Был юбилей Льва Теофильевича Грабовича. Сам именинник, зав. кафедрой ядерной физики, сидел во главе закрытого клеенками длинного стола, составленного в два ряда из исписанных учебных парт. Сегодня был праздник для рыбы мелкой и средней – для преподавателей, учебно-вспомогательного персонала, некоторых избранных студентов. Короче, для тех, кто, помимо его двух дочек, составлял смысл существования шестидесятилетнего разведенного профессора, пропахшего табачищем балагура и пьяницы. Поэтому сегодня рекой лилось вино из двухлитровых пакетов, а закусывал народ в основном тем, что сварганили «девчонки». Девчонками традиционно называли на кафедре дам всех возрастов – от двадцати до семидесяти восьми. А Грабович нет-нет, да вспоминал иногда с оттенком обреченности, что завтра ему еще предстояло выгуливать в ресторане завов других кафедр и администрацию института, а это уже мероприятие посложнее будет…
Одной из самых любимых Грабовичем «девчонок» была молчаливая кареглазая аспирантка Света Любезнова. Ни внешностью, ни манерами она не соответствовала своему ФИО. В противоположность данному родителями светлому имени, она имела черные, как вороново крыло, волосы и к своим двадцати пяти не научилась ни одной из тех женских хитростей, что делают девушку приятной в общении, перспективной в плане женитьбы или хотя бы, что называется, «так, повстречаться…».
Она была умной, но очень замкнутой, «замороченной». Грабович дал ей вести лабораторки по своему предмету, дозиметрии, и был неоднократно изумлен, замечая, что Свету студенты боялись гораздо больше, чем его самого.
В пору своего студенчества, приехавшая в провинциальный филиал столичного вуза с противоположного конца области, эта девочка сразу заявила себя как нечто отдельное от своей группы. Даже в общежитии ее соседка по комнате перебралась от нее жить вначале к подружкам, а потом к своему парню. Потому что больше всего в этой жизни Света ценила тишину, умственный труд и свое право на независимость. И говорила она всегда очень специфично – тихо, но так, что все вокруг почему-то замолкали и слушали только ее. За это и за ее ум Свету уважали, но этим она народ и подавляла, и ее никто особенно не любил.
Окончив институт с одной четверкой (по философии) и поступив в аспирантуру к Грабовичу, Любезнова тут же нашла себе подработку в редакции одной из газет, съехала из общежития, хотя имела на него право, и сняла себе на всю редакционную зарплату однокомнатную «хрущовку».
Почему же ее любил Грабович?
Он, папаша двух дочерей, остро чувствовал в Любезновой это обидное и смешное несоответствие – неумение приспособиться к общению с людьми своего возраста при такой юной и откровенно привлекательной внешности. Она свободно и на равных разговаривала всегда с профессурой, говорила очень толково, выстраивая на ходу сложнейшие логические конструкции. А вот мужика у нее не было. Такой замечательный генотип пропадал!
Но Грабович, этот старый опытный польский еврей, давно знал, что Света была чуть ли не с первого курса тайно влюблена в еще одного его питомца, Чиркунова Андрея, которого, несмотря на его доценство, никто на кафедре иначе как «Андрюшиком» не называл.
Чиркунову было всего-то тридцать два, но он уже давно был замом зав. кафедрой, успел дважды развестись, причем второй раз – с дочкой Грабовича, и недавно апробировал в МГУ свою докторскую.
Бывшего своего зятя профессор не то что не любил… Андрюшик был суховат, педантичен и чрезмерно горд. С ним никогда не хотелось выпить или поговорить. А вот Светочку Любезнову Льву Теофильевичу удалось пару раз раскрутить на душевный разговор, и он давно составил о ней мнение, как о человеке очень тонком, но прячущем свою ранимость под маской хоть и молодой, но уже «железной» леди. Она была глубже Чиркунова, намного глубже. А сохла по нем. Диссонанс! Грабович терпеть не мог диссонансы. Поэтому и сам был одинок.
Чиркунова и Любезнову на кафедре давно и шутливо сватали друг другу, особенно после последнего развода Андрюшика. Да, он к ней относился несколько иначе, чем к другим молодым сотрудницам. Наверное, было в этом что-то от спортивного азарта – покорить самую умную из небезобразных. Но Свете, остро это чувствовавшей, было обидно. Поэтому она с Чиркуновым держала себя подчеркнуто холодно. А вот по-настоящему влюбить его в себя не могла. Не владела этой такой нужной дамской техникой неприметного обольщения.
