не ищи ни грамма смысла.
у мыслей нет обоснований.
Очередные сны распустились на ладонях зеркальными осколками, в отражении каждого из которых... оборванное... разбитое и криво склеенное чужими неловкими и неумелыми руками... пульсирующее из последних сил и готовое вот-вот разорвать стягивающие стальные кольца и излиться через глотку в изрядно подгнившие внутренности...
Я тысячи раз находил и сотни тысяч раз терял, так и не научившись ничему: не научившись ценить, терять, удерживать, собирать по кусочкам, склеивать и вновь терять - по наклонной, до самых глубин, в которых плещется запертое иссиня-чёрное море, силясь вырваться наружу, но лишь поглощающее от злобы и бессилия чужие дохлые сердца. Почти (!) безвозвратно проглатывающее их своей скользкой влажной глоткой, оно тащит меня за собой, к себе, в себя. Бледно-синие вспухшие тела проплывают мимо, трутся изорванными лицами о мои раскрасневшиеся от волнения щёки, целуют меня в лоб, оставляя следы, издалека напоминающие дыры от толстых гвоздей. Ощупываю пальцами лицо - почти целое, чуть неровное, правда, но вроде целое. Только в гладких зеркальных поверхностях НЕмой лик; не чужой, но мне не принадлежащий... по крайней мере на первый (или последний?) взгляд.
Честный взгляд остекленевших глаз - я тебя не знаю! - вырывает меня с корнем из сладостных иллюзорных пространств, - это не я, я здесь совсем не причём, пожалуйста, не трогай меня, не надо! - втаптывает в грязь мои затхлые принципы и убеждения, по-хозяйски сующие свой нос во все отделы головного мозга, - за что, за что? я невиновен! разве что совсем немного, совсем чуть-чуть... - вырезает гнойные язвы, так похожие на невысказанные крики о помощи - сдаюсь, сдаюсь, я сдаюсь... У меня в сердце завёлся стальной червь, и сейчас он отдыхает, вытянувшись в тугую серебристую нить.
Срочно нужно встать, одеться и пойти что-то делать. Я не хочу! Не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу... Жажда деятельности раздавлена острыми каблуками безразличия, всякие мысли о физической деятельности настолько отвратительны, как... ну... если бы меня трахнули в глазницу. Деятельность умственная лежит на соседней койке примерно в том же состоянии.
Утренний свет - слишком блёклый, все краски в окружающем пространстве как-то внезапно потускнели, посеяв в голове густой и липкий туман - облизывает узкий подоконник, пока я в неестественной позе лежу на полу, закрывая ладонью фальшиво-яркую алую рану, в надежде на то, что эта безразличная агония продлится хоть немного дольше... Сегодня мой город, проступающий величественно-мрачными угловатыми силуэтами сквозь тонкий тюль на запотевших окнах, кажется совсем незнакомым. Не чужим, но каким-то особенно манящим своей поразительной неискренностью и беззастенчивой ложью промозглого декабрьского ветра, бьющей прямо по лицу. Зачем мне он? зачем мне быть в нём? зачем мне всё? Я не понимаю, не понимаю, не понимаю... Дома вырастают, путаясь в облаках, и с ужасным грохотом рушатся, утаскивая за собой рваный лоскут неба.
Стерильный покой больничных стен - узкий пустой коридор, тускло мерцающие лампы, удушающе-резкий запах незнакомых лекарств; за столом дремлет молодая медсестра, положив голову на стопку медицинских карт. Завтра утром она не проснётся, её тонкую шейку небрежно украсил чёрный кожаный шнурок-удавка, змеёй прильнувший к посиневшим, испещрённым вздутыми венами покровам. Ладонью я закрываю её глаза, целую в лоб и продолжаю путь вдоль одинаковых прозрачных дверей палат. Коридор - ленточный червь - как всегда оканчивается дверью, абсолютно гладкой и очень тяжёлой, совершенно неясно, как её открыть, но я точно знаю, что мне нужно туда попасть. Лёгкий щелчок, дверь сама раскрывается передо мной, погружая меня в клубящуюся темноту знакомой комнаты. Мама...
