Ворнинг. Текст содержит намеки на однополые отношения. Может содержать фактические исторические неточности. Вы предупреждены:)
Теннеси. Алабама. Джорджия. Мили, мили, мили. Хочется упасть лицом в грязь и не двигаться. Песок хрустит на зубах, даже когда жуешь хлеб - одно название - горсть муки, отруби, вода; а глина липнет к ногам, и обвязанные веревками башмаки не спасают.
Ничего, старина Ли им покажет. Покажет, как же, ждите.
Тони спит. Я закуриваю самокрутку - щепоть трофейного табака найденого в кисете убитого янки. Курю в кулак. Тони спит. Впервые за две недели нам выпала передышка в месиве отступления под шквальным огнем артиллерии Шермана - первая лунная тихая ночь. Тони спит, свернувшись калачиком, а я не могу сомкнуть глаз.
Тушу окурок о подошву и аккуратно прячу: еще пригодится. Не отрываясь, смотрю на Тони. Во сне его лицо совсем детское. И только горькая складка потрескавшихся и обветренных губ. В Алабаме нас жгло солнце, и каждый глоток воды был на вес золота. Зато в Джорждии - комьями налипающая на ботинки грязь и дождь, не прекращающийся ни днем, ни ночью, словно Господь сказал: "Вы просили воды? Напейтесь".
Впрочем, мне ли уповать на милость Господа?
Тони ворочается и что-то бормочет во сне. Наверное, ему мешает мой слишком пристальный взгляд. Но я не хочу отводить глаза.
За год Тони сильно изменился. Он вытянулся и возмужал, и больше не похож на воробья с встопорщенной холкой. Мне даже не надо закрывать глаза, чтобы увидеть. Тони, растерянный и злой, с красными пятнами на щеках, говорит срывающимся шепотом:
- Они запретили нам видеться. А ты... ты скоро уйдешь на войну, и ...
Я быстро оглядываюсь, не маячат ли поблизости любопытные уши - слуг в поместье достаточно, а сейчас только ранний вечер, - и увлекаю его в тень столетней, огромной, в три обхвата, липы. Наша семья старинная и уважаемая, и от семейного позора, как выразился отец, спасло только то, что я ухожу на фронт. Добровольцем. Защищать наше Правое Дело. В которое не верю ни на йоту, но кому это интересно?
Тони, мой обожаемый мальчик, сейчас совсем рядом, и от его близости моментально начинает кружиться голова. Я собираю в кулак остатки воли и говорю хрипло, быстро, в доверчиво открытые губы:
- Я буду писать тебе. Каждый день, Тони. И ты пиши мне, пожалуйста.
На секунду он прижимается ко мне всем трепещущим телом, а я размыкаю готовые сомкнуться объятия. От греха.
- Я уйду с тобой.
Уговоры не помогли.
Картинка меняется. Я сжимаю книгу в руках, строчки расплываются перед глазами. Не сорваться, не прикоснуться, не выдать себя ни словом, ни жестом, ни взглядом - нельзя.
Но Тони вдруг протягивает руку и гладит мои судорожно стиснутые пальцы. Всем существом чувствую прикосновение узкой прохладной ладони. Отдергиваю руку, захлопываю книгу, и преувеличенно оживленно, как с ребенком, говорю:
- Почему ты не уехал на охоту вместе со всеми, малыш?
Он смотрит - обиженно и недоумевающе - снизу вверх, и рука все еще зависла в воздухе.
- Я не малыш и я люблю вас, - говорит тихо и просто, и я слышу со стороны собственный потерявший краски голос:
- Не говори так, Тони.
Мы уезжали на прогулку, забивались подальше в лес, и целовались - до одури, пока перед глазами не начинали плясать фиолетовые круги. Но поцелуев было мало. Кожа горела от прикосновений, и каждый неловкий жест, каждое движение отдавалось ноющей болью.
Казалось, я сошел с ума. Было два Джейсона: один улыбался, охотился, шутил с дамами на пикниках, читал книги, рассуждал о политике и войне, а другой - натянутая до звона струна, сумасшедшее желание - ждал момента, когда сможет, прячась от всех, обнять невысокого рыжего подростка.
Мы сорвались оба в один и тот же день.
- Капрал Джейсон, срочное сообщение, - говорит вестовой тихо. Поднимаюсь, разминаю затекшие ноги и понимаю: началось. Оглядываюсь на Тони. Он все так же спит, положив ладонь под руку. Огрубевшую, в мозолях ладонь.
Я никогда не испытывал потребности молиться - кому, зачем? - но сейчас, с каждым шагом удаляясь от Тони, повторяю про себя: "Если кому-то из нас обязательно надо погибнуть, пусть это буду я. Пусть это буду я".