В тяжелую, обитую железными листами, дверь лаборатории кто-то постучал. Не робко, по-студенчески, а с полным правом.
– О! – сказал Грабович, подняв палец. – Свои! Ляля, открывай, – обратился он к лаборантке.
Вошел огромный румяный богатырь с букетищем белых хризантем. Парадный костюм на нем сидел, как на колхознике, ворот рубашки под галстуком был расстегнут.
– Стасик! – воскликнул Грабович, вскочил из-за стола и бросился обниматься с новоприбывшим. – Какими судьбами?
– Не поверите, еле вырвался! Мои прямо вот сейчас сидят в Москве – контракт подписывают, а я – здесь. Шеф для меня – дороже контрактов.
– Только не говори, что без ночевки! – хлопнув его по спине, воскликнул профессор, жестом попросил Андрюшика подвинуться и стал усаживать гостя рядом с собой.
– У меня самолет в одиннадцать утра. Переночую, Лев Теофильевич, – успокоил его Стасик.
– Нажремся! – потирая руки, ответил на это подмигнул ему Грабович.
Чиркунов, едва скрывая высокомерную брезгливость, выдавил из себя улыбку.
– Кто это? Спроси у Никаноровны, – тихонько попросила Ляля Любезнову.
Света склонила голову к сидевшей по другую руку пожилой Эльвире Никаноровне, которая про всех все знала.
– Кто это?
– Это Стасик Васильков, бывший дипломник, любимчик Льва Теофильевича. Повеса был и двоечник, а вот гляди-ка – который год на «Норникеле» поставками оборудования командует.
– В Норильске, что ли?
– Ну да, в Норильске, на «Норникеле».
– Это бывший его дипломник, из Норильска, – Света резюмировала информацию на ухо Ляле и стала украдкой изучать северного гостя.
Сидевшие рядом, они с Андрюшиком составляли разительный контраст: один костлявый и сутулый, второй – мощный и плечистый. Чеховское лицо очкарика Чиркунова казалось вполовину уже здоровенной физиономии Василькова. Интеллигент и деревенщина. Света аж заулыбалась.
– …Что? Так до сих пор и не женился?! – прервал ее мысли трубный бас Грабовича. – Девки, ну-ка все сюда!
Профессор махнул рукой сидевшим кучкой Свете, Ляле и еще двум молодым своим сотрудницам, обеим Оксанам. Видя, что цветник его только заулыбался и зафыркал, Грабович стал их через стол представлять Стасику.
– Вот Оксанка, гарна дивчина, вот еще одна Оксанка, помощница моя первая. Эта, правда, замужем, – сказал он, махнув он рукой. – Это Лялька. Вот такие пироги ее мама печет! А это – Светка, но она для тебя шибко умная, – подмигнул он вначале Василькову, потом Любезновой.
Васильков заметно застеснялся от такого сватовства. Исподлобья глядя на девушек, он кивал головой, бурчал себе под нос «здравствуйте» и мял зубцы алюминиевой вилки в богатырских пальцах. А когда очередь дошла до Светы, то Стасик и вовсе опустил глаза, ничего даже не ответив на такую низкую оценку Грабовичем его интеллектуальных способностей.
В шестом часу начали потихоньку собирать со стола. Василькову нагрузили полный поднос тарелок, и он послушно отправился с ним за Любезновой – мыть посуду в женском туалете. Не успела Света открыть и настроить воду, как закатавший рукава рубашки Стасик сказал: «Всё, дальше я!», мягко отстранил ее и принялся бесшумно и ловко мыть тарелку за тарелкой. Свете ничего не оставалось, как только с улыбкой, скрестив руки на груди, наблюдать за несоразмерно легкими и быстрыми движениями Василькова. Вошел Андрюшик с еще одним подносом – со стаканами. Стас сказал ему: «Давай», принял у него поднос и поставил на списанную тумбочку, служившую в туалете столиком для посуды.
– Как там Ира твоя поживает? – спросил Андрюшик Стаса.
– Добра наживает… – вдруг нахмурившись, пробурчал Васильков.
