Ты склеил меня в одном попсовом клубе. Мы праздновали чью-то победу или поражение. Сейчас я даже и не вспомню повод. Я напилась в хлам, включила музыкальный автомат и решила встряхнуть этот затхлый город. Минут двадцать я таки ритмично сотрясла его своими бедрами, медленно и очень эротично сбрасывая одежду. Было весело. Я купалась в овациях, парах абсента и выкуренном косяке. Мне грезилось, что я танцую на палубе плывущего в Тихом океане корабля, и сам Джим Моррисон кричит мне « Come on baby, light my fire»!
Когда ты ко мне подошел, на мне оставались лишь трусики. Ты стащил меня со стола, накинул на плечи пиджак, заказал апельсиновый фреш и крепкий кофе. Разогнал всех матросов, готовых броситься на меня как на Зимний. Сначала ты показался мне жутким занудой.
- Разве можно, столько пить?
- Зачем ты раздариваешь себя этим уродам? Тебя могли изнасиловать прямо в кабинке.
Потом я на свой пьяный глаз рассмотрела, что ты мне и правда в папочки годишься.
- Девочка, а тебе хоть есть восемнадцать?
- А вам, дядечка, сто лет в обед?
- Стервозность у тебя врожденная или приобретенная?
- Если быть для всех белой и пушистой, растащат на воротники.
Мы говорили обо всем и ни о чем. Ты не тащился от того, что так срывает башню мне. Свои последние стихи ты писал еще в шестом классе. Ты не знал ни одну группу, которую слушаю я. Не смотрел ничего из арт-хауса. Никогда не слэмился на концертах. Был далек от творчества. Ты совершенно не походил на желающих мне понравиться ебарей.
Когда ты держал меня за руку, я не чувствовала внизу живота распускающихся пионов, бьющих по кончикам пальцев электрических разрядов. Ты даже не был в моем вкусе.
Потихоньку трезвея, я отмечала про себя, что для папика ты нехеровенько сохранился.
Уже в машине, ты убеждал меня в том, что для тебя я не просто perfect body, (так я тебе и поверила), а потом отвез к себе домой и даже не трахнул. Тогда я жутко обиделась, что такую фею как я оставили неудовлетворенной. Помнится, я обозвала тебя импотентом.
Наутро у меня жутко болела голова, я долго не могла понять, что я делаю на чужих простынях и в незнакомой квартире. Отыскав в шкафу свою одежду, я собиралась свалить на пары. Мне не хотелось оставлять тебе и записки.
Через неделю ты нашел меня сам. Ты пришел ко мне в институт, я прогуляла «Семиотику», на этот раз мы напились вдвоем. В постели ты оказался не самым лучшим трахальщиком, зато у тебя были другие незаменимые для меня качества: ты мастерски использовал язык и пальцы. И чертовски хорошо умел целоваться. После первого оргазма ты клятвенно пообещал на мне жениться. Я почти согласилась.
Заранее не сговариваясь, мы решили жить вместе. Ты по-прежнему учил меня уму-разуму, отказываясь понимать мою эпатажность, игры со смертью, прогулки по парапету. Зато поощрял мою непрактичность, неумение зарабатывать на жизнь, а лишь фанатично долбить по клаве. Я нашла в тебе отца, любовника и друга. Любила ли я тебя тогда? Не знаю. Может, мне позарез хотелось съехать от моих пуританских родителей, сменить обстановку или меня достали своей инфантильностью ровесники. Мне нравилось играть на чувствах взрослого мужчины, временами я откровенно над тобой издевалась, становилась просто невыносимой, но ты никогда, ни в чем меня не упрекал.
Как-то делая уборку в нашей квартире, я нашла среди твоих исписанных цифрами бумаг эту ****скую справку. Я нервно пролистывала карточку с историей болезни, подносила к свету снимки. Я впервые плакала из-за тебя. Когда ты пришел домой, я решила обо всем спросить в лоб. До сих пор не могу понять, почему ты до последнего молчал.
Мы долго курили на кухне, раздавили на двоих бутылку водки, во имя жизни остервенело трахались прямо на полу. Я все же уговорила тебя лечь в больницу.
В то лето я резко повзрослела. Я загорала под искусственным светом больничных ламп, провалила сессию, отнесла в ломбард все самое ценное, пустила квартирантов. У меня уже не было знакомых желающих мне занять. Я беспомощно крутилась, как белка в колесе. Стучала во все закрытые двери. Обивала самые скользкие пороги. Виляла пушистым хвостиком перед чиновниками, становилась на задние лапки, выпрашивая спонсорскую подачку. Пару раз одолжила свою ****у за деньги, но никто не любит ****ь грустных кукол.
Потом ты запретил мне приходить в хоспис. Я передавала через медсестер гостинцы, к которым ты так, наверное, и не притрагивался. Я писала тебе в день по несколько писем. В конце августа тебя не стало.
Я была самой худшей плакальщицей на кладбище, мне было глубоко наплевать на осуждающие взгляды твоих коллег, друзей и родственников. Сначала они и не узнали меня с короткой стрижкой. По злому фрику я покрасилась в черный цвет. За моей спиной перешептывались, называя меня ушлой девочкой, прохаваной сучкой, которая, конечно же, заграбастает себе квартиру в центре. Другие ехидно подмечали, что нет в этой вобле ничего особенного, облезлая кошка, хоть и морда смазливая и глаза наркоманки.
Я бросила в могилу срезанные накануне волосы. Я сама растащила себя на воротники. Я трусливо прятала в перчатках перебинтованные запястья. Такой мерзкой была моя молодость. Я ненавидела свою красоту. Аутогенная агрессия, так характеризуют это психологи. Дистракшен, бля, так называют это мои чумовые друзья. Сама я не находила подходящих определений.
Да она совсем больная,глупая малолетка, устроила здесь шоу. Толпа убитых горем и соболезнующих не сказала обо мне ничего нового. Удивляюсь, как они не сожгли меня после траурной церемонии за оградой кладбища.
Никто из них не видел, как я плакала внутри. Я наполнялась до самых краев. Земля задрожала, кадило дымило, священник вещал о вечной душе. Я смотрела на всю эту вакханалию, на бесконечно голубое небо, солнце уходящего августа, кресты погоста и, как ни странно, хотела жить.
Самым невыносимым звуком были входящие в крышку гроба гвозди. Картинка смазалась, я упала на колени и наконец-то зарыдала. Меня оттаскивали от земляного зева, милосердные, добрые люди боялись, что эта хорошенькая девочка, эта по-настоящему любящая девочка поломает себе ручки и ножки - яма была глубокая. Слишком глубокая, но тесная для двоих.