"И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю"
А.С.Пушкин "Воспоминание"
3 апреля 1920г. -17 июня 1994 г.
Когда я уже заканчивала свою работу в Доме медиков, прочла "Дневник Юрия Нагибина".
Прочла и была ошеломлена неожиданной исповедальностью. Он пишет о своей жизни, описывает эпизоды, которые редко кто смог бы открыть читателям. Из дневников возникает образ Нагибина как советского писателя, ненавидящего советскую литературу, своих собратьев по перу.
Конечно, до Дневников я читала прозу писателя. Мне она нравилась. Писатель, мастер языка. Проза его музыкальна и поэтична. Он один из лучших пейзажистов в нашей литературе. С кем только не сравнивали его критики. Одни из них находили, что язык его похож на бунинский, другие видели в нем толстовские традиции.Говорили, что проза его похожа на прозу Паустовского. Психологизм его героев сравнивали с героями Франсуазы Саган.
Чтоб лучше разобраться самой и дать такую возможность своим любимым зрителям, я решила устроить вечер, посвященный личности и творчеству писателя. До появления Дневника, такого желания не было. Писатель не дожил до публикации дневника.
И я позвонила известному критику, с которым давно была знакома, Андрею Михайловичу Туркову. Разговор с ним оказался неожиданным. Человек очень уравновешенный, спокойный резко отозвался о Ю.Нагибине и отказался от предложения вести вечер. Так и не состоялся этот вечер.
Биография писателя полна загадок. По его словам он узнал о своем биологическом отце в зрелом возрасте. Его беременная мать, после расстрела мужа, дворянина, участника белогвардейского восстания в Курской губернии, вышла замуж за его друга адвоката Марка Левенталя. Отчима сослали в 1927 году в республику Коми, где он умер в 1952 году.
Тайно Юрий Маркович ездил к нему. Вот что он пишет об этом в своем дневнике:
«Я должен быть ему (Марку Левенталю) благодарен. Им я одарен больше, чем любой другой сын — своему отцу, кормившему, поившему, одевавшему его. Я его кормил, поил, одевал. В этом отношении мое чувство совершенно свободно. Но благодаря ему, я узнал столько боли всех оттенков и родов, сколько мне не причинили все остальные люди, вместе взятые. Это единственная основа моего душевного опыта. Всё остальное во мне — дрянь, мелочь».
Юрий Маркович Нагибин был талантливейшим писателем, но ему дорого пришлось заплатить за теплое место под солнцем в советской системе. Большую часть своего таланта он потратил на «халтуру», вымышленную ложь, прославляющую советский строй. Такова была плата за беспартийность и материальное благополучие. Он говорил:
«Стоит подумать, что бездарно, холодно, дрянно исписанные листки могут превратиться в чудесный кусок кожи на каучуке, так красиво облегающий ногу, или в кусок отличнейшей шерсти, в котором невольно начинаешь себя уважать, или в какую-нибудь другую вещь из мягкой, теплой, матовой, блестящей, хрусткой, нежной или грубой материи, тогда перестают быть противными измаранные чернилами листки, хочется марать много, много».
Не менее важными для писателя являются поездки за границу, Нагибин за свою жизнь посещает более 30 стран. Поездки для писателя как «глоток чистого воздуха», впрочем, дело даже не в поездках, а в тоске по поездке, тоске по Ленинграду, Парижу и невиданной сроду Ниагаре. Из этого могут возникнуть «дивные звуки» (да и возникли — «Моя Венеция»), а не из туристско-гостиничного мыкания.
У него было 6 жен. Одной из них была Белла Ахмадулина. В Дневнике бесконечное самокопание, самобичевание. Дневник рассказывает о том периоде в истории нашей литературы, когда официальный писатель- "тварь продажная и дрожащая".
Жил он на широкую ногу. У него было 2 повара, личный шофер возил его на личной машине. Он пил, шикарно со вкусом одевался. В его дневнике нет упоминаний о неноменклатурных писателях, таких как Ф. Искандер. Он общался с теми, кто не мог повредить его писательскому и киношному благополучаю. А он был ведущим мосфильмовским сценаристом. Карьера сценариста началась с «Председателя» с Михаилом Ульяновым.
Одним из ближайших его друзей был А.Галич. Вместе пили, кутили, жестоко ругались. Он обожал Галича. Но это был Галич еще верноводданный. Автор «Верных друзей» и «Вас вызывает Таймыр.»
