожала. Молодка подумала, что он гневается на святотатство и ему мерзко касаться ее головы. « Господи, срам-то, срам…»
 - Велик грех твой, - обреченно говорит дьяк. – Велик и страшен…
Молодка голосит.
 - Ну цыц; господь всемилостив. Пойдем, дитя, надо пройти обряд…
Молодка покорно шагает за дьяком. Онуфрий выходит из церкви, озирается и идет в небольшую избушку неподалеку.
 - Куда мы, отче?
 - Молчи и делай, что скажу, - строго велит дьяк. Они заходят внутрь. Онуфрий шмыгает в угол и достает початую бутыль с наливкой.
 - Не для забавы, а токмо для укрепления духа, - он опрокидывает бутыль; ай, до чего ж хороша вишневая наливочка.
 - Чтоб очистить душу и покаяться, надо вспомнить, как все было…Вверзнись снова в грех – а тут я нечистого споймаю и прогоню…
Дьяк валит на деревянное ложе молодку – она верещит:
 - Не могу, не могу, отче; пусти….Противно мне…
 - Так надо. Вот и хорошо, что противно. Значит, не потеряна ты для света небесного... Ян тебя от греха-то отважу, - дьяк ползет на молодку; тонкая слюнка тянется с оттопыренной губы и падает в глаз девке. Та зажмуривается, дьяк скалится, задирая подол. Молодка на миг распахивает глаза.  Матерь небесная; да над ней черт! Как на картинках – козлиная бородка; и взор такой… мерзкий и каверзный; и дыхание у него сиплое. Онуфрий подмигивает девке, копошась в портках; вот уж в молочные бедра пропащей  тычется кол; и молодуху озаряет: « Ей богу, черт! Прости мя, заступниче…»
 - Н-н-на-а-а! – она коленкой бьет дьяка туда, откуда у демона торчит орудие порока – и Онуфрий взвывает. Молодка смахивает его  с себя, благо бес весит немного – и дьяк, скуля, летит на пол. Молодка сжимается, ожидая, что у демона тут же вырастет хвост и копыта, лиходей  сменит облик, схватит и потащит; но нет…Тот повизгивает, смирный и нестрашный. Девка вскакивает:
 - Сгинь, сгинь, сгинь, окаянный…
Она хватает кочергу и лупит беса. Дьяк верещит:
 - Уйди, уйди, кикимора, - и плачет. Девка, как ошпаренная, вылетает с избы. Онуфрий вздрагивает плечами и затихает. Нескоро в  избушку протискивается Евлампий.
 - Что с тобой? Вижу, маешься ты…
 - Маюсь, отче, маюсь. – Дьяк подползает и обнимает ноги Евлампия. – От злобы людской и лютости.
 - Ну-ну-ну, сердешный, - поп подымает дьяка. – Теперь вижу – чиста душа твоя, как небо синее; и в сердце полно доброты…
Токмо ранимый ты; надо дух укрепить… А что до злобы людской – терпи, аки я терплю. Они тебе подлость -  а ты им добром ответь…
 - Мочи нет, отче, - дьяк причитает.
 - Терпи! – гыркает поп. – Сказывали мне, что за непотребство изгнали тебя с прихода. Теперь вижу – оклеветали невинную душу…
 - Клевещут, батюшка, клевещут, - дьяк прячет лицо на острой груди попа.
 - А на клевету мы ответим смирением, - светится взор Евлампия. – Неделю на хлебе и воде отсидим; а дабы не дармоедничать, пойдешь дорогу мостить, булыжники таскать – люди-то и увидят, каков ты на самом деле.
Онуфрий вздрагивает.
 - Боюсь, не сдюжу я. Хилый…
 - Во-о-о-т; пусть лоботрясы-то и устыдятся. Посмотрят, как слабый телом пашет с утра до ночи – глядишь, и совесть проснется. – Поп улыбается чисто и добро; и Онуфрию совсем худо. Ох, не зря с утра черный противный кот шмыгнул перед самой калиткой; и дьяк промахнулся в него камнем. Черный юркнул в лопухи, забирая удачу.
 - Как же я булыганы ворочать буду  на хлебе и воде? Остальные как сало достанут, - дьяк всхлипнул жалобно.
 - Дак затем и соблазн, чтоб дух укрепился. Они – сало; а ты – корочку хлебца; явишь им пример. Эх, - обнял поп за плечи, - завидую я тебе. Какое поле битвы с лукавым…
Евлампий ушел; дьяк метнулся к бутыли с вишневочкой. Господи, да что же это такое; что за напасти на голову…Онуфрий, хныкая, тянет сосуд – и трясущаяся рука подводит. Бесценная янтарная жижа выскальзывает и падает, треская на брызги об угол печки. Дьяк немеет и стыло глядит на пол. И чудится ему в расползающейся красной влаге чей-то насмешливый облик. « Свят, свят, свят…» - крестится Онуфрий и падает оземь. В избушку заходят Евлампий и староста. Они видят дьяка в молитве и разбитую бутыль.
 - Говорил тебе, а ты – нехристь, нехристь…. – Поп торжествует. – Вон – зелье поганое вылил; и поклоны иконе кладет.
Староста недоверчиво качает бородой; однесь и он в изумлении.
 - Зрю, готов ты к подвигам, - сурово глядит на него Евлампий. – Завтра дашь ему самую непосильную работу, - он велит старосте; тот кивает:
 - Это мы могем. Как рассветет, явись к кузне.
Они уходят; дьяк, занемогши, рухает на скамью…


