Где-то под Тверью, а может, и Суздалем, лежало село, каких тысячи разбросано по необъятной матушке Руси. Звалось то село Раздолбаево. Когда-то давно оно именовалось по другому; вполне прилично – Растомбаево; но, как сказывали старожилы, как-то мимо села ехал граф. Граф тот был весьма важной персоной и спешил по цареву делу; и тут, как назло, сломалась телега. Пока искали и тормошили старосту; пока приводили в чувство мертвецки пьяного кузнеца; пока в стогу обнаружили подмастерье…Граф, чертыхаясь, грозился каторгой и топал тощей ножкой в чулочке. И с тех самых пор новое имя прочно приклеилось к селу. Я проезжал там и решил остановиться на недельку-другую, думая, что найду покой и отдохну от города среди простых, чистых душой и помыслами крестьян. Город меня утомил соблазнами и суетой; я наивно полагал, что сюда они не добрались…
Село большое; в том селе церквушка, в коей поп Евлампий, оголтелый безрадостный человече, настырно и безуспешно пытался отвадить паству от супостата. Паства не поддавалась, несмотря на все ухищрения попа. Между паствой и попом царило полное взаимопонимание; точнее – отсутствие оного. Когда Евлампий мрачным голосом красочно рисовал пороки, поджидавшие неосторожных земляков, то половине розовощекой братии хотелось узнать, а где эти самые пороки водятся; ведь, судя по тону, Евлампию это хорошо известно… Молодухи краснели и прятали лица в платок, а молодцы хмыкали. Поп был тощ и угрюм; чужие грехи его ужасно мучили. В неравной борьбе с нечистым попу помогал дьяк Онуфрий, выгнанный с какого-то села и пригретый Евлампием. Онуфрий был взят на скудное довольствие, пока не встанет на ноги. Но встать на ноги у дьяка все что-то не получалось. Дьяк мало соответствовал праведному образу и вид имел прелукавый; и когда поп, гневно сверкая очами, вещал об искусителе, все невольно смотрели на Онуфрия. Ну а что – бес бесенком…Мелкий, плюгавый, нос крючком и цвета жухлой осенней травы реденькая бороденка; жиденькая, как кошелек солдата. Онуфрию становилось неловко; и он опускал хитрые беспокойные глаза. Сельчане перемигивались и пихали друг дружку локтями, пока не начинал громыхать поп, взывая мирян к порядку. Сказывали, Евлампий как-то поклялся, что отобьет у сил тьмы дьяка и наставит его на путь истинный…..
Народу в церкви набилось много. Тут тебе и купчиха Кабанова, переехавшая на лето с города для поправки нервов; дородная и важная, с двумя дочками. Дочки Кабанихи, Аглая и Варька, пылали румянцем и выпуклыми формами мешали проповеди. Аглая ростом повыше; тугая русая коса падает ниже пояса. Статная осань, белая шея, червленые губы; груди, как спелые тыквы… Всем прелюба Аглайка; и чует свою бабью силу; и свысока взор с под пушистых ресниц…Но и Варька, что посмуглее, ничуть не хуже. Черные брови вразлет; глаза – что два озера; и тоже нежна кожей; и тоже не обидел Господь тыквами. Чуть меньше, правда, чем у сестры – зато бедра-то ширше и зад при ходьбе раскачивается потучней. Аглайка, та постарше; А Варька нет-нет да вспыхнет прекрасной девичьей стыдливостью – и так чудна и красива становится. Что тут молвить; всем хороши и лепы дочки Кабанихи – одно плохо…Мать – что пес цепной, глаз не сводит с них день и ночь; и напрасно сельские вольные соколы исподтишка, тайком ломят картуз вечерами под окнами…. Рядом с Кабанихой муж, Василь Иваныч, степенный крепкий мужик с бородой-лопатой и сонным взглядом; позади него – приказчик, ведущий дела по округе и тайный воздыхатель Варьки. Он бы давно махнул в городишко, где прибытку не в пример выше – но как-то в пятницу отошел за баньку по малой нужде и сквозь чуть приметную щель увидел такое, что привязало его пуще цепи к дому Кабановых.