Может быть, отчасти из-за Галича он начал писать дневники. Он видел, что официоз выходит из моды. Надо быть автором неофициальной литературы. Но оставаться при этом при 2-х поварах, шофере.
Это не мученик. Не Варлам Шаламов, не Домбровский. Но своим "Дневником" по уровню и масштабу Юрий Нагибин встает в этот ряд. Прочтите этот дневник.
Леонид Зорин о Юрии Нагибине:
Прочел — от начала до конца — обнародованные дневники (Юрия) Нагибина. Грустно. Несчастный человек. Главная мука этой души — ощущение собственной недостаточности, само по себе весьма похвальное. Но это достоинство здесь обрело такое странное преломление, что стало глубочайшей ущербностью. Жить мог он лишь сегодняшней жизнью, решать — лишь сегодняшние задачи, приходил в отчаянье от пустяков («не пустили в Данию», «сорвали Голландию», «Тянут с фильмом. Да за что ж эти беды? Эти гонения? Эти страдания?»). Между тем он мечтал остаться в будущем, продолжать свою жизнь и после кончины. И поэтому, строя свой основательный, великолепно налаженный быт с его комфортом и благополучием, выпуская картины, меняя женщин, юношески любуясь собой («увел даму, побил ее мужа, съел бифштекс»), он в то же время сходил с ума от духовной неполноценности. Презирал расистов, но не мог скрыть удовольствия от лестного факта: он введен в редколлегию «Нашего современника».
Между тем уже подступала старость, времени становилось все меньше, и он все отчетливей понимал, как расточительно, ухарски, детски обошелся он с собственным дарованием — в самом деле не скупо отпущенным. Поняв не только умом, но и кожей, что срок на исходе, скоро конец, он сделал безумную, почти истерическую попытку пробиться в завтрашний день путем вызывающей откровенности. Старая мысль — чем выше талант, тем он искренней — показалась спасением. Последние повести — о мнимом еврействе, о связи с тещей — густо напичканы самыми тайными подробностями, обильным извержением спермы, ворохом самых интимных деталей. И вот наконец его дневники показывают эту решимость, как говорится, идти до конца, но доказать, что он может подняться над предрассудками внешних приличий, что талант ему это разрешает.
Это был радостный и вместе с тем расчетливый эксгибиционизм, но этот расчет оказался ошибочен. Его личность, сковывавшая его дар на протяжении десятилетий, пусть этот дар и не был чрезмерен, слишком уж с ним не совпадала — безумием было ее обнажить с такой неоправданной беспощадностью. Без всяких одежек она предстала значительно мельче, чем даже казалась. Но, видно, ослепнув еще при жизни, он рвался опубликовать дневники. Он умер — по милости небес! — раньше, чем они вышли в свет.
Я знал его, хотя и не близко. И мне он был всегда симпатичен. Была в нем своеобразная удаль, и выглядел он, во всяком случае, хозяином собственной судьбы. Что называется, крепко сшит, приятная внешность, складен и ладен, в общении он был обаятелен, к тому же в нем без труда угадывалось весьма привлекательное простодушие. Теперь-то мне ясно — его ущербность навязывала ему с малолетства роль гусара, амплуа победителя, Все вместе это никак не могло пройти бесследно и безнаказанно. Еще один из тех, кто сломался в отеческих объятьях режима. Достали его не кнутом, а пряником.
Эксгибиционизм — природное свойство, которое «мыслящий тростник» стремился спрятать и осудить. Но эксгибиоционистская словесность имеет серьезные достижения. Если церковь почувствовала действенность исповеди, то Руссо обнаружил ее эстетику. Наше время подвело свой фундамент под эту тягу к самораздеванию. Мало-помалу человечество открыло терпкую прелесть публичности, а телевидение сполна удовлетворило эту потребность выворачивать себя наизнанку. Девицы, мышиные жеребчики, старые бабы полезли в натурщики, чтобы хоть на часок оказаться в орбите общественного внимания. Ясно, что оно ощущается как признание собственной незаурядности. Эта публика, Бог знает почему, рукоплещущая каждому слову, эти герои на полчаса, аплодирующие и тем, кто их оскорбляет, эти ведущие, демонстрирующие с невероятной очевидностью уровень происходящего действа — наконец-то мы стали сами собою!