Света почему-то поняла, что Чиркунов специально цепляет Василькова в ее присутствии. От этого что-то прямо шевельнулось у нее под ложечкой. Неужели Андрюшик созрел, наконец, на подобие решительных действий? Свету стало распирать злобное любопытство.
– Ты ловко тогда, я помню, увел ее у Игорька, – не унимался Чиркунов, уголком глаза сверкнув в сторону Светы.
– Мы давно расстались.
– Что, полярных ночей не выдержала?
– Да причем тут полярные ночи?..
– Ну как же… Женщины – народ нежный, им подавай цветы, тепло, заботу. Да, Свет? – обратился Андрюшик к Свете.
– Конечно! А еще маникюр и докторскую диссертацию, – подколола Света, намекая на оконфузившую Чиркунова историю, когда его, делавшего маникюр после субботника, запалили в косметическом салоне.
Чиркунов бросил на нее злобный взгляд и, не ответив, вышел из туалета.
– По-моему, мы его сделали, – тихо и довольно сказала Света Василькову.
– Ты на него за что-то злишься? – краснея и не поднимая головы от раковины, спросил Стас.
– Терпеть его не могу.
– Я тоже.
Он вздохнул. Они вдруг заговорщицки посмотрели друг на друга и заулыбались.
Света проснулась около девяти. Голова с похмелья раскалывалась. С трудом припоминая окончание вчерашнего вечера, ресторан с танцульками, бутылку вина, распитую из горла у подъезда, Света, не поворачивая головы, пошарила рукой рядом с собой на постели. Там было пусто. Слава тебе, Господи! Может, ничего не было?
Пошатываясь, она прошла на кухню. На столе стоял горшок с орхидеей, на цветоносе которой парусами белели три цветка. Под ней лежала записка. «Скоро прилечу. Я люблю тебя. Стас», – прочитала Света и, уронив руки, осела на диван. Значит, было…
Где он только орхидею в такую рань достал? В супермаркет успел сбегать…
Через пару недель она почувствовала неладное, через три – купила в аптеке тест.
Тест радостно проявил две полоски.
Что с этим делать – было совершенно непонятно. Такая дикая ситуация вообще не укладывалась в голове у Светы. А самое обидное, что она даже не помнила, как это все случилось! И если родится ребенок – что это может быть за ребенок, по пьяни сделанный? В детстве рядом с ними жил такой сосед – Филиппок-дурачок.
А главное, и самое печальное, что теперь – прощай, Андрюшенька. И в самом лучшем случае – здравствуйте, полярные ночи…
Самым большим другом у Светы всегда был ее любимый кухонный диван, занимавший третью часть кухни в хрущевской квартире. Три года она вечера напролет читала на нем книгу за книгой, потихоньку потягивая холодное пиво или тонкую сигаретку. Было хорошо, спокойно. Немного, правда, одиноко, впрочем, как и всегда, но зато можно было мечтать. А что делать теперь?
Оставшуюся пачку ароматных ванильных сигарет пришлось выкинуть, чтобы не соблазняться. Уже неделю подряд Света валялась в полном анабиозе на своем диване с томиком Ремарка. Худая, бледная, со страшной тошнотой токсикоза первого триместра и обидной дырой в сознании.
И вот зазвонил телефон.
– Я узнал твой номер у Грабовича. Представляешь, этот старый хрыч не хотел его давать – приревновал меня к тебе после юбилея!
– Ты безответственный болван! – зло осадила Стасову радость Света. – Ты мне сделал ребенка!
На том конце провода повисла пауза.
– Светочка… Так это же… Радость же какая!
– Ты рад? – удивилась Света. – А я вот не рада.
– Родная моя, любимая моя! – взволнованно зачастил Васильков. – Я ведь звоню тебе, чтобы сказать: я завтра прилетаю, снова на один день, но зато этот день весь будет наш!
– Стас, давай-ка без этих сантиментов, – попросила Света.
– Света… Светка моя! Я так соскучился!
Она услышала, как он счастливо заулыбался.
Было утро. Была среда, ее свободный день. По средам ей не надо было ни к Грабовичу, ни в редакцию. Она ждала и проклинала этого чертова богатыря норильского и свою собственную глупость.
– Собирайся, поедем к моей маме – невесту показывать! – схватил Свету с порога в охапку и зашептал ей, целуя ее лицо, Васильков.
– Стас, мне все это не нравится. Я не хочу за тебя замуж, – попыталась выскользнуть из его лап Света.