Варька с Аглаей сидят у окошка.
 - Вон, учитель, гляди…
Аглая небрежно кидает взгляд:
 - Да ну, плюгавый. Федулка сморкнет раз – и того костей не сыскать…
 - Темная ты; и в амурах не смыслишь. Сейчас в моде умные; а твой бугай что? Только морды бить горазд да подковы гнуть. А этот, - Варька закатила очи, - амур знает…
 - Чево, чево? Амур…Рыба, что ли кака?
 - Вот я и говорю – дура ты, Аглашка, - Варька задрала носик. – А ентот учитель мне такую книжицу дал; про любовь, с картинками…
 - Я тебе такую дуру сейчас покажу, - Аглая треплет Варьку за косу. – Книжицу ту, быстро….
Они склонились над столом.
 - Ой, не могу, - Варька заливается. – Смотри; как он с ней; как наш Тузик… - Варька отводит стыдливо взгляд, но глаза сами ползут к картинкам.
Аглая жадно вырывает книжицу.
 - Мала ты еще взрослые картины глядеть.
Варька вспыхивает, готовая к драке. Аглайка грозит:
 - А пикнешь что – я папеньке молвлю, откуда книжонка. Он твоему учителю ноги-то повыдергивает…
Варька пошла пятнами:
 - А я расскажу, как вы с Федулом в березняке елозили.
Аглая застыла; лицо, аки снег, белое.
 - Видела, видела, как он с тебя панталоны содрал… Отдай, - она протягивает руку.
 - Верну; гляну и верну, - Аглая прячет книжицу и ласково улыбается сестрице. – А еще чево углядела-то, проныра?
 - Ой, так смешно, - Варька прыскает, Аглая супится. – Он, когда тебя на корачки шмякнул, ты так на бобра похожа стала. Будто корень дерева грызешь, жопу раскорячив; а он сзади пыхтит, что медведь…
У Аглаи глаза растут, как два блюдца. Говорила постыднику – кто-то увидит. И вот, на тебе…
 - Сестренка, побожись, что никому не скажешь, - Аглайка вот-вот заплачет.
 - Да ладно, я в амурах разумею; - Варька довольна собой. – Но ты больше меня не забижай…
 - Да что ты, что ты, - Аглая обнимает ее. – Как можно родну кровиночку, младшенькую, забидеть. Да я за тебя кому хошь глаза выцарапаю…