Эфир — на службе российской чувственности! Всякий, кто больше заголится, ныне срывает аплодисменты. То, что в тридцатые годы у Миллера выглядело почти открытием, ныне поставлено на поток. Бедный Нагибин хотел утвердить себя, руководствуясь этим телевизионным законом в предсмертной истерической прозе. Но в одну телегу впрячь не можно… Из этого ничего не вышло, кроме личностного жестокого краха. Не так давно случилось прочесть книгу критика Соловьева, эмигрировавшего лет пятнадцать назад: ущемленность, болезненная сексуальность, матерщина, терзания от невостребованности и, что удивительнее всего, у сравнительно молодого автора та же безумная страсть к стриптизу, что у преклонного Нагибина. Но здесь расчет еще откровенней, он и литераторский, и литературоведческий (убежденность, что будущее за заголением), и — это трудно упрятать — коммерческий.
Такие примеры нетрудно множить. В декадентскую пору тьма литераторов с завидной уверенностью полагают, что открыли секрет и нашли рецепт. Они возмещают скромность масштаба масштабом нескромности, искусственно взвинченной до мастурби-рованного пароксизма. Они «расковываются и распахиваются» — матерятся, расстегивают ширинки, спускают брюки и испражняются (имею в виду не только мужчин). И — неизбежный итог маршрута от первооткрывателя к профессионалу: искренность как литературный прием.
*************************
Прошло время. Этот очерк читали, писали рецензии.Сегодня я получила рецензию-письмо от читателя. По его разрешению я публикую письмо:
Майя,
Сделал попытку прочесть "Дневники" Нагибина.
Хочется сказать словами героя Э.Рязанова (которого, как всегда, походя, обоср-л Ю.Н.): "Какая гадость ваша заливная рыба!" В записях 40-50х годов еще попадаются худ. находки, яркое слово, иногда, пусть и напоказ, попытка мыслить. Начиная с конца 60х - полное разложение: постоянное брюзжание, зависть, мелочность и злоба на все человечество. Доброе, искреннее слово он находит только для своих собак. В какой-то момент понимаешь, что трагедия Нагибина сродни душевным мукам ильфопетровских "голубого воришки" и Васисуалия Лоханкина.
Нагибин выворачивает себя наизнанку. Меня тоже выворачивало, когда я читиал его "Дневник". Прошу простить за длинную цитату, но этот отрывок - показателен. Итак, Нагибин узнает о гибели А.Галича. Вот какие слова нашлись у него на смерть бывшего "друга".
"27 декабря 1977 г.
Вчера сообщили: в результате несчастного случая скончался Александр Галич. С ним было много связано: лихачевщина, молодость, «котельная», моя очарованность им, ревность к Немке, гульба, знакомство с Адой, ленинградские вечера. Мы разошлись, вернее, нас развела Анька, из-за дурацкой истории с «Чайковским». Мне хотелось хоть раз увидеть его, что-то понять, связать какие-то концы, подвести итоги. Не вышло.
Что там ни говори, но Саша спел свою песню. Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек, с блеском и обаянием, актер до мозга костей, эстрадник, а сыграть ему пришлось почти что короля Лира — предательство близких, гонения, изгнание... Он оказался на высоте и в этой роли. И получил славу, успех, деньги, репутацию печальника за страждущий народ, смелого борца, да и весь мир в придачу. Народа он не знал и не любил, борцом не был по всей своей слабой, изнеженной в пороках натуре, его вынесло наверх неутоленное тщеславие. Если б ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого-нибудь Ласкина. Но ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели. А ведь песни его примечательны лишь интонацией и остроумием, музыкально они — ноль, исполнение однообразное и крайне бедное. А вот поди ж ты!.. И всё же, смелость была и упорство было — характер! — а ведь человек больной, надорванный пьянством, наркотиками, страшной Анькой. Он молодец, вышел на большую сцену и сыграл, не оробел.
{Более поздняя запись: был на его могиле на кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа. Саша лежит в одной могиле с какой-то женщиной. Не было мест на перенаселенном кладбище. Вот ирония судьбы — всю жизнь Анька вытаскивала его от чужих женщин, а теперь сама уложила в чужую смертную постель.)"
Бросил читать на этом мерзком пассаже. Дурак был Нагибин, карлик злобный и серый - ничего-то он не понял (и не только в Галиче)...
Семен Сухолуцкий 17.10.2014 05:34 • Заявить о нарушении правил / Удалить
Библиография
Вечные спутники. (1972-79) Цикл
Огненный протопоп.
Остров любви.
Царскосельское утро.
Заступница.
Сон о Тютчеве.
Злая квинта.
Как был куплен лес.
Смерть на вокзале.
И кошка его бабушки по имени Крыса
Разное
А льва жалко.
Бабье царство. Киносценарий
Безлюбый.
