Он был даун. Одутловатое, круглое лицо еще совсем молодого человека носило на себе печать той самой лишней хромосомы, позволяющей нам, нормальным и адекватным людям, мгновенно вычислять в толпе унылого скучного выродка, ничем не отличимого от тысяч своих одинаково пухлых собратьев, время от времени поражающих наше восприятие своей почти инопланетной внешностью.
Этот имел все проблемы, причем, здесь и сейчас. В баре, куда я зашел за сигаретами, его прессовала группа гнилых, на понтах, отморозков, которым явно нечем было больше заняться. Троица доморощенных суперменов крошила хлеб со стола и бросала его в багровое от стресса лицо безответной жертвы.
- Эй, валите-ка вы отсюда! - предложил я им негромко, но достаточно внятно.
- А ты кто такой? – напряглись, развернувшись ко мне, подонки, все трое.
- Я его брат.
Я, конечно, солгал. Этот даун не был моим братом, но в это мгновение я с этим смешным чудовищем словно породнился, как, впрочем, породнился бы и с беззащитной паршивой дворнягой, которую какие-нибудь выродки и уроды по куражу забивали бы камнями. Нет, я не герой этих каменных джунглей. Но, к счастью, обладал достаточной мускулатурой и самоуверенностью, а эти аргументы, как известно, быстро передаются по тесному воздуху.
Троица суетливо поднялась и ушла, как водится, выплюнув свои угрозы и проклятия только за резко захлопнувшейся, подводя черту ситуации, дверью.
Я смахнул ошметки черного русского хлеба со столика, на который напряженно опиралась жертва разбоя и спросил его, присаживаясь:
- Как тебя зовут?
Он молчал, тяжело дыша.
- Ты чего такой тормоз?
Я взглянул в его темные, расширенные внутренней борьбой, глаза.
- Иди на хер! – наконец, проронил он, опуская своё мягкое, невыразительное, как блин, лицо.
Я дернул плечом и поднялся и через мгновение был уже у двери.
“Недоумок гребаный, сука в ботах, генетический мусор!..” – бормотал я разочарованно. А когда сел в свой верный, потрепанный городскими дорогами, джип, опять увидел его – он, падло, уже маячил перед бампером:
ни развернуться, ни проехать.
Я нажал кнопку стекла, приглашая скотину к диалогу. Вместо этого он открыл в машине еще не запертую дверь, и мы поехали. Говорить особо было не о чем, тем более с незнакомым идиотом, высокомерно не пожелавшим открыть свое звездное имя.
В общем, вскоре мы даже подружились – я и это беспризорное сердце. Саша – так его звали - между делом, когда его приглашали, покупал мне сигареты, выгуливал собаку, мыл машину…
Делал он это старательно и, в связи с тем, что в моем королевстве не поощрялась всякая эксплуатация человека человеком, все движения души проявлялись по собственной инициативе. Он жил в жуткой общаге при интернате для дебилов, где по приказу коменданта за нарушение режима по голове и морде били палкой. Кормили плохо и мало, и вместо учебы заставляли клеить какие-то ненавистные долбаные картонные коробки. Именно от меня он узнал о существовании русского алфавита и уже через неделю этот здоровый, метр семьдесят, долбоеб, шустро, кривыми иероглифами квадратных букв, писал знаменитое: “Мама мыла раму”. Мамой, вернее папой, по-видимому, для него стал я. Однако, помимо новоявленного сынка-дебила, у меня уже была славная подружка Кристина. Которую я в свое одинокое логово приглашал, by the way, для жарких сексуальных схваток и когда однажды под вечер привел её к себе, а там, на кухне, сидел, бормоча загадочные фразы и нарезая бутерброды, человек дождя, меня не поняли.
- Ты давно чердак не проветривал? Зачем тебе такой друг? – оценив ситуацию, шепотом спросила, пораженная происходящим, Кристина.
- Для мебели, - важно ответил я, - это часть моего интерьера.
Наш шепот, к сожалению, был, на уровне просто зверской интуиции, услышан. Саша ринулся на выход, и нам обоим стоило больших усилий усадить это дитя обратно за учебники и бутерброды. Бутерброды мы потом, запивая кофе, дружно схавали, а, когда приступили к тетрадкам, этому пингвину сразу стало ясно какая такая “мама” мыла ту самую раму.
Угомонились мы заполночь, отметив красным вином блестящие образовательные успехи этого мудака, сумевшего, не смотря на пьяный бокал, страшно медленно, но очень старательно, вывести на бумаге по нашему настоянию фразу “Я самый счастливый на свете дебил”, причем, слово “дебил”, как он ни бился, так и осталось навсегда для него загадкой.
В конце концов, после наших долгих и невнятных объяснений, мы остановились на формулировке: “друг семьи”.
Друга каждый раз после вечерних посиделок мы оставляли на ночь. Нет, совсем не то, что вы подумали – не у себя в постели и не на коврике в прихожей: он устраивался на уютном диване и до утра лежал там, посапывая, как хорошо откормленный домашний сибирский кот.
Кристину эта ситуация несколько невротизировала.
- Он на меня смотрит! – шептала она мне иногда.
- Смотрит? Что ты имеешь в виду? – прикидывался я тупым.
А однажды Кристина молча подала мне тетрадный, в клетку, листок, на котором красовались неловкие стихотворные строчки, легко догадаться от кого и кому.
- Ты не должна была их мне давать! – заявил уже не улыбаясь я. – Это принадлежит вам – тебе и ему.
- Ты что же, гад, хочешь, чтобы я этому идиоту дала? - свечой вспыхнула Кристина. – Он же животное, даун, недочеловек! Да у него елда едва не колена!
Я молчал, потому что всё-таки читал сейчас эти неумелые, дурацкие, полные ошибок, страхолюдные, смешные, неровные строчки про весну и цветы, а потом, аккуратно сложив листок, и, положив его ей в карман, пожал плечами и сказал:
- Насчет елды ты преувеличиваешь, у меня всяко на сантиметр длиннее.
Она быстро и психованно собралась и ушла, зыркнув на меня глазами, звонким хлопком двери попытавшись поставить на нашей лавстори жирную точку – прелесть, прощай!
Я в этот проклятый день едва не потерял их – единственных, самых близких моих обоих, потому что, когда отлучился за сигаретами и пивом, в доме всё уже было не так: с порога я услышал сдавленный жуткий хрип и, ринувшись в комнату, обнаружил Сашу, задыхающегося в неумелой веревочной незатянувшейся толком петле. Ноги его отчаянно, но безрезультатно судорожно тянулись заскорузлыми большими пальцами к полу, тело тяжело раскачивалось, как на ветру – это был его способ сказать о любви…
Я бережно высвободил, приподняв семнадцатилетнего, ничего не знавшего про обязательное мыло процесса, ребенка из удавки, усадил его, дал воды и заставил глубоко дышать.
Водку я достану позже, вместе с правильными взрослыми мыслями, которых пока нет…
Мудрость к нам приходит с возрастом, но иногда возраст приходит раньше, как в этой небанальной истории с отчетливо счастливым концом.