Приказчик, может, и щель-то не заметил – стоял и поливал траву, радуясь солнышку, как сбоку зазвенел смех, и он отшатнулся, пряча срам…Склонился чуть ниже, ковырнул дырку – бог ты мой. Варвара Васильна….Варька, голая, красная, как вареный рак, разметав широкие бедра, сидела на лавке…А меж бедер черный кудрявый лес; и больше всего с той поры на свете захотелось приказчику- Гришке наведаться в этот колдовской лесок; хотя бы на миг..А Варька смеялась и трясла тыквами; и острые горошины этих тыкв прыгали прям так близко…Гришка наливается силушкой; и руки ломят бревна, чтоб разгрести стену. Оса цапнула в палец, и это спасло приказчика от буйства. Он чертыхнулся, даванул полосатую и прилип к щели… Варька млела, бедра опять распахнули чащу, у Гришки стучало кувалдой сердце…Он дрожал и мечтал, чтоб это никогда не кончалось. Царица! Варька крутается боком, и мясистый холм лениво показывается и колышется; и Гришка понимает, что не зря жил и маялся. Вот чтоб разок взглянуть на этом зад, такой покатый и волшебный… Распаренный, бухлый, надутый. Грине становятся тесны портки. Пусть он умрет вот тут, как шелудивый пес – но лишь бы видеть Варькины холм и кустарник. Гришка становится капелькой пота, катящейся по девкиной налитой груди. Капелька бежит по тыкве, спотыкается о горшинку, ерзает с нее вниз, по животу, разгоняясь, туда… Ох! Еще немного – и она скользнет в заросли; Гришка кусает губу…Аглайка-корова плескает с ушата – и с щели больно бьет в глаз и щиплет. Гришка трет око; бабы уходят….
- Да убоимся, братие, гнева божьего! – ревет поп, и приказчик вздрагивает и осторожно оглядывается. Помещик Бобрыко справа усердно крестится, огромный и вечно строгий. Он тюкает пальцами в лоб, и послушная семья исправно повторяет – жена, сыновья и доченька Лиза. Барин – он и есть барин. Игнат Демидыч. Отпрыски у барина такие же дубы, под стать бате – недюжинные, коряжистые, Федул и Данила. Оба рыжие, в плечах могутные, кулаки – что пивные кружицы. И забавы-то у них, селу на горе. Поп бы, чем здесь реветь, как голодная корова, лучше разбойников бы усмирил; дак нет… И не то барские дети; а вроде и лихие удальцы, коим с удара быка-трехлетку ошеломить на пол часа – раз плюнуть. Стоят откормыши, на девок глазеют, пока отец в образы пялится. Одна Лизка не в породу. Стройная, бледная, тихая, с ясным лучистым взором. «Ох-хо-хох, - жалели ее за глаза, - мужику и схватиться-то не за что. Мужик чай не дурак, ему подавай во-о-о…» И показывали, разводя руки…Ну, бабы опытные, им видней. Одна солдатка Авдотья чего стоит. Слышали, была помоложе – могла с десяток воинов умотать хуже шведа-вражины. В войну так с армией и болталась. С годами-то стала поспокойней; но как увидит форму – все…Тает, как масло на солнышке; и глазами становится пьяная.. А Лизка да; и не боярская будто, а послушница с голодного острова. Жалели втихаря, зная крутой нрав барина…За барином староста Никодим, хитрый и глазастый; дальше – земельный хлебопашный люд; учитель, новая в селе птица, - и сказать пока нечего. Но вроде порядочный, в очках, и портки всегда опрятные, и пьяный не валяется. Бабы дивились и терялись в догадках.
- Аминь! – заклохотал Евлампий к радости уставшему в ногах дьяку. Толпа потекла к выходу. Вот и кузнец Мирон с женой и дочкой вышел на белый свет; вот и остальные жмурятся на солнышке…
- Закроешь церковь, - черная спина Евлампия пропала в дверях.
Дьяк уж засобирался задвигать запоры, как в церковь скользнула молодка с опущенной головой. Платок закрывал пол лица, но Онуфрий наметанным глазом подметил гладкую юную кожу.
- Тебе чего?
- Прости, святой отец, каяться хочу, - она подломила колени. - Сама не отсюда; если дома узнают…
- Вижу, что не отсель, - дьяк глянул из-под бровей кругом. – Ну заходи, - Онуфрий стукнул засовом.
- Грешна я, батюшка, - она поднимает голову; платок сползает на плечи. Молодка на диво хороша.
- В чем же грех твой? – дьяк кладет ладонь на волосы. Молодка ревет в голос.
