Ади

               

   
    Поля брела после занятий домой, внимательно изучая схему выложенной из каменьев мостовой.

     - Если долго смотреть под ноги, - думала она, - обязательно попадется что-нибудь этакое… Вон, Катька нашла в прошлом году проржавевший медальон с остатками чужих колючих волос, ветер правда разнес их через мгновение по всей улице, но это было сродни развеиванию праха Ганди над Гималаями, и в этом был особый сакральный кайф. И мама, каких-то пару недель назад, прямо рядом с домом подняла связку здоровенных ключей с гравировкой «Г.Х.», уже и объявление в газете давали и соседей теребили, все бесполезно. Но сам факт того, что в наших руках ключи к дверям в неизвестные миры, уже достоин крошечной потаенной радости…

     Послеобеденная жара утомляла. Ноги передвигались ватно, все медленнее, словно во сне. Более всего на свете не хотелось домой, туда, где царил вечный порядок, необходимый для здоровья морковный суп и пристальные иезуитские вопросы мамы: ну-ка, душа моя, взгляни мне в глаза, о чем ты думаешь?.... 

Именно поэтому Поля резко развернулась около самого дома и отправилась к Можаеву, старинному другу,  в мастерской которого можно было отсиживаться, сколько душе влезет.

  - Можно к тебе? – поскреблась она пальцем в хлипкую подвальную дверь и тут же от неожиданности отпрыгнула. Можаев смотрел на нее, не мигая, через дыру в двери. Зловещей бирюзой отливали стекла его очков.

  - Заходи, - сдавленно прошептал он.

  Свет  с трудом прокладывал  себе дорожку сквозь завешенные тряпками маленькие окна на уровне мостовой. Кроме торопливых ног прохожих, ничто движущееся более не попадало в поле зрения. Привычные, разбросанные по затхлым углам кисти, подрамники с холстами, такой знакомый едкий сладковатый запах масляной краски и… шевелящийся сверток в самом дальнем углу тахты, там, у стенки…

- Что это? – одними глазами спросила Поля в изумлении.

- Ади, - безучастно ответил Можаев, попытался двумя пальцами надавить себе на виски, потом махнул рукой в сторону свертка, - посмотри, я не знаю, что делать. Его подложили утром под двери, постучали и ушли.

Из свертка вытащилась розовая ножка, дернулась, и нежный воркующий голосок пробормотал что-то вроде «амам-мам»…

Резким движением Поля выхватила малыша, подняла его, чтобы рассмотреть поближе и восхищенно рассмеялась: Можаев, он просто душка!...

- Душка? - нервно морщась, переспросил Можаев, - ты глянь гравировку на браслете, там, на правой руке…

- Ади Шикльгрубер, - по слогам прочитала Поля и вытаращила глаза, - ТОТ САМЫЙ?!.... И тут же мотнула головой, понимая, что сказала глупость, что такого просто не может быть по одной причине – так не бывает.

- Бывает или нет, - словно услышав ее мысли, пробормотал Можаев, - однако, это он. Я уже сверил его рожу с детской фотографией Адольфа Гитлера. Сомнений нет. Заворот кишок во временной трубе случился, вот и отрыгнуло его сюда, иного объяснения не найти. Вот только, кто скажет, что мне делать с этой хренью…

А хрень сучила крошечными ножками, дергала Полю за прядку волос и настойчиво требовала материнского тепла и молока. Где-то далеко, во тьме и густом кисельном тумане, глубоким вечным сном спали его папа Алоис и мама Клара…

- Погоди, - она присела с малышом на край тахты, - ты хочешь сказать, что если это он, то в наших руках сейчас поворот всей истории, мы можем все поставить с ног на голову и спасти тьму тьмущую народа?...

- Не знаю.

Можаев явно устал. Ему не хотелось спасать народы, управлять историей, оставлять свои следы там, где могли привлечь за принятое на себя решение. Ему бы просто - раз! и от младенца избавиться, и забыть, просто забыть… но не топить же как котенка этого маленького монстра.

Согрели молоко и поили Ади из чайной ложки. Он причмокивал от удовольствия и пытался укусить беззубым ртом Полю за палец, смеялся и икал, круглые глазки светились безмятежностью и бесконечной благодарностью.

- Придумала, - сказала Поля, лихорадочно сдвигая в сторону прямую непослушную челку Ади, - мы сами его воспитаем, либо отдадим раввинам, нехай обрежут, либо бродячим цыганам, - сделают из него нормального живого человека, а потом придумаем, как отправить его обратно, а?....

Можаев молчал.

- Слышишь ты! – она вдруг подскочила, подняла высоко над собой ребенка, потрусила его. Ади обиженно захныкал, - обещай стать художником, слышишь, заурядным дурацким художником, малюй свои слащавые баварские пейзажи и не смей больше ничего, понял?!...

Короткий возмущенный вопль в ответ, и теплая струйка из кружевных штанишек - прямо на новую Полину майку.

Зазвонил мобильный.

- Уже иду домой, мамочка! – сказала она и быстро выключила телефон.

После этого вскочила, завернула недовольно урчащего ребенка в протертый плед Можаева, прижала сверток к себе и коротко произнесла на ходу, уже закрывая за собой дверь:

- Спи спокойно, я забираю его себе.

Люди, люди, снующие по улице…

- Мир, оказывается, за эти часы остался таким же разрозненным. Временная воронка выделывает непредсказуемые кунштюки, бегу в толпе с маленьким фюрером в руках, - думала Поля, - и никому, совершенно никому нет до этого дела…

От горстки устремившихся за экскурсоводом иностранцев, отделилась странная темноволосая женщина с водянистыми глазами, внезапно кинулась к Поле, выхватила сверток из рук и, преградив дорогу, запричитала:

- Майн зон! Майн Ади! О, данке шон, либе фрау!

Ади смеялся и гладил ее ручонками по щекам. Женщина тихо запела что-то вроде «ах, мой милый Августин», отвернувшись, уже забыв о Поле, и обо всем на свете…

Вернувшись домой и пообедав, отвечая невпопад на мамины вопросы, Поля заперлась в комнате и позвонила Можаеву.

Он долго молчал, потом сказал одну фразу:

- После твоего ухода на пороге нашел записку: «У вас было семь часов. Вы ими не воспользовались. Ваше время истекло».