Аглая вышла. Федул, конечно, росту огроменного, но разума – как у голубя. Она вспомнила первый их поход на реку…. Федулка рассказал, что видал русалку, и позвал ее смотреть. Аглая, конечно, не девка малая, что б верить во всякую ерунду. Само собой, пошла, притворно сыграв удивление. А что не сходить на потеху?  Кто ж мог подумать, что так далеко зайдет? Началось-то все озорно – он пытался поцеловать, смешно вытягивая телячьи губы; Аглая куталась плечом, улыбаясь.
 - Ну давай; ну разок…
 - Да ну тебя, окаянного…
 - Ну раз; иль ты девка малая, что поцелуя боишься?
 - Ну ладно; но только раз…
 - Ей богу…
 Ну что за беда от поцелуев; но Федулке было все мало, и на третью встречу он совсем распоясался…Да еще и пришел с винным горьким духом. Аглайка сердито его толкала; но настырный разбойник все тискал и мял…И от ентих лап у нее затеплело внутри – и Аглайка обмякла. И зашлась неизведанным пылом – а леший целует вкусно и сладко; а лапы лезут на груди..  И Аглайка взопрела, несмотря на ночную прохладу. И тыквы бухнут, готовые лопнуть – а супостат раздевает; и Аглайке сумяшно и радостно. Ей чудится, будто взлетает – и нет мочи противиться буйному и жадному до проказ молодцу. Как дивно  щемит сердечко… И валяется осанистая и статная дочь купца с разбросанными в стороны тыквами; и первый раз явит  миру молочные бедра и мягкое гречневое пузо; и ни о чем не жалеет, простоволосая…


« Покажу сегодня глупому; пусть видят, как люди любятся. Не век же, как звери дикие, греховодничать…» Она наряжается.
 - Маменька, я к Лизке в гости пойду.
 - Вот и славно, - Купчиха целует ту в лоб. – Семья с достатком; ровня нам…  Бери пример с сестры, - взгляд на Варьку. – С помещиком дружит; а ты все по хороводам с драноштанными всякими…  За ум не возьмешься – сидеть тебе под замком.
 - Уж скоро начну, - Варька озорно улыбается. – Пойду к учителю.
 - Во-во; лучше, чем без дела-то маяться. Может, чему и толковому научит…
 - Научит, научит – я слышала, у Бобрыко его хвалили, - Аглая берет Варьку под руку и выходит с дома…

Учитель, Антон Палыч, сидит в избушке со свечкой и думу думает. Занесла его нелегкая в эту дыру, где и жизни-то светской нету. А он – человек творческий; и надобности у него душевные имеются. А здесь… Хоть волком вой. То ли дело в городе. Там у каждого трактира разбитные молодки, готовые понять и уластить нежную натуру культурного человека; и пускай тоже дуры дурами, но хоть делают вид, что внемлют. Учитель так бы и жил в городе, да на беду связался с дочкой пристава. Так все хорошо начиналось! Он преподавал французский; и она ловила каждое слово. С каждым уроком их дружба росла; и Антон, или Антуан, как она его называла, сидит все ближе – и она не отодвигается, а даже наоборот. Нечаянные касания рук, девичий пряный запах, тяжесть бедра под столом… Ее дыхание рядом; горячее, свежее… И он невзначай достает книжку, якобы путая ее с учебником. Книжка та непростая; и Антону она дорога, как первое жалование. А он, будто смутившись, хочет ее убрать, но воспитанная в строгости, запертая в клетке дочка пристава жадно вспыхивает взглядом…   Ее столько лет томили пленом! Отец, устроивший в доме казарму; мать, высохшая от бесконечных постов и церковных бдений; тетушки со своим вязанием и разговорами про варение….    И он рассказывает, понизив голос до тайности; а она впитывает, как дождь сухая земля, новый мир…    Они словно заговорщики; Антуан просвещает все больше намеками, раскрывая картинки – постыдные, запретные, иноземные. Он ругает темную варварскую Русь, где и любить-то не могут – другое дело там: он кивает куда-то в окно, и дочь пристава сердцем летит за тридевять земель…  Клетку с птичкой открыли – и это все он, ее учитель. И пусть картинки срамные и на первый взгляд гадкие – но какие интересные. Да и Антуан, добрейший из людей, худого  не посоветует. И позабыт французский – они упражняются в другом; и дочь пристава на редкость неуемна и любопытна.
 - Нет, смотри, целоваться надо вот так, - Антуан, ее Антошенька, показывает…
 - А вот это надо так-то… - усердная ученица жаждет новых заданий; и они занимаются сверх нормы.
И кто знал, что наверх, в ее комнату, в самый ненужный момент, когда они подходили к самому сокровенному, заглянет тетушка и, увидав осоловелую растрепанную племянницу с выпавшей титькой и припавшего к той титьке учителя, поднимет визг и переполошит весь дом? И бедный Антошенька сиганет с окошка, чуть не переломав ноги; и подастся прочь с города, опасаясь батюшки. Да еще той же ночью нарвется на лиходеев, незнакомых с манерами…Они долго дубасили учителя и забрали все пожитки. А пересчитав скудную наживу, отдубасили еще больнее. А дочь пристава будут судить на домашнем безжалостном вече – но о приговоре нам неведомо…   Слышали, как пристава чуть не хватил удар и он побожился страшной клятвой найти прелюбодея и растерзать…