- Обманул, злодей, свататься обещался-а-а…
- Тихо, малохольная, - молодка покорно смолкает. – Ты по порядку, как все было…
- Заманил, святой отец, - она поднимает мокрое лицо, и дьяк причмокивает. Ну как такую не заманишь. « Прости Господи» - шепчет Онуфрий; - дальше молви…
- На реку заманил, - всхлипнула горемышная, - и так накинулся…
- А-а-а, накинулся, - поддразнил дьяк. – Сама-то чего поперлась; люб, поди, окаянный?
- Люб, батюшка, люб…
- Дальше говори. Как накинулся, что учинил..
- Да ты что, батюшка? – молодуха отпрянула. – Как такой срам сказать можно?
- Творить, значит, можно, - дьяк напускает в голос суровости, и молодуха роняет голову. - Ну?
- Не ведала, отче, в какую пропасть тянет, баламут; он как стал мять и целовать, так я и сознанья почти лишилась…
- Разума ты лишилась, дура, - дьяк ласково гладит волосы. – Ну, потом, опосля что?
- Опосля? Подол задрал на лицо, ножки мои разбросал… - Рука Онуфрия задрожала. Молодка подумала, что он гневается на святотатство и ему мерзко касаться ее головы. « Господи, срам-то, срам…»
- Велик грех твой, - обреченно говорит дьяк. – Велик и страшен…
Молодка голосит.
- Ну цыц; господь всемилостив. Пойдем, дитя, надо пройти обряд…
Молодка покорно шагает за дьяком. Онуфрий выходит из церкви, озирается и идет в небольшую избушку неподалеку.
- Куда мы, отче?
- Молчи и делай, что скажу, - строго велит дьяк. Они заходят внутрь. Онуфрий шмыгает в угол и достает початую бутыль с наливкой.
- Не для забавы, а токмо для укрепления духа, - он опрокидывает бутыль; ай, до чего ж хороша вишневая наливочка.
- Чтоб очистить душу и покаяться, надо вспомнить, как все было…Вверзнись снова в грех – а тут я нечистого споймаю и прогоню…
Дьяк валит на деревянное ложе молодку – она верещит:
- Не могу, не могу, отче; пусти….Противно мне…
- Так надо. Вот и хорошо, что противно. Значит, не потеряна ты для света небесного... Ян тебя от греха-то отважу, - дьяк ползет на молодку; тонкая слюнка тянется с оттопыренной губы и падает в глаз девке. Та зажмуривается, дьяк скалится, задирая подол. Молодка на миг распахивает глаза. Матерь небесная; да над ней черт! Как на картинках – козлиная бородка; и взор такой… мерзкий и каверзный; и дыхание у него сиплое. Онуфрий подмигивает девке, копошась в портках; вот уж в молочные бедра пропащей тычется кол; и молодуху озаряет: « Ей богу, черт! Прости мя, заступниче…»
- Н-н-на-а-а! – она коленкой бьет дьяка туда, откуда у демона торчит орудие порока – и Онуфрий взвывает. Молодка смахивает его с себя, благо бес весит немного – и дьяк, скуля, летит на пол. Молодка сжимается, ожидая, что у демона тут же вырастет хвост и копыта, лиходей сменит облик, схватит и потащит; но нет…Тот повизгивает, смирный и нестрашный. Девка вскакивает:
- Сгинь, сгинь, сгинь, окаянный…
Она хватает кочергу и лупит беса. Дьяк верещит:
- Уйди, уйди, кикимора, - и плачет. Девка, как ошпаренная, вылетает с избы. Онуфрий вздрагивает плечами и затихает. Нескоро в избушку протискивается Евлампий.
- Что с тобой? Вижу, маешься ты…
- Маюсь, отче, маюсь. – Дьяк подползает и обнимает ноги Евлампия. – От злобы людской и лютости.
- Ну-ну-ну, сердешный, - поп подымает дьяка. – Теперь вижу – чиста душа твоя, как небо синее; и в сердце полно доброты…
Токмо ранимый ты; надо дух укрепить… А что до злобы людской – терпи, аки я терплю. Они тебе подлость - а ты им добром ответь…
- Мочи нет, отче, - дьяк причитает.
- Терпи! – гыркает поп. – Сказывали мне, что за непотребство изгнали тебя с прихода. Теперь вижу – оклеветали невинную душу…
- Клевещут, батюшка, клевещут, - дьяк прячет лицо на острой груди попа.