– А за кого же ты хочешь замуж? За Андрюшика, что ли? – с упреком спросил Стас.
– Я вообще не хочу замуж, – пробурчала она.
– Нет, милка моя, так не пойдет! Ты теперь жена декабриста. Пакуй чемоданы.
– Избавляться от ребенка я, конечно, не собираюсь, – продолжала гнуть свою линию Света. – Но и замуж – тоже, извини, не собираюсь. Единственное, ты мне, как родится ребенок, все-таки помоги, конечно. Родители помочь, к сожалению, не смогут. Отец у меня инвалид-колясочник, мама за ним ухаживает. Я буду продолжать работать, попытаюсь все-таки защититься, а ребенку няню найму. Няни сейчас дорого берут, будут нужны деньги…
– Да ты, я смотрю, все тут без меня уже распланировала? А что я – отец ребенка, что я люблю тебя и хочу быть с тобой, – это как бы мои проблемы, да?
Света потупилась.
– Ну, честно говоря… Как-то так, наверное.
Васильков посмотрел себе под ноги, потом сел на корточки, расшнуровал ботинки и прошел на кухню мимо Светы.
– Молодец, посуду помыла к моему приезду, – невозмутимо проговорил он, заглянув в раковину. – Я вообще-то голодный…
Он посмотрел он на Свету вопросительно.
– Ладно, понял...
Стас снял ветровку, отнес ее в коридор, вернулся с уже закатанными рукавами и полез в холодильник.
– Ты чем тут вообще питаешься? Даже яичницу не из чего сделать! Тебе сколько яиц? – сказал он, вынимая коробку с яйцами, завалявшийся маленький кусочек сыра и одну сосиску.
– Стас, я не люблю тебя.
– Слушай, а где орхидея?
– Засохла. Стас! Ты меня слышишь? Я не люблю тебя!
– Я знаю, – спокойно ответил он, нарезая сосиску и сыр маленькими кубиками.
– Знаешь? – удивилась Света.
– Ты мне тогда полночи пела, как ты любишь Андрюшика.
Света вытаращила на него глаза. Она этого не помнила. Но тогда выходит, что после этого он…
– И после этого ты… Ты сделал мне ребенка?
– Ты сама отговорила меня бежать в аптеку… Ты что, не помнишь, что ли?
Света, сидя на диване, схватила голову руками.
– Я ничего не понимаю! Да, я не помню. Но теперь еще и не понимаю. Выходит, что я тебе сказала, что люблю Чиркунова, а потом… Потом я была с тобой?
Васильков сел на корточки перед ней и взял ее руки.
– Раз ты не помнишь – я напомню. Ты мне сказала, что ты устала и что я, в отличие от некоторых, настоящий. Ты мне сказала: «Васильков, увези меня отсюда!». Вот так вот, по фамилии… «Васильков, – говоришь, – увези меня…»
Света вырвала свои руки из ручищ Стаса и со стоном закрыла ими лицо. Точно. Все так и было.
– Я тебе отложу, а сам со сковородки буду, ладно? – прервал Стас ее тяжелые думы и поставил перед ней тарелку с отлично зажаренным омлетом, в котором утопали кубики сосиски и кусочки оплавленного сыра. Свету затошнило.
Это откровение, которым она поделилась в ту ночь с Васильковым, а сегодня сама об этом узнала, нанесло окончательный удар по ее и без того расшатанной в последнее время психике. Она решила, наконец, плыть по течению. Стас суетился вокруг нее, словно она была маленькой. Это было довольно приятно.
И к маме его, которая, оказалось, жила всего в сорока километрах, а вовсе не в Норильске, они поехали не на автобусе, а на такси, чтобы Свету меньше укачивало. Раз пять они по ее просьбе останавливались, чтобы подышать воздухом.
Нет, что ни говори, этот парень, Васильков, был, конечно, неплохой. Даже на фоне тошноты Света всю дорогу это с благодарностью чувствовала. Он рассказывал какие-то смешные норильские истории про болотники не того размера и про туристов в горелой тайге. Света вспоминала утренний омлет и думала о том, что Андрюшик Стасику во многом и в подметки не годится…
Мама Василькова жила в забытой Богом деревне на окраине района. На работу она, когда не было снега, ездила за семь километров на велосипеде. А зимой пускали автобус. Работала она дояркой на ферме.