Вот в таких размышлениях и коротал вечер Антоша, когда к нему постучали.
 - Кто там? – он не торопится открывать. Надо быть осторожным в этом жестоком мире.
 - Я это, Варвара Васильна…
Учитель впустил и заперся.
 - Что вас ко мне привело?
 - Да прошлый раз я  вместо учебника книжицу вашу забрала. Всенепременно верну, - Варя улыбнулась. Учитель бледнеет:
 - Какую…. книжицу?
 - С картинками озорными, - Варька стреляет глазками. Антон забегал по избе.
 - Что ж вы хватаете без спросу? Книга та личная; со смыслом…  Ну давайте сюда, - учитель взволновано тянет руку.
 - Дак Аглая взяла полистать; наверно, сейчас Федулке кажет… - Варя проста; и от этой ее простоты учителя бросает в озноб.
 - Ядрен хрен моржовый! Ой, беда, беда, - он забегал пуще, и Варьке смешно. – Ну все, быть мне битому; от этой книги одни неприятности. Молва пойдет – меня ваш поп живьем съест, - Антоша присел на лавку и уронил голову. Варьке стало его жаль, и она села рядом.
 - Да не стращайтесь вы; книжица-то хорошая. Вы мне лучше про амуры расскажите…
 - Какие амуры! У меня аж в горле ком от волнения, - угрюмо бурчит учитель. – Варвара Васильна, вы ту книгу быстрей верните…   Поспешите, уж пожалуйста.
 - Ладно, если Аглайка не потеряет. Уж дюже Федул у нее шабутной, - собирается уходить Варя.
 - Это какой Федул? – с тревогой спрашивает учитель.
 - Да который на прошлой седьмице в соседнем селе пятерых покалечил; он у нас буйный во хмелю…
 - И-и-и…часто он во хмелю?
 - Да, почитай, через день. Управы-то нету…. – Варя ушла. Учитель той ночью долго ворочался и не мог уснуть. И только его сморило, первый петух резанул утро криком….

Аглая отпихнула Федула:
 - Да подожди, поспешный. Вон, смотри, что принесла…
Она открыла книгу.
 - Эва как! Гы-гы-гы, - зашелся Федул. – Баба сверху сидит – да где это видано? А тут, вона…Что они стоя трутся – у них там лежанок нету, в иноземщине? А вообще, картинки задорные – в пот кидают и мочи прибавляют. Ужо и тебя пуще охота…
 - Вот дубина; ты лучше учись, как люди манерные амур делают. Заграница; одним словом….
 - Ой, ой, ой – заграница, - Федул поддразнил. – Я этих плюгашей, - он кивнул на щуплых иноземцев, - враз пятерых раскидаю. А ежели с братом – так весь десяток умнем…. Такой амур им устроим. Сама-то чего вычитала?
 - А я вот сейчас и покажу, - Аглая ведет играючи плечом и тянет штаны с Федула. Ее голова ныряет ему под живот…
 - Аглайка, ты что? Не жуй  меня там, - Федул пугается, и Аглая снизу хохочет.
 - Дурак, это амур французский, - она опять чавкает.
 - Вообще-то здорово, - млеет Федька, - только зубы у тебя острые…
 - М-м-м, - отвечает Аглая. – Х-м-м-х-м…
Федул смотрит на звезды и стонет. Аглая хрумкает снизу; и Федул, ухнув филином, лопается внизу живота.
 - Тьфу, гадость, - плюется Аглайка. – Ты чего брызгаешься? Чуть не потравил меня…
 - Это амур, - чуть слышно бубнит  Федор. Ему чудится, будто Аглая-упыриха выкачала с ведро крови – так ослабел и сладко истощился. И качает его, как с ушата водки; и башку кружит, словно колом огрели…
 - Амур, - Аглая дуется. – Ковш дряни мне в рот навалил…
 - Да ладно, - Федулка гладит ее волосы, и Аглая довольна. – Ты сверху так на хомяка была похожа  – щеки раздуты…
 - Дак у тебя дубина-то о-е-е; думала – подавлюсь…
 - Амурочка ты моя, - Федул обнимает дубовую спину Аглаи. – Брату похвалюсь – обзавидуется…
 - Ты чо, рехнулся! – отпрянула Аглая. – Я тебе похвалюсь…Что б ни-ни! – она грозит пальцем. – Совсем больной ты у меня разумом…
 - Ладнушки, - Федул сыто улыбается. Ну точь-в-точь как Варькин жирный кот после рыбы.
 - Ну, давай еще чегось вычитаем, - трется боком об него Аглая. – У меня там с утра зудит аж…
 - Чегой-то нет охоты ужо сегодня, - Федул чешет живот. – Да и трапезничать пора…
Аглая отворачивается:
 - Поманишь ты меня в другой раз – ага, как же…
 - Ну будя, будя, - Федька стискивает лапы, и спина Аглаи трещит. « Любит, медвежина..» Они уходят; листы забытой книжицы треплет ветер…