- А на клевету мы ответим смирением, - светится взор Евлампия. – Неделю на хлебе и воде отсидим; а дабы не дармоедничать, пойдешь дорогу мостить, булыжники таскать – люди-то и увидят, каков ты на самом деле.
Онуфрий вздрагивает.
- Боюсь, не сдюжу я. Хилый…
- Во-о-о-т; пусть лоботрясы-то и устыдятся. Посмотрят, как слабый телом пашет с утра до ночи – глядишь, и совесть проснется. – Поп улыбается чисто и добро; и Онуфрию совсем худо. Ох, не зря с утра черный противный кот шмыгнул перед самой калиткой; и дьяк промахнулся в него камнем. Черный юркнул в лопухи, забирая удачу.
- Как же я булыганы ворочать буду на хлебе и воде? Остальные как сало достанут, - дьяк всхлипнул жалобно.
- Дак затем и соблазн, чтоб дух укрепился. Они – сало; а ты – корочку хлебца; явишь им пример. Эх, - обнял поп за плечи, - завидую я тебе. Какое поле битвы с лукавым…
Евлампий ушел; дьяк метнулся к бутыли с вишневочкой. Господи, да что же это такое; что за напасти на голову…Онуфрий, хныкая, тянет сосуд – и трясущаяся рука подводит. Бесценная янтарная жижа выскальзывает и падает, треская на брызги об угол печки. Дьяк немеет и стыло глядит на пол. И чудится ему в расползающейся красной влаге чей-то насмешливый облик. « Свят, свят, свят…» - крестится Онуфрий и падает оземь. В избушку заходят Евлампий и староста. Они видят дьяка в молитве и разбитую бутыль.
- Говорил тебе, а ты – нехристь, нехристь…. – Поп торжествует. – Вон – зелье поганое вылил; и поклоны иконе кладет.
Староста недоверчиво качает бородой; однесь и он в изумлении.
- Зрю, готов ты к подвигам, - сурово глядит на него Евлампий. – Завтра дашь ему самую непосильную работу, - он велит старосте; тот кивает:
- Это мы могем. Как рассветет, явись к кузне.
Они уходят; дьяк, занемогши, рухает на скамью…
Варька с Аглаей сидят у окошка.
- Вон, учитель, гляди…
Аглая небрежно кидает взгляд:
- Да ну, плюгавый. Федулка сморкнет раз – и того костей не сыскать…
- Темная ты; и в амурах не смыслишь. Сейчас в моде умные; а твой бугай что? Только морды бить горазд да подковы гнуть. А этот, - Варька закатила очи, - амур знает…
- Чево, чево? Амур…Рыба, что ли кака?
- Вот я и говорю – дура ты, Аглашка, - Варька задрала носик. – А ентот учитель мне такую книжицу дал; про любовь, с картинками…
- Я тебе такую дуру сейчас покажу, - Аглая треплет Варьку за косу. – Книжицу ту, быстро….
Они склонились над столом.
- Ой, не могу, - Варька заливается. – Смотри; как он с ней; как наш Тузик… - Варька отводит стыдливо взгляд, но глаза сами ползут к картинкам.
Аглая жадно вырывает книжицу.
- Мала ты еще взрослые картины глядеть.
Варька вспыхивает, готовая к драке. Аглайка грозит:
- А пикнешь что – я папеньке молвлю, откуда книжонка. Он твоему учителю ноги-то повыдергивает…
Варька пошла пятнами:
- А я расскажу, как вы с Федулом в березняке елозили.
Аглая застыла; лицо, аки снег, белое.
- Видела, видела, как он с тебя панталоны содрал… Отдай, - она протягивает руку.
- Верну; гляну и верну, - Аглая прячет книжицу и ласково улыбается сестрице. – А еще чево углядела-то, проныра?
- Ой, так смешно, - Варька прыскает, Аглая супится. – Он, когда тебя на корачки шмякнул, ты так на бобра похожа стала. Будто корень дерева грызешь, жопу раскорячив; а он сзади пыхтит, что медведь…
У Аглаи глаза растут, как два блюдца. Говорила постыднику – кто-то увидит. И вот, на тебе…
- Сестренка, побожись, что никому не скажешь, - Аглайка вот-вот заплачет.