...Тишина стекает по глухим обшарпанным стенам. Нелепые пируэты босиком по ковру из битого стекла; почти вальс с невидимым партнёром - гибкие руки обвивают изломанную хрустальную талию, что-то застилает взор, накладывает на глаза плотную чёрную повязку, пропитанную серной кислотой; глазницы дымятся, из всех пор сочится холодная голубая кровь, впитываясь в огрубевшую кожу искусанных губ, разливаясь по ним скользким ледяным поцелуем.
Боязливо дрожащий свет неисправной лампы, неисправных ощущений - ниспадают на скрипучую кровать; что-то шевелится под замызганным одеялом, тяжело вздыхая, испуская сиплые стоны. Я беззвучно подкрадываюсь к убогому ложу, стараясь не тратить едкое хриплое дыхание, глянцевыми жёлтыми личинками копошащееся в лёгочных мешках - чтобы не задохнуться, потому что спустя несколько мгновений я больше никогда не смогу дышать, личинки сожрут меня изнутри, они выгрызут мои гнилые внутренности, после чего покинут опустошённую оболочку через рот и нос; карабкаясь сквозь губы, они обратятся мерзкими бескрылыми мухами и уползут прочь по пыльному полу лечебницы, разнося за собой полученную от меня заразу.
Я несмело протягиваю руку и сжимаю протёртую ткань одеяла в слабых стеклянных пальцах; меня колотит, пот жемчужинами скатывается по узким изорванным плечам; собрав жалкие лоскуты воли в кулак, напрягаю атрофированные мышцы и одним движением срываю одеяло с кровати.
Неужели... Боже мой...
Резные жестяные крылья, вшитые в кожу спины по трафарету своеобразных стигмат, тянут вниз, тонкие ноги-спицы ослабевают и подкашиваются. Я не могу поверить... не могу. Меня отучили от этой вредной привычки - верить; меньше всего я верю самому себе. Потому что слишком хорошо умею лгать.
Сморщенное старческое тело, редкие седые волосы, чуть прикрывшие лицо, выцветшее ситцевое платье - некогда бежевое с розовыми цветами - обнимает полусгнившую кожу, болезненно-жёлтые глаза, вымученная улыбка, грубо взрезавшая лицо - она являлась мне во снах, чаще всего - мёртвой; облезлая серая кошка вылизывала её пустые глазницы; длинная клокастая шерсть трепетала от резких дуновений злого осеннего ветра, сквозь плешивую шкуру проступал надломанный позвоночник, ярко жёлтые глаза бегали, воровато озираясь. Она и при жизни была похожа на эту кошку - такая же потрёпанная и бесцветная, вечно голодная и несчастная.
Мама, мама... неужели это ты? Что они с тобой сделали?..
Когда море вздыхает, его шершавая как язык кошки поверхность укрывается саваном из мёртвых серебристых тел; рыбаки в ужасе бегут, покидают свои ветхие, пропахшие солью и гнилью хижины, опасаясь неизвестной заразы, бросая на грязном каменистом берегу лодки и рыболовные снасти; наивные чайки, словно белые ангелы опускаются на это временное кладбище, радуясь лёгкой добыче. Спустя пару часов сверкающий саван белыми пятнами украшают ещё не остывшие птичьи тела.
Я часто и долго бродил по городу: медленно измерял шагами разбитый асфальт в переулках, коротал время на скамье в городском парке, давясь великими выблевками давно почивших классиков, подолгу стоял на причале в заброшенном порту, слушая ржавый скрежет раскачивающихся на волнах мёртвых кораблей. Зимой город мрачен и пуст, неприветливое море бешено бросается на берег, а я стою на набережной, подставляя лицо холодному ветру, и впитываю этот город в себя, обволакиваю его всем своим нутром - каждый дом, каждый камень на пляже, каждую трещину в дорожном покрытии; каждый памятник, статую, брошенные карусели в парке и таврические колонны в беседках белого мрамора. Некая ниша а моей полупустой душонке уже давно отдана ему. Сейчас же он всецело мне принадлежит, заполняя меня до краёв изнутри. Этот город любит меня. Мы подходим друг другу.