Варя идет по тропинке к дому.
 - Варвара Васильна….
 - Фу ты, леший, испужал, - она узнала приказчика. – Чево, как тать, в засаде сидишь?
 - Вас ожидаю…
Варька видит его смущение.
 - Чего хотел?
 - Сильную к вам страсть питаю; снитесь мне каждодневно, - робко лопочет приказчик, и Варьке потешно.
 - И кака же я тебе в снах являюсь?
 - Нагая…
Варька вскидывает бровь.
 - Да ты, Гринька, наглец. Вот как батюшке молвлю, каку гадюку в доме пригрел; а?
Приказчик рухает в землю.
 - Не губите. Я, как вас голой увидел, покой потерял…
Варька изумляется:
 - Ты что мелешь, распутник? Гдей-то ты меня голой видел?
 - В баньке; там щелочка есть…
 - Ах ты паскудник, - Варька лупит приказчика. – Ах, мерзавец…
 - Бейте, бейте, Варвара Васильна, - с жаром голосит Гришка. – Без вас жисть не в радость…
 - А ты и правда рехнулся, - Варя убрала занесенную ручку. -  Что, впрямь так хороша?
 - Бо-ги-ня! Я чуть не ослеп от ваших чресел… Так и скушал бы …
 - Ох, и языкаст ты, Гриня, - Варя самодовольно улыбается; и румянец плывет по щекам. – И что; краше я Аглайки? – она пытливо  щурится.
 - Бог с вами, Варвара Васильна, - приказчик смелеет, и язык находит нужные словечки. – Да Аглая рядом с вами – просто корова…
Варька ведет грудью и ласково толкает Гришку:
 - Скажешь тоже…
 - Ей богу, - крестится тот. – Провалиться мне тут – корова коровой…
 - Смотри, Гришка, - строго глядит Варька, - еще раз узнаю про баньку-то… - она берет его за подбородок. – Ты сейчас в моей полной власти. Чуть что – запорю…
 - Я ваш верный раб…
 - То-то… - Варька собирается уйти.
 - Варвара Васильна…
 - Ну, что еще?
 - Дозвольте…ножку целовать, - приказчик застыл.
 - Ха-ха-ха, вот уморил-то…
 - Один раз; вашу беленькую ножку…. – Умоляет Гришка; и Варьке его жалко. – А вы приказывайте хоть что – исполню…
И Варе истомно вдруг. Вот и мужики сходят с ума; пускай и холоп, но все же…
 - И с сарая прыгнешь?
 - Да хоть в пропасть, - рьяно сипит приказчик; и Варька верит.
 - Ладно, олух; целуй коленку – и сигай с крыши, - Варя приподняла подол. Гринька пиявкой присасывается к бедру; ползет, слюнявя, выше…
 - Куда; хватит, ирод, - Варя еле отрывает Гришку. Тот встает; и она  пугается шального пожара  глаз. Гришку мотает.
 - Вот бес-то, - дивится Варька.
 - Царица, - пьяно шепчет приказчик и лезет на сараюху.
 - Да стой, стой, шуткую я…
Треск кустов – и Гришка глухо стонет. Варя подходит к нему:
 - Вот чумной-то. Ну, так и есть – сломал ногу… Лежи – сейчас помочь кликну…
 - Царица, - шипят из кустов…