- Да ладно, я в амурах разумею; - Варька довольна собой. – Но ты больше меня не забижай…
- Да что ты, что ты, - Аглая обнимает ее. – Как можно родну кровиночку, младшенькую, забидеть. Да я за тебя кому хошь глаза выцарапаю…
Аглая вышла. Федул, конечно, росту огроменного, но разума – как у голубя. Она вспомнила первый их поход на реку…. Федулка рассказал, что видал русалку, и позвал ее смотреть. Аглая, конечно, не девка малая, что б верить во всякую ерунду. Само собой, пошла, притворно сыграв удивление. А что не сходить на потеху? Кто ж мог подумать, что так далеко зайдет? Началось-то все озорно – он пытался поцеловать, смешно вытягивая телячьи губы; Аглая куталась плечом, улыбаясь.
- Ну давай; ну разок…
- Да ну тебя, окаянного…
- Ну раз; иль ты девка малая, что поцелуя боишься?
- Ну ладно; но только раз…
- Ей богу…
Ну что за беда от поцелуев; но Федулке было все мало, и на третью встречу он совсем распоясался…Да еще и пришел с винным горьким духом. Аглайка сердито его толкала; но настырный разбойник все тискал и мял…И от ентих лап у нее затеплело внутри – и Аглайка обмякла. И зашлась неизведанным пылом – а леший целует вкусно и сладко; а лапы лезут на груди.. И Аглайка взопрела, несмотря на ночную прохладу. И тыквы бухнут, готовые лопнуть – а супостат раздевает; и Аглайке сумяшно и радостно. Ей чудится, будто взлетает – и нет мочи противиться буйному и жадному до проказ молодцу. Как дивно щемит сердечко… И валяется осанистая и статная дочь купца с разбросанными в стороны тыквами; и первый раз явит миру молочные бедра и мягкое гречневое пузо; и ни о чем не жалеет, простоволосая…
« Покажу сегодня глупому; пусть видят, как люди любятся. Не век же, как звери дикие, греховодничать…» Она наряжается.
- Маменька, я к Лизке в гости пойду.
- Вот и славно, - Купчиха целует ту в лоб. – Семья с достатком; ровня нам… Бери пример с сестры, - взгляд на Варьку. – С помещиком дружит; а ты все по хороводам с драноштанными всякими… За ум не возьмешься – сидеть тебе под замком.
- Уж скоро начну, - Варька озорно улыбается. – Пойду к учителю.
- Во-во; лучше, чем без дела-то маяться. Может, чему и толковому научит…
- Научит, научит – я слышала, у Бобрыко его хвалили, - Аглая берет Варьку под руку и выходит с дома…
Учитель, Антон Палыч, сидит в избушке со свечкой и думу думает. Занесла его нелегкая в эту дыру, где и жизни-то светской нету. А он – человек творческий; и надобности у него душевные имеются. А здесь… Хоть волком вой. То ли дело в городе. Там у каждого трактира разбитные молодки, готовые понять и уластить нежную натуру культурного человека; и пускай тоже дуры дурами, но хоть делают вид, что внемлют. Учитель так бы и жил в городе, да на беду связался с дочкой пристава. Так все хорошо начиналось! Он преподавал французский; и она ловила каждое слово. С каждым уроком их дружба росла; и Антон, или Антуан, как она его называла, сидит все ближе – и она не отодвигается, а даже наоборот. Нечаянные касания рук, девичий пряный запах, тяжесть бедра под столом… Ее дыхание рядом; горячее, свежее… И он невзначай достает книжку, якобы путая ее с учебником. Книжка та непростая; и Антону она дорога, как первое жалование. А он, будто смутившись, хочет ее убрать, но воспитанная в строгости, запертая в клетке дочка пристава жадно вспыхивает взглядом… Ее столько лет томили пленом! Отец, устроивший в доме казарму; мать, высохшая от бесконечных постов и церковных бдений; тетушки со своим вязанием и разговорами про варение…. И он рассказывает, понизив голос до тайности; а она впитывает, как дождь сухая земля, новый мир… Они словно заговорщики; Антуан просвещает все больше намеками, раскрывая картинки – постыдные, запретные, иноземные. Он ругает темную варварскую Русь, где и любить-то не могут – другое дело там: он кивает куда-то в окно, и дочь пристава сердцем летит за тридевять земель… Клетку с птичкой открыли – и это все он, ее учитель. И пусть картинки срамные и на первый взгляд гадкие – но какие интересные. Да и Антуан, добрейший из людей, худого не посоветует. И позабыт французский – они упражняются в другом; и дочь пристава на редкость неуемна и любопытна.
