Я бы не удивился, если бы поздний Гоголь открестился бы от себя раннего. Принял бы и выкуп тиража "Ганца" и сожжение «Мертвых», тем более, те сто страниц, что были им восстановлены, такая, простите, чушь (правда, писанная, как и всегда, божественным языком). Да нет. Нельзя же подплесневелыми глазами смотреть на брызжущий теплым грудным молоком гений юности. Да еще и судить. Судят те, у кого и вовсе не осталось мозгов на размышления. Ну, к примеру, как Толстой судил Пушкина или Достоевский Тургенева. Тем не менее, любя писателя целиком, даже редкие его неудачи и богопослушное, почти детское пижонство его на последних днях, я простил бы ему… Да кто я против него, чтобы прощать-то?.. Вообще, я и не о Гоголе вовсе. Я о суждении себя своими глазами, но спустя годы. Экая глупость, однако. Хемингуэй однажды верно заметил, что мудрость стариков есть заблуждение - они всего лишь осторожны. Когда юноша плюет, хоть и фигурально, пусть и в кулачок, в глаза отца – это нехорошо. Пускай он, отец, тысячу раз прав или неправ. Даже если он, утратив мозги, лжет, или, черт возьми, тупо ошибается – он лжет или ошибается во благо (как минимум, так он думает). Когда же судишь себя, глядя вдаль своего же прошлого… М-да. Это извращение, которому и слово-то еще не придумано. Плюя в сына или внука, мужчина плюет в себя самого, и тогда само прошлое начинает плевать в него его же праведной слюною.
Александр Иваныч слыл, да, собственно, и был человеком властным. Из разумного и падкого до всяких деталей юноши вырос вполне даже реальный доктор физико-математических наук. Это уже в тридцать лет! Но в сорок он уже и секретарь парткома НИИ, после и вовсе второй секретарь обкома…. В общем, к своим шестидесяти, он стал…, какое несчастье, ничем. Ну…, это же понятно. Останься он физиком, физиком бы и помер и, черт его знает, может чего и хорошего бы придумал на благо потомству. Но случились в стране изменения, так сказать. Вот это любопытно. Если ты есть то, что есть, то разве могут тебя потревожить всякие там изменения? А вот если ты шут при короле, то нет короля – и нет шута. Впал мой Александр Иваныч тогда в депрессию. Слово непонятное, конечно, зато всякому русскому знакомое состояние души: «Недуг, которому причину давно бы отыскать пора, подобный английскому сплину, короче: русская хандра им овладела понемногу; он застрелиться, слава богу…», ну и так далее. Стрелять в висок, в рот (чтобы не попортить, так сказать, шкурку), или в грудь – дело пусть и тяжкое (если кто из читателей пробовал - знает), но довольно простое. Александр Иваныч никогда не шел простым путем, и хоть и имел дареный пистолет в нижнем шкафчике комода, в футляре какого-то африканского дерева с врезами серебра, думал о нем лишь в последнюю очередь. Если быть честным, то вовсе не думал.
Старик, что ребенок - ему все кругом виноваты. Разница между ним и малышом лишь в том, что гордость заплакать не велит, и слезы, кстати, у ребенка умилительны, а у старика отвратительны. Аминь. Я говорил уже, что Александр Иваныч был человеком властным? Ах, да, говорил. В общем, пара десятков лет у власти делают человека больным на голову напрочь. И не надо думать, что есть там какие-то исключения. Нету их. Человека, вообще, губит все, к чему бы он ни прикоснулся. Умопомрачительный секс? – пожалуйте в психушку; водочка? – милости просим; тщеславие замучило? – извольте таблеточку; ну а уж если попачкан властью? – клиника, друзья, клиника. И, представьте, все это, не побоюсь такого слова, говно, лезет из человека (я о мужчинах, женщины тут ни при чем) ровно после шестидесяти. Расстреливать бы я не стал, духу бы не хватило, но то, что делают сегодня со стариками (я о правительстве) похуже гестапо. Однако, если бабушка нужна, и всегда нужна позарез, то причем тут дед? – непонятно. Вот, как раз, это вот «непонятно», так и волновало теперь Александра Иваныча.