Света встала у крыльца. Стас дернул дверь, она оказалась закрытой. Он вытащил из кармана ключи и мобильник, набрал номер и, отпирая дверь, громко заговорил в трубку:
– Ма! Ну ты где?
В трубке затараторил высокий женский голос.
– Мы уже дома. Давай. Мы ждем, – каким-то немного другим, «деревенским» голосом проговорил ей Стас.
Света никогда не была в деревне. Так получилось по жизни. У нее все были городские. Поэтому этот деревянный дом со скрипучими половицами и потрепанными полосатыми домоткаными дорожками, запах печки, стираных занавесок и молочной сыворотки, свисающие липкие штуки с мертвыми мухами, мимо которых они прошли в сенях, – все это было словно с другой планеты. За окном, звеня колокольчиками, медленно продефилировали козы, со всех сторон, перекликаясь, лаяли собаки, кудахтали куры… Мужик, разговаривавший по синему, крытому пластмассовой полусферой телефону на столбе, что-то матом доказывал своему собеседнику.
Света поймала себя на том, что ей не хочется здесь быть. Ни минуты. Вот прямо сейчас бы – взять и уехать! К тому же от запахов этого дома ее снова затошнило.
На кухню вошел с полными ведрами Стас.
– А водопровода нет? – спросила Света.
– Да все руки не дойдут насос поставить. Пять лет прилетаю вот так – на пару дней… Ну и в отпуск. И обычно более глобальные проблемы решать приходится. А колодец рядом – в саду…
Стас прислушался.
– А вот и мама!
Скрипнула дверь. Стас пошел встречать. В комнату, где ждала Света, они вошли вдвоем – маленького роста тучная женщина в ситцевом платье и нависающий над ней сын-богатырь, нежно держащий ее за плечи.
– Вот, мам, это Света, моя невеста.
Мама крепко обняла и поцеловала Свету. Та утонула в ее широком мягком теле.
– Здравствуй, Светочка! А я – Валентина Петровна. Но можешь меня по-простому звать – мамой.
– Спасибо, – формально улыбнувшись, проговорила Света. Ей было нехорошо.
– Да что же это я стою? Сейчас! На стол накрывать будем! Такое событие – сын мне дочку привез!
– Стас, можно мне где-нибудь лечь? Я плохо себя чувствую, – шепнула Света, когда Валентина Петровна ушла на кухню.
– Конечно, пойдем.
Он открыл ей дверь в маленькую комнату. Она напомнила Свете комнаты парней в общежитии.
– Вот, остров моего детства, – представил Стас свою обитель. – Располагайся.
Она легла на диван. Стас вышел. Света закрыла глаза и заснула.
Когда она проснулась, солнце было уже низко. Часы на столе показывали восемь. Из большой комнаты раздавался приглушенный звук разговора Стаса и Валентины Петровны. Свете не хотелось выходить к ним. Она лежала и смотрела на пыльный глобус на полке рядом со стенкой печки. Ее пробирала тихая злоба. На себя, на Стаса, на всю эту дурацкую ситуацию, на то, что он затащил ее в эту ужасную деревню, где мат и тошнотворно пахнет, а она, в придачу, проспала еще тут так глупо и неизвестно сколько. Часа три, наверное.
Мама – доярка… Как она все это покажет своим родителям? И смирится ли она сама когда-нибудь с тем, что ее муж – такой вот?..
Нет, все-таки, что ни говори, в Стасе что-то такое, безусловно, есть… Не такой, конечно, красивый, как Андрей, но зато большой, надежный. К нему, пожалуй, вполне можно привыкнуть. Но вот полюбить…
Света уткнула лицо в подушку и заплакала, отвернувшись к стене.
В комнату тихо вошел Стас.
– Ты проснулась? – спросил он, сел рядом с ней и стал гладить по волосам. – Ты чего?
– Мне стыдно, что я так долго проспала, – сказала Света часть правды и стала утирать слезы. – А ты маме рассказал?
– Да ну что ты, ничего стыдного… Конечно рассказал. Она очень обрадовалась.
Он помолчал.
– Тебе, наверное, домой хочется?
– Да, – сказала Света и снова заплакала.
Хороший, очень хороший этот Стас!.. Все понимает.
– Пошли. Там мама наготовила… Поужинаем – и поедем.