- Нет, смотри, целоваться надо вот так, - Антуан, ее Антошенька, показывает…
- А вот это надо так-то… - усердная ученица жаждет новых заданий; и они занимаются сверх нормы.
И кто знал, что наверх, в ее комнату, в самый ненужный момент, когда они подходили к самому сокровенному, заглянет тетушка и, увидав осоловелую растрепанную племянницу с выпавшей титькой и припавшего к той титьке учителя, поднимет визг и переполошит весь дом? И бедный Антошенька сиганет с окошка, чуть не переломав ноги; и подастся прочь с города, опасаясь батюшки. Да еще той же ночью нарвется на лиходеев, незнакомых с манерами…Они долго дубасили учителя и забрали все пожитки. А пересчитав скудную наживу, отдубасили еще больнее. А дочь пристава будут судить на домашнем безжалостном вече – но о приговоре нам неведомо… Слышали, как пристава чуть не хватил удар и он побожился страшной клятвой найти прелюбодея и растерзать…
Вот в таких размышлениях и коротал вечер Антоша, когда к нему постучали.
- Кто там? – он не торопится открывать. Надо быть осторожным в этом жестоком мире.
- Я это, Варвара Васильна…
Учитель впустил и заперся.
- Что вас ко мне привело?
- Да прошлый раз я вместо учебника книжицу вашу забрала. Всенепременно верну, - Варя улыбнулась. Учитель бледнеет:
- Какую…. книжицу?
- С картинками озорными, - Варька стреляет глазками. Антон забегал по избе.
- Что ж вы хватаете без спросу? Книга та личная; со смыслом… Ну давайте сюда, - учитель взволновано тянет руку.
- Дак Аглая взяла полистать; наверно, сейчас Федулке кажет… - Варя проста; и от этой ее простоты учителя бросает в озноб.
- Ядрен хрен моржовый! Ой, беда, беда, - он забегал пуще, и Варьке смешно. – Ну все, быть мне битому; от этой книги одни неприятности. Молва пойдет – меня ваш поп живьем съест, - Антоша присел на лавку и уронил голову. Варьке стало его жаль, и она села рядом.
- Да не стращайтесь вы; книжица-то хорошая. Вы мне лучше про амуры расскажите…
- Какие амуры! У меня аж в горле ком от волнения, - угрюмо бурчит учитель. – Варвара Васильна, вы ту книгу быстрей верните… Поспешите, уж пожалуйста.
- Ладно, если Аглайка не потеряет. Уж дюже Федул у нее шабутной, - собирается уходить Варя.
- Это какой Федул? – с тревогой спрашивает учитель.
- Да который на прошлой седьмице в соседнем селе пятерых покалечил; он у нас буйный во хмелю…
- И-и-и…часто он во хмелю?
- Да, почитай, через день. Управы-то нету…. – Варя ушла. Учитель той ночью долго ворочался и не мог уснуть. И только его сморило, первый петух резанул утро криком….
Аглая отпихнула Федула:
- Да подожди, поспешный. Вон, смотри, что принесла…
Она открыла книгу.
- Эва как! Гы-гы-гы, - зашелся Федул. – Баба сверху сидит – да где это видано? А тут, вона…Что они стоя трутся – у них там лежанок нету, в иноземщине? А вообще, картинки задорные – в пот кидают и мочи прибавляют. Ужо и тебя пуще охота…
- Вот дубина; ты лучше учись, как люди манерные амур делают. Заграница; одним словом….
- Ой, ой, ой – заграница, - Федул поддразнил. – Я этих плюгашей, - он кивнул на щуплых иноземцев, - враз пятерых раскидаю. А ежели с братом – так весь десяток умнем…. Такой амур им устроим. Сама-то чего вычитала?
- А я вот сейчас и покажу, - Аглая ведет играючи плечом и тянет штаны с Федула. Ее голова ныряет ему под живот…
- Аглайка, ты что? Не жуй меня там, - Федул пугается, и Аглая снизу хохочет.
- Дурак, это амур французский, - она опять чавкает.
- Вообще-то здорово, - млеет Федька, - только зубы у тебя острые…
- М-м-м, - отвечает Аглая. – Х-м-м-х-м…
Федул смотрит на звезды и стонет. Аглая хрумкает снизу; и Федул, ухнув филином, лопается внизу живота.