- Степаныч, - набрал номер Александр Иваныч, - ты как?
- Да я тута, Александр Иваныч, - отвечала трубка, - куда ж меня деть?
- Оно и верно, - басил Александр Иваныч своему бывшему, тоже о шестидесяти годах, заместителю. – Ты подгребай-ка ко мне, Фрол Степаныч, надо кой чо перетереть.
«Подгребай», «Кой чо перетереть»…. Это мило. Вроде и динозавр, а фишку современную держит. Вряд ли, право, это достойно доктора наук, но бывшего коммуниста…, а почему и нет? Будь проще, и народ потянется…. «Перетирать», собственно, было и нечего. Александр Иваныч так скучал по всяким там совещаниям, распеканиям, обструкциям и увольнениям, что теперь и не знал, что и придумать. Распекать бывшего своего зама было последним доступным ему удовольствием. Тот, как такое и не показалось бы вам странным, очень такое даже любил. Удивительно, но, спустя годы, самые лучшие воспоминания Фрола Степановича – это разносы в панельном (панели были особого дерева со странным названием «тик») кабинете Александра Ивановича. Чем еще был славен визит к Александр Иванычу, так это после разноса и крепкая выпивка.
- Ну, здравствуй, сердешный мой друг, - пробасил Александр Иваныч и обнял Фрола Степановича.
Лысенький да плюгавенький Фрол Степаныч быстренько побросал пальто да шапку на банкетку и кувшинным рыльцем своим (это Гоголевская, не моя метафора) потянул воздух.
- Это, боюсь ошибиться, не Смирновская ли, часом?
- Не ври, не ври, чертов олух, - гремел Александр Иваныч. – Ты сто лет знаешь, что у меня другой и небывало никогда.
- Еще сто лет и вам бы жить, Александр Иваныч, - елейно пропел дьяк.
- Ф-фух, - похлопал себя по животу Александр Иваныч. - Оно может и к руке бы…, да…. А ну-ка пойдем к столу.
Стол уж был давно накрыт, но Александр Иваныч был раздражен хотя бы уже тем, что никакая не Тамара Семеновна, вечная его спутница-секретарша, накрыла его, а он сам, прости господь, резал этот чертов позавчерашний сыр. Фрол Степаныч, обладая уникальным на человеческие страдания чутьем, сел на краешек стула в углу стола и вперил готовые ко всему свои очи в бывшего патрона. Поверьте. Не столько начальник нуждается в подчиненном, сколько подчиненный в начальнике. Мы все с вами, когда-то, а может, что и всегда, были подчиненными. С детства и до седин. Даже если мы и не подчинялись, порой, людям, нас ставили на колени обстоятельства. Нам было от того больно. Мы полагали всех нулями, а единицами себя, но… Как-то вдруг мы замечали, что между понятиями «руководить» и «отвечать» стоят три жирные полоски тождества. Кто не испугался, тот шел вперед, но я никого не помню уже их таких. Все сгинули. Ну а Фролы Степановичи… - извольте к столу.
Выпили уже и по третьей, но Александр Иваныч, против довольно восторженной встречи, только тучнел и тучнел. Это молчание не предвещало ничего хорошего. Раньше, понятно, Фрол Степаныч сам писал Александр Иванычу речи. На первое мая или там на день конституции, но теперь было ясно - Александр Иваныч готовился сам.
- Еще по маленькой, - разлил Александр Иваныч водку по пузатым фужерам, что причитались шампанскому, аж до краев.
Выпили по маленькой. Александр Иваныч грузно откинулся на спинку стула и достал из пачки сигарету. Прикурил.
- Вы же вроде бросили, Александр Иваныч, - пропел Фрол Степаныч.