 - Да, толковый холоп был, - горестно вздыхает Василь Иваныч. – Сноровистый, хваткий…
 - Почему – был? – Кабаниха удивляется; и ложка с борщом застывает у рта.
 - Ополоумел, - машет рукой купец. – Он и последнее время какой-то придурковатый ходил. А тут с сарая свалился; ногу сломал… И лежит, блаженный, с улыбкой; одно заладил: « Царица…»
 - А кой бес его на сарай загнал? – в недоумении Кабаниха.
Варька прячет лицо.
 - Спроси у дурака, - огрызается купчина. – Где теперь нового искать?
 - Что ты, что ты, - поддакивает жена. – В лихую пору живем – вор на воре….

Дьяк безмерно устал; спину и плечи ломило. Ноженьки стали сами как булыжники. « Ой, не сдюжу…Еще такой день – и богу душу отдам.» Он прислонился к березе, спрятался, что б не слышать корявый голос старосты, скликающий на работу… « Господи, яви чудо; дай мне облегчение….» Глаза падают в мох; и дьяк примечает книжку. Он открывает ее….

Евлампий подходит к старосте.
 - Ну как, дело движется?
 - Как же, движется с такими работничками….Твой архангел пол дня каменюги таскал – и фьют…Нетушки нашего праведника; сдулся…
 - Не возводи напраслину, - строго смотрит поп. – Наверняка по нужде отлучился….
Они подходят к избушке дьяка.
 - Т-с-с, не спугни молитву, - Евлампий тихонько толкает дверь. Староста втиснулся следом; вместе с попом они каменеют. Тянется миг…
 - Да, - чешет староста затылок. – Доколь живу – той мерзости не видел…
 - Да, - роняет Евлампий голову, - вижу – пал ты жертвой тьмы. Сколь ни боролся я за тебя….Э-э-х, рукоблудник; поди вон с глаз моих…
 - Она, она все, проклятая, - дьяк натягивает штаны. – Она…
Дрожащий палец тычет в книгу. Евлампий берет ее, перелистывает и рвет.
 - Изыди, изыди, изыди… И ты лучше иди; а то староста мигом слух пустит…Иди с миром, - он крестит Онуфрия.

Весть о диковинной книжице шмелем облетела село. А тут как раз служба. Столь ярого попа сельчане еще не видели.
 - Братие, - рычал он, и миряне ежились. – Бойтесь – лукавый здесь, среди нас…
Все закрутили головами; настолько был страшен и горек вид батюшки.
 - Он уже забрал одного из нас; и вы, - звенит поп, - можете стать следующими…..
 - Оуфрия-то? Невелика потеря… - несется с толпы. – Вот учитель куда-то пропал; это да…
 - Пропал? Н-е-ет, неразумные; он сбежал, - изрекает поп; и все озираются. – Не смог он, как человече культурный и непорочный, смотреть на это все… - Евлампий обводит руками. – Не вынесла безмятежная душа его находиться здесь, в грехе и грязи; он сбежал к свету…
Миряне загудели. Да, что-то нечисто здесь и взаправду. Двое сходят с ума; пускай и скудного, но все же. Какой умишко-то не был, всяко лучше, чем ничего. Гриньке все снятся коленки  неведомой царицы; дьяк, тот вообще…лучше и не поминать. А тут еще и учитель исчез…Селяне загрустили; самые башковитые чесали затылки…
 - Бойтесь, братие, и крепитесь – черный день близок….


Со смешанным непонятным чувством я покидал село. Хоть здесь и не нашел я покоя и духовной чистоты, но все же… Даже пороки тут были легки и приятны; не отдавали гарью циничности города. Может, из-за своей бесхитростности. Кстати, один такой стройный и милый порок я увожу с собой. Лизонька сидит напротив в моей карете. Рассказал бы я вам, как мне удалось разбудить чертенят в этом тихом голубоглазом болоте, но… Она еще умеет смущаться; и дай бог не разучится никогда….
 



 
 


 
 -   
   
 -