Он поднял ее за плечи и, мягко взяв за руку, повел ее за собой в большую комнату.
Утром она проснулась по будильнику. Стаса снова уже не было. На столе стояла новая цветущая орхидея в горшке. Под ней была записка: «Больше не забывай поливать. Люблю тебя и малыша. Жди, скоро прилечу».
День прошел как обычно, даже практически не тошнило. Света приняла последние лабораторки у хвостистов и перед уходом зашла к Грабовичу – объявить, что должники к зачету готовы.
Профессор стоял спиной к двери и не обернулся, когда вошла Света. Он курил. Свете показалось, что его плечи трясутся.
– Лев Теофильевич? Вы в порядке? – спросила она.
Грабович повернулся к ней.
– Светка!.. – сказал он и осекся, утирая под глазом. – Стасик разбился. Его мать сейчас звонила – просила, чтобы я тебе передал… Перед Енисеем где-то самолет упал. Она сказала место, я не запомнил…
Она не ездила на похороны. Да и похороны были – одно название. Хоронить там было некого. Мать Стаса, слава Богу, не обиделась, когда Света, узнав номер у Грабовича, позвонила ей и сказала, что не поедет.
Валентина Петровна сказала, что и сама хотела звонить Свете – отговаривать.
Света поплакала о потере Стаса только один раз – в тот день, когда он разбился. Но не стало Стаса – и в ней вдруг проснулось никогда не дававшее себя знать чувство тоскливого одиночества. Она любила уединение, но то было совсем другое. А теперь – в ее жизни промелькнул пусть не любимый, но тот человек, который мог бы стать ей родным. Анализируя тот, второй их день, она понимала, что Стас был бы очень неплохим мужем, и может быть даже она когда-нибудь смогла бы его полюбить…
А впрочем, она запретила себе задумываться об этом. В конце концов, история не имеет сослагательного наклонения. Света, как умный человек, понимала, что если любви не было, то тем более не стоит ее в себе вымучивать, когда все уже осталось в прошлом. А для нее, Светланы Любезновой, жизнь должна была как-то продолжаться дальше. И не только ее жизнь.
Она снова иногда стала думать о Чиркунове. Прошло две недели, как погиб Стас. Рана чуть-чуть затянулась, и во многом, если честно, – благодаря тому, что была неглубока. И вдруг однажды вечером в дверь раздался звонок, и на пороге возник Андрей Чиркунов, собственной персоной.
– Можно? – зачем-то спросил он с порога и протянул Свете длинную голландскую розу темно-вишневого цвета.
– Проходи, – пожав плечом, ответила Света, а у самой у нее сердце так и запрыгало – от горла к желудку и обратно.
Она поставила розу в вазу, а вазу – на подоконник, рядом с орхидеей.
– Красивый у тебя цветок, – сказал Андрей.
– Стас подарил.
– Смешной ты человек, Любезнова…
– Вот как? Почему?
– Ничего в жизни не понимаешь. Я к тебе с розой пришел, стало быть – не по работе. А ты мне при первой возможности про Стаса ввернула…
– А я врать не умею.
– Да кто ж просил врать? Могла бы просто сказать что-нибудь типа «да-а… красивый у меня цветок. Орхидеус вульгарис».
– А я тебе не вульгарис. И цветок мой – не вульгарис. Понятно?
– Дура ты, Любезнова.
– Идите-ка Вы знаете куда, Андрей Эдуардович?
– Это ты у Грабовича научилась так со своим бывшим преподом разговаривать? Или у Стаса?
– Я тебя как препода никогда не уважала и не любила. Ни когда студенткой была, ни теперь.
– А не как препода?
– На слове пытаешься поймать?
Чиркунов провел ладонью по лицу, посмотрел в окно, потом на Свету. Потом он встал, подошел к ней и крепко-крепко обнял ее.
– Что мы за люди такие, Свет? Ну скажи мне, а?
Он чуть отстранил ее, не отпуская, и посмотрел ей в глаза.
– Молчишь… Ты всегда молчишь! Другая бы уже все мне высказала бы, а ты молчишь. Да, я сволочь! Но я понял, что жить без тебя не могу только тогда, когда тебя Стас увел...
– Андрей, я беременна.
Он опустил руки и отступил в изумлении на шаг.
– Беременна? Но вы же были знакомы всего один вечер!
– Этого оказалось достаточно. Ты чай будешь?