- Бросишь тут с вами, - хмуро крякнул Александр Иваныч. – Я вот что, Степаныч, позвал-то тебя… Лихо мне, понимаешь…
- Да с чего такого лихо-то вам, Александр Иваныч, - чуть не поперхнулся соленым огурцом Фрол Степаныч. – и пенсия чуть не под двадцать пять тыщ, против моих-то девяти, и дом, и внуки…
- То-то и оно, что внуки, - навалился Александр Иваныч животом на стол. – вишь ты, Фрол. Не любят они меня. Я может дочку и послал бы к чертям, да весь выводок ее с ней, да вот беда… Смотрю вперед и… не вижу ничерта. Одна, понимаешь, мгла стоит перед глазами, да еще и воет так заунывно: У-у-у, У-у-у.
- Н-ну…, это м-может просто к-канитель к-какая? - чуть стал заикаться Фрол Степаныч, в общем, испугавшись этого странного воя, да и вовсе настроения шефа. - Н-ну, это…, самосозерцание?
- Знаешь, что противно, - будто не слышал гостя Александр Иваныч. – Я вот никогда в жизни ничего не боялся…. Точнее…. Нет…. Я тогда стал бояться всего на свете, когда бросил науку. Когда я занимался физикой, я ни черта лысого не боялся. А вот теперь мне страшно. Вот… Ты вот, Степаныч, всегда был кому-то нужен. Так?
- Да я и теперь всегда, так сказать, готов, - как он теперь стал похож на суриката!
- Ключевое слово – «нужен» - махнул рукой Александр Иваныч. – а еще есть и другое слово, точнее, два – «не нужен». Понимаешь ты, всем ненужный человек!? Я вот что понял… Родители, до определенного момента, должны детям помогать, но, главное их предназначение, когда придет время, не сделаться им обузой. Я вот цепляюсь тут за свою элитную пенсию, и думаю, что тем и оправдал. А ничем я не оправдал. Я дурак! Я червь! Я прыщ на здоровом теле! Я вот смотрю теперь в прошлое, старик. И вот, что я думаю о нем. Я все делал не так. Вся моя сумрачная жизнь была не тем тестом, из которого вылупляется человек. Я провонял всю свою породу, до десятого колена, ложью. Я был талантливым физиком, а повелся на дерьмовые эти хляби. Я был…. Я был…. Я был…. Самый страшный звук на земле, Степаныч, это звук «был». Еще есть один звук, что меня гнетет. Имя ему – малодушие. «Был», это то, что было, «малодушие» это то, что есть. Я бы с радостью пересмотрел, переиграл свою жизнь. Но я не могу исправить то, чем я был, но зато я смогу ликвидировать то, что мы с тобой назвали тут малодушием!
С этими словами Александр Иваныч поднялся и подошел к комоду. Он выдвинул нижний ящик, достал богато украшенную коробку, воткнул в барабан серебряную пулю, защелкнул, взвел курок, поднес ствол к виску и задержал дыхание…. Фрол Степаныч глядел на это даже можно сказать, что и с восторгом – Неужели этот гад, этот упырь наконец-то преставится?
- Папа! – влетела тут в комнату Соня, его дочь. Она зашла заполнить отцу холодильник.
- Папа, - гладила она его рукой по совершенно вспотевшему лбу. – Ты как?
- Я, дочка, никак. Ты не вовремя.
- У меня же кроме тебя никого нет, папа! Ты единственный мой свет на земле.
- Не говори глупостей, София, у тебя двое пацанов. Да еще этот придурок, прости господи.
- То, что ты его невзлюбил, точнее, взревновал, вовсе не означает, что он придурок, а пацаны, как ты их назвал, это Степа и Петя, твои внуки. Они все в тебя, все такие же гении. Ты же сам говорил – на детях гениев природа отдыхает, вот она на мне и отдохнула, а кто станет учить их физике? Этот придурок?
Счастливый конец. Но так ли это? Я, собственно, вернулся бы к Гоголю. И вот почему. Мы вряд ли знаем, зачем делаем то, что делаем. Мы просто это делаем. Написанное написано. Это труизм, банальность тавтология, но это факт. Я, собственно, вот к чему. Когда гений пересматривает, что прожил, заткните уши, ибо он просто сделался дураком, а вот то что написано – ничто не потеряно, и если не сжег, то никакой он и не дурак вовсе. Аминь.
13 декабря 2011 года.