- Тьфу, гадость, - плюется Аглайка. – Ты чего брызгаешься? Чуть не потравил меня…
- Это амур, - чуть слышно бубнит Федор. Ему чудится, будто Аглая-упыриха выкачала с ведро крови – так ослабел и сладко истощился. И качает его, как с ушата водки; и башку кружит, словно колом огрели…
- Амур, - Аглая дуется. – Ковш дряни мне в рот навалил…
- Да ладно, - Федулка гладит ее волосы, и Аглая довольна. – Ты сверху так на хомяка была похожа – щеки раздуты…
- Дак у тебя дубина-то о-е-е; думала – подавлюсь…
- Амурочка ты моя, - Федул обнимает дубовую спину Аглаи. – Брату похвалюсь – обзавидуется…
- Ты чо, рехнулся! – отпрянула Аглая. – Я тебе похвалюсь…Что б ни-ни! – она грозит пальцем. – Совсем больной ты у меня разумом…
- Ладнушки, - Федул сыто улыбается. Ну точь-в-точь как Варькин жирный кот после рыбы.
- Ну, давай еще чегось вычитаем, - трется боком об него Аглая. – У меня там с утра зудит аж…
- Чегой-то нет охоты ужо сегодня, - Федул чешет живот. – Да и трапезничать пора…
Аглая отворачивается:
- Поманишь ты меня в другой раз – ага, как же…
- Ну будя, будя, - Федька стискивает лапы, и спина Аглаи трещит. « Любит, медвежина..» Они уходят; листы забытой книжицы треплет ветер…
Варя идет по тропинке к дому.
- Варвара Васильна….
- Фу ты, леший, испужал, - она узнала приказчика. – Чево, как тать, в засаде сидишь?
- Вас ожидаю…
Варька видит его смущение.
- Чего хотел?
- Сильную к вам страсть питаю; снитесь мне каждодневно, - робко лопочет приказчик, и Варьке потешно.
- И кака же я тебе в снах являюсь?
- Нагая…
Варька вскидывает бровь.
- Да ты, Гринька, наглец. Вот как батюшке молвлю, каку гадюку в доме пригрел; а?
Приказчик рухает в землю.
- Не губите. Я, как вас голой увидел, покой потерял…
Варька изумляется:
- Ты что мелешь, распутник? Гдей-то ты меня голой видел?
- В баньке; там щелочка есть…
- Ах ты паскудник, - Варька лупит приказчика. – Ах, мерзавец…
- Бейте, бейте, Варвара Васильна, - с жаром голосит Гришка. – Без вас жисть не в радость…
- А ты и правда рехнулся, - Варя убрала занесенную ручку. - Что, впрямь так хороша?
- Бо-ги-ня! Я чуть не ослеп от ваших чресел… Так и скушал бы …
- Ох, и языкаст ты, Гриня, - Варя самодовольно улыбается; и румянец плывет по щекам. – И что; краше я Аглайки? – она пытливо щурится.
- Бог с вами, Варвара Васильна, - приказчик смелеет, и язык находит нужные словечки. – Да Аглая рядом с вами – просто корова…
Варька ведет грудью и ласково толкает Гришку:
- Скажешь тоже…
- Ей богу, - крестится тот. – Провалиться мне тут – корова коровой…
- Смотри, Гришка, - строго глядит Варька, - еще раз узнаю про баньку-то… - она берет его за подбородок. – Ты сейчас в моей полной власти. Чуть что – запорю…
- Я ваш верный раб…
- То-то… - Варька собирается уйти.
- Варвара Васильна…
- Ну, что еще?
- Дозвольте…ножку целовать, - приказчик застыл.
- Ха-ха-ха, вот уморил-то…
- Один раз; вашу беленькую ножку…. – Умоляет Гришка; и Варьке его жалко. – А вы приказывайте хоть что – исполню…
И Варе истомно вдруг. Вот и мужики сходят с ума; пускай и холоп, но все же…
- И с сарая прыгнешь?
- Да хоть в пропасть, - рьяно сипит приказчик; и Варька верит.
- Ладно, олух; целуй коленку – и сигай с крыши, - Варя приподняла подол. Гринька пиявкой присасывается к бедру; ползет, слюнявя, выше…
- Куда; хватит, ирод, - Варя еле отрывает Гришку. Тот встает; и она пугается шального пожара глаз. Гришку мотает.