Чиркунов, не выходя из стопора, кивнул головой и сел на диван.
– Что читаешь? – спросил он, перевернув к себе обложкой Ремарка. – «Три товарища»? Грустный роман.
– Мне нравится.
Они надолго замолчали. Света намазала маслом бутерброды и положила на них сыр.
– Хочешь, давай сходим в кафе… – предложил Андрей.
– По работе?
– В смысле?
– Или с учетом того, что ты пришел с розой.
– Любезнова, черт побери! Будь любезна, прекрати надо мной издеваться! Ты думаешь, это легко переварить, что ты беременна?
– Ладно. Переваривай. Как переваришь – скажи.
Она отвернулась к раковине и принялась мыть накопленную гору посуды, проклиная себя за такой тон и за чертову гордость. Но что же ей теперь, пресмыкаться что ли перед ним?
Чиркунов встал, подошел к ней, протянув руки, выключил краны и развернул ее к себе.
– Я переварил, – сказал он и принялся целовать Свету в губы.
Ночью у нее заболел живот. Он, бывало, болел и до этого, и гинеколог посоветовала ей спасаться в таких случаях дротаверином. Света тихонько, чтобы не разбудить Андрея, встала и пошла на кухню, чтобы принять таблетку. Вернувшись, она легла на живот и стала ждать, когда лекарство подействует. По светящимся цифрам электронных часов она следила за временем: пятнадцать минут, полчаса, час… Боль не утихала, а напротив, становилась сильнее. Зря они с Чиркуновым…
Света разбудила его.
– Андрей, у меня живот болит.
– Сильно? И что делать?
– Не знаю, что делать. Скорую вызывать, наверное.
– Одевайся, я тебя сам отвезу.
Они доехали до приемного покоя, где Свету уложили на каталку и повезли в гинекологию. Врач осмотрела ее и отправила Свету в палату, вкатав ей магнезии и велев ждать до утра. Утром должны были сделать УЗИ, тогда можно было бы сказать что-то определенное.
– А можно мне с ней побыть до утра? – спросил Чиркунов у докторши, когда медсестра выкатила бледную Свету из смотровой.
– Вы муж?
– Муж.
– В общей палате у нас это не принято. Но если хотите, мы можем определить Вашу жену в одноместную палату. Только они у нас платные.
– Я заплачу сколько нужно, – сказал Андрей и сжал Светину руку.
Света плотно закрыла веки, но по щеке все равно поползла предательская слеза.
Андрей просидел с ней до самого утра. Света то забывалась во сне, то просыпалась и начинала плакать. Часов в семь, когда санитарка начала стучать по коридору своей шваброй, Свету вдруг пробрало, и она принялась откровенничать.
– Я знала его всего два дня. Из них первый день я была настолько пьяной, что не помню, как это все произошло… А во второй день мы ездили к его маме в деревню. И весь день меня тошнило… Я ведь не любила его, Андрюша! Почему ты позволил ему увести меня с юбилея Грабовича?
– Ты меня тогда так осадила там, в туалете, что у меня пропало всякое желание, – виновато признался Чиркунов.
– …А теперь вот забота, волноваться: выкидыш – не выкидыш… За что мне все это? – Она зло закусила губу и снова заплакала.
– Светочка! – обнял ее Андрей. – Ничего, может быть это даже будет к лучшему... Зато у нас с тобой все будет… с чистого листа.
Света затихла, вытерла щеку рукой и переспросила:
– Что?
– Ну, я имею в виду… Для ребенка ведь очень важно, чтобы его развитие шло без каких-либо помарок, особенно на такой ранней стадии…
– Нет, ты не то имел в виду, – холодно нахмурилась Света.
Чиркунов вздохнул и ссутулился.
– Ты говоришь, что даже не помнишь этого, и что ты не любила Стаса… Так стоит ли тогда жалеть… А у нас с тобой еще будут дети, много детей… Сколько скажешь…
– Все. Уходи, – сказала Света.
– Светочка, ты же разумный человек! Неужели ты обиделась?
– Пошел вон, – отрезала Любезнова и отвернулась к стене.
Грабович, когда Свете пора было идти в декрет, вызвал ее на приватный разговор.