Берендеев лес (1977) — по мотивам рассказа снят фильм «Портрет жены художника» (1981)
Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана. Повесть
Богояр.
Большое сердце. (1944) Сборник рассказов
Бунташный остров. (1994) Повесть
Ваганов. (1946) Рассказ
В апрельском лесу. Рассказ
Веймар и его окрестности. Рассказ
Война с черного хода.
Встань и иди. (1987) Сборник. рассказов
В те юные годы.
Где-то возле консерватории. (1973)
Гибель пилота. (1965) Рассказ
Гимн дворняжке.
Далеко от войны. (1964) Повесть
Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя. (опубл. в 1995) Роман
Две силы. (1944) Сб. рассказов
Двойная ошибка. (1940) Рассказ
Девочка и эхо. Киносценарий
Дерсу Узала. Киносценарий
Директор. Киносценарий
Дневник. (опубл. в 1995) Книга
Загадка Кальмана. Киносценарий
Зерно жизни. (1948) Сб. рассказов
Зимний дуб. (1953) Рассказ
Как скажешь, Аурелио. (1966, опуб. в сборнике «На тихом озере», из-во «Советская Россия») Рассказ
Квасник и Буженинова. (1986) Повесть
Книга детства. (1968—1975)
Кнут. (1941) Рассказ
Комаров. (1953) Рассказ
Красная палатка. Роман
Красная палатка. Киносценарий
Любовь вождей (1991) Сборник рассказов
Машинистка живет на шестом этаже. (1971)
Мещерская сторона. Рассказ
Молодожён. (1964) Рассказ
Молодожён. (1964) Киносценарий
Москва… как много в этом звуке… (1987) Сборник статей
Моя золотая тёща. (1994) Автобиографическая повесть
Мягкая посадка. (1980) Повесть
На Хортице. Рассказ
Недоделанный
Ночной гость. (1955) Рассказ
Павлик. (1959) Повесть
Переводчик. (1945) Рассказ
Перед праздником. (1960) Сборник рассказов
Переулки моего детства. (1971) Сборник рассказов
Пик удачи. (1970) Повесть
Писатель щедрый и радостный… Вступительная статья
Погоня. (1962) Рассказ
Последняя охота. (1957) Рассказ
Председатель. (1964) Киносценарий
Прекрасная лошадь.
Путь на передний край. (1957) Повесть
Разговор. Рассказ
Ранней весной. (1957) Рассказ
Рассказы синего лягушонка. (1991) Сб. рассказов
Река Гераклита. (1984) Сборник рассказов
Самый медленный поезд. Киносценарий
Свет в окне. (1956) Рассказ
Связист Васильев. [Линия, 1942] Рассказ
Сильнее всех иных велений. [Князь Юрка Голицын]. Повесть
Скалистый порог. (1955) Рассказ
Слезай, приехали. Рассказ
Срочная командировка, или Дорогая Маргарет Тэтчер… (1989) Повесть
Срочно требуются седые человеческие волосы. (1968) — по мотивам рассказа снят фильм «Поздняя встреча» (1979)
Старая черепаха.
Страницы жизни Трубникова. (1962) Повесть
Телефонный разговор.
Терпение — по мотивам рассказа снят фильм «Время отдыха с субботы до понедельника» (1984)
Трубка. (1952) Рассказ
Трое и одна и еще один.
Тьма в конце туннеля. (1994) Автобиографическая повесть
Ты будешь жить. (1972)
Хазарский орнамент. (1956) Рассказ
Чайковский. Киносценарий
Человек с фронта. (1943) Сборник рассказов
Четунов, сын Четунова. (1954) Рассказ
Чистые пруды. (1962) Книга
Чужое сердце. (1968) Повесть
Школьный альбом.
Итальянская тетрадь.(2011) серия эссе, рассказов
Критика
Штут С. Рассказ в строю. (1952)
Тарасенков А. Мнимые конфликты и правда жизни. (1953)
Атаров Н. Человек из глубины пейзажа. (1972)
Фоменко Л. Побеждает художник. (1973)
Герасимова Л. Сегодняшнее и вечное. (1978)
Богатко И. А. Ю. Нагибин: Литературный портрет. (1980)
Сахаров В. Мелодия прозы. (1980)
Кардин В. «По существу ли эти споры?» (1983)
Золотусский И. Возвышающее слово. (1988)
Иванова Т. Практик литературы. (1988)
Холопова В. Ф. Парадокс Любви: Новелистика Ю. Нагибина. (1990)
О Ю.Нагибине см. также Л. Зорин.