Четыре года подряд - не успеваю сойти с поезда и ступить на серый перрон, как меня подхватывает безликий поток встречающих и провожающих, спешащих и опаздывающих, ожидающих и просто отчаявшихся, решивших искать покой под колёсами поезда. Люди идут и бегут, толкают друг друга локтями, задевают меня; я машинально хватаюсь за тронутые места - хочется содрать с себя прикосновения вместе с кожей, чтобы не чувствовать больше ничего и никого.
Мой бессвязный эгоизм достиг критических масштабов; мысленно пытаясь вернуть своих ментальных близнецов, я представляю, как делаю им больно и ещё в тысячу раз больнее, забирая всё и всех, что им так дорого, предвкушая их возвращение ко мне от грызущей безысходности, от того, что больше ничего у них не осталось, кроме этих выцветших воспоминаний о неожиданно ворвавшейся в их жизнь мрази в моём лице. Я бы не хотел, чтобы было так, я бы хотел хоть раз сделать им НЕ больно, но по отношению к себе я грязный лгун и обманщик, поэтому каждой клеткой своего тела желаю им таких несчастий, каких они и вообразить себе не могли... Хотя, их и так жизнь побила - нечего брать у нищих и бездомных, кроме веры и сил, которые тоже на исходе. Дитя, прости, но я устал, я больше не могу давиться твоими словами и образами, ворошить рваные мысли и рваные вены. Я бы предпочёл, чтобы ты умер, да, в один прекрасный и солнечный день (а лучше - в дождливый и мрачный, так можно придать своим недо-страданиям особый шарм) просто взял и перестал существовать, по крайней мере для меня. Тогда я смогу во всём полностью винить себя, упиваться идеальным горем, писать письма-в-никуда и стихи-никому, закатывая глаза и заламывая руки в немых причитаниях. Мы же все прекрасно понимаем, что мёртвым всё прощают. Я давно пытался убедить себя в том, что тебя больше нет... Но мне сказали, что мёртвые не разговаривают, а твой слабый надрывный голос по-прежнему преследует меня на пустынных тёмных улицах. Так невозможно жить. Невозможно. Прочь, уйди прочь, не трогай меня своими ментальными руками - эти руки душат, не касаясь!!! Я бы отрубил тонкие белые пальцы, если бы мог дотянуться, мог приблизиться.
Нож - безмолвный свидетель - я отражаюсь в гладкой стальной поверхности - поверхность отражает мои внутренности - внутренности с тихим треском расходятся под лезвием. Я не ставил цели лишить себя жизни или причинить себе боль, но выпустить дрянь, лениво ползающую по венам, по кругу, let it all go, let it all go... if I could just... let it all go... если бы я только мог... Ампутация головы, ампутация мыслей, я медленно отделяю тебя, мы - сиамские близнецы, сросшиеся головами, я отделяю тебя...
Поразительно - я не мог представить, что без тебя может быть так хорошо и спокойно. Это вовсе не значит, что я забываю, выбрасываю тебя на помойку жизни. Просто теперь я могу спокойно наблюдать за тобой сквозь прутья решётки с любопытством посетителя зоопарка, смотреть, как ты беспрестанно мечешься в четырёх (или больше?) стенах. Психиатры, психологи, психотерапевты, нейролептики, анальгетики, антидепрессанты - по венам прямо в мозг, минуя слабый мотор сердца. Я никогда не верил, что это может быть так легко - искать ответы, другое дело, есть ли смысл продолжать жить без такого увлекательнейшего занятия как самокопание/самопотрошение. Я нашёл ответ, теперь я полностью свободен, я закрываю дверь и проваливаюсь в полумрак тёплой комнаты в гордом и победном одиночестве. Ты больше не растёшь ядовитым цветком из моей груди, и все твои тихо ждущие весны семена и ростки были бережно удалены из мягкой плоти, испещрённой раскрытыми ртами алых ран, посредством тихого шёпота на ухо: "тобою воспользовались, оперлись о твоё плечо, встали с колен и гордо пошли дальше, бережно столкнув тебя в овраг на окраине этого безмерно грязного богомерзкого города."
Но я смог, я выкарабкался; конечно, немного обижен на тебя за ту сумму, которую пришлось отдать за твою ампутацию и последующую восстанавливающую терапию, но, думаю, она стоила того. У меня есть я и только я. И никто этого никогда не отнимет.