- Вот бес-то, - дивится Варька.
- Царица, - пьяно шепчет приказчик и лезет на сараюху.
- Да стой, стой, шуткую я…
Треск кустов – и Гришка глухо стонет. Варя подходит к нему:
- Вот чумной-то. Ну, так и есть – сломал ногу… Лежи – сейчас помочь кликну…
- Царица, - шипят из кустов…
- Да, толковый холоп был, - горестно вздыхает Василь Иваныч. – Сноровистый, хваткий…
- Почему – был? – Кабаниха удивляется; и ложка с борщом застывает у рта.
- Ополоумел, - машет рукой купец. – Он и последнее время какой-то придурковатый ходил. А тут с сарая свалился; ногу сломал… И лежит, блаженный, с улыбкой; одно заладил: « Царица…»
- А кой бес его на сарай загнал? – в недоумении Кабаниха.
Варька прячет лицо.
- Спроси у дурака, - огрызается купчина. – Где теперь нового искать?
- Что ты, что ты, - поддакивает жена. – В лихую пору живем – вор на воре….
Дьяк безмерно устал; спину и плечи ломило. Ноженьки стали сами как булыжники. « Ой, не сдюжу…Еще такой день – и богу душу отдам.» Он прислонился к березе, спрятался, что б не слышать корявый голос старосты, скликающий на работу… « Господи, яви чудо; дай мне облегчение….» Глаза падают в мох; и дьяк примечает книжку. Он открывает ее….
Евлампий подходит к старосте.
- Ну как, дело движется?
- Как же, движется с такими работничками….Твой архангел пол дня каменюги таскал – и фьют…Нетушки нашего праведника; сдулся…
- Не возводи напраслину, - строго смотрит поп. – Наверняка по нужде отлучился….
Они подходят к избушке дьяка.
- Т-с-с, не спугни молитву, - Евлампий тихонько толкает дверь. Староста втиснулся следом; вместе с попом они каменеют. Тянется миг…
- Да, - чешет староста затылок. – Доколь живу – той мерзости не видел…
- Да, - роняет Евлампий голову, - вижу – пал ты жертвой тьмы. Сколь ни боролся я за тебя….Э-э-х, рукоблудник; поди вон с глаз моих…
- Она, она все, проклятая, - дьяк натягивает штаны. – Она…
Дрожащий палец тычет в книгу. Евлампий берет ее, перелистывает и рвет.
- Изыди, изыди, изыди… И ты лучше иди; а то староста мигом слух пустит…Иди с миром, - он крестит Онуфрия.
Весть о диковинной книжице шмелем облетела село. А тут как раз служба. Столь ярого попа сельчане еще не видели.
- Братие, - рычал он, и миряне ежились. – Бойтесь – лукавый здесь, среди нас…
Все закрутили головами; настолько был страшен и горек вид батюшки.
- Он уже забрал одного из нас; и вы, - звенит поп, - можете стать следующими…..
- Оуфрия-то? Невелика потеря… - несется с толпы. – Вот учитель куда-то пропал; это да…
- Пропал? Н-е-ет, неразумные; он сбежал, - изрекает поп; и все озираются. – Не смог он, как человече культурный и непорочный, смотреть на это все… - Евлампий обводит руками. – Не вынесла безмятежная душа его находиться здесь, в грехе и грязи; он сбежал к свету…
Миряне загудели. Да, что-то нечисто здесь и взаправду. Двое сходят с ума; пускай и скудного, но все же. Какой умишко-то не был, всяко лучше, чем ничего. Гриньке все снятся коленки неведомой царицы; дьяк, тот вообще…лучше и не поминать. А тут еще и учитель исчез…Селяне загрустили; самые башковитые чесали затылки…
- Бойтесь, братие, и крепитесь – черный день близок….
Со смешанным непонятным чувством я покидал село. Хоть здесь и не нашел я покоя и духовной чистоты, но все же… Даже пороки тут были легки и приятны; не отдавали гарью циничности города. Может, из-за своей бесхитростности. Кстати, один такой стройный и милый порок я увожу с собой. Лизонька сидит напротив в моей карете. Рассказал бы я вам, как мне удалось разбудить чертенят в этом тихом голубоглазом болоте, но… Она еще умеет смущаться; и дай бог не разучится никогда….
-
-