– Светк, а Светк! Я что-то не пойму. Чиркунов вокруг тебя петухом скачет, увивается – а ты нос воротишь. Ты что, Стасика так прямо любила, что забыть не можешь? Чиркунов такой умный и перспективный мужик, где ты еще такого найдешь? Да еще чтобы тебя вот так, с ребеночком чужим захотел бы взять, а? Аспирантка Любезнова, отвечайте!
Грабович давно догадался, да и Ляля ему как-то проговорилась, что сим подарком наградил Свету его покойный дипломник.
– Лев Теофильевич, я бы, конечно, не хотела это обсуждать. Но раз Вы защищаете Чиркунова… Я не могу доверять ему, потому что он однажды предал меня и ребенка.
– Так это что, все-таки его ребенок? – удивился Грабович.
– Нет, это Стаса ребенок.
– Слушай, ты, конечно, как знаешь… Но по-моему, женщина должна уметь многое прощать. Не такой уж мы, мужики, сильный пол, поэтому вам, дорогуши мои, лучше порой не замечать наших слабостей.
– Лев Теофильевич! Вы же меня достаточно хорошо знаете. Я, по-вашему, способна простить предательство?
Грабович вздохнул, улыбнулся, поджег сигарету, но сразу же, глянув на кругленький животик Светы, потушил ее в пепельнице.
– Нет, Светка. Ты – не способна. За это я тебя и уважаю.
Он ненадолго замолчал, отвернувшись к окну.
– Ладно. Давай тогда по существу. Сейчас у тебя времени будет много – пиши диссертацию, а то потом будет некогда. Материала уже вполне достаточно, а на последний опыт мы с тобой, пожалуй, забьем.
Грабович очень быстро перенимал от студентов их сленг.
Родишь – защитим тебя, сразу проведем на доценство, – продолжал он. – Вон, Эльвире Никаноровне уже сто лет как на пенсию пора – возьмешь ее курсы. Будешь непотопляемая… А Чиркунов – действительно, тот еще субчик. Намучаешься с ним. Это я так, для очистки совести тебя хотел урезонить. Ты ведь за ним прежде ухлестывала!
Ну уж это-то Грабович преувеличил…
Андрей, действительно, всю беременность не отставал от Светы. Он раз, наверное, по пятьдесят на неделе при любой возможности говорил ей о своем раскаянии и о любви. Она даже, как ей показалось, под конец начала смягчаться. Как ни крути, она все еще считала его самым красивым из живущих на Земле мужчин. И свежа еще была в памяти та их ночь… Но осадочек, что называется, остался.
В роддом Свету привез все тот же Андрей. Вместо того, чтобы набрать номер скорой, она почему-то позвонила именно ему, когда почувствовала, что срок планового кесарева настал с опережением графика. Слабый народ, женщины!
Родилась огромная, четырех с половиной килограммовая Юлька Станиславовна. Как только Света увидела ее, то сразу поняла: это не Любезнова, это – Василькова. Стасовы глазки, Стасовы бровки, даже форма губ – со вздернутыми уголками – папина, Васильковская. Света аж расплакалась, так ей понравилась дочка. Она плакала и целовала ее в красное личико, шепча:
– Прости, прости, прости…
Чиркунов пришел за ними на выписку в своей парадной дубленке, в самом парадном костюме под ней, с огромным букетом алых роз и плюшевым медведем подмышкой. Пришел Грабович с Лялей, двумя Оксанами и кремовым тортом для персонала. Пришли две сентиментальные старые девы из редакции. Света вышла в зал, и коллеги набросились на нее с поздравлениями. Медсестра вынесла Юльку и со словами «получите, папаша» попыталась вручить ее Чиркунову. Света тут же, смеясь, перехватила дочку.
– Да нет, это не папаша!
– Аспирантка Любезнова, кончай дурить! – сердито воскликнул и даже топнул Грабович.
– А я не Любезнова, я Василькова, – улыбаясь, тихо ответила Света. – Валентина Петровна, получайте внучку! – сказала она никем не замеченной маленькой пухлой женщине в шубе и платке, поднявшейся вслед за толпой с лавочки в углу, когда Света с Юлькой вышли из отделения.
Валентина Петровна подошла, прикусив губу, заулыбалась и приняла драгоценный сверток, щедро поливая внучку слезами.
– Вы мне поможете немного на первых порах? А то я ума не приложу, что с этим чудом делать! – радостно сказала Света.
Стасова мама, благодарно взглянув на нее, молча кивнула головой.
2010