Два года назад, когда население базового поселка составляло чуть больше тысячи, включая женщин, детей и собак, а самыми крупными зданиями, не считая строившейся компрессорной станции, были: рубленый винный магазин, именуемый в просторечии «Рейхстаг», почта заодно с поселковым Советом и столовая, ласково прозванная «Кафе Фанфурики», в то время слово «вор» еще не пролезло чумной заразой сквозь надежный заслон из непроходимых дебрей тайги, дальних расстояний и чистых помыслов живущих в этом поселке строителей светлого будущего.
Много всякой всячины было напутано в душах людей, и назвать их святыми, значило, может быть, даже обидеть. «Какой же я святой? – возмутился бы кто-нибудь из них. – Я и курю, и водочкой балуюсь, да и насчет женщин... извините, если бы они, конечно, здесь были в достатке и свободные».
Но вот спереть что-нибудь, да еще и спрятать – такой глупости и в голову никому не приходило. А зачем? Если уж тебе что-то надо, попроси – так дадут. Не насовсем, так на время. Раз человеку сильно хочется, почему бы не дать?
Двери балков, жилых вагончиков, замки, конечно, имели, только ключи к ним давно уже использовались по «прямому» назначению: больно уж хорошие блесенки получались из этих латунных пластинок: – уловистые, и дырку сверлить не надо.
Рыбаки, а это значит вся мужская половина, в летний сезон лодки свои оставляли на берегу, не разукомплектовывая: мотор, весла, ЗИП – что там еще? – мелочь разную – все по своим местам, в «бардачках» и ящичках; только снасти да ружья с боеприпасом, конечно, убирали, от греха подальше – пацанва баловалась.
Для этих нужд по берегу стояли сейфы: заваренные с одного торца двухметровые обрезки труб диаметром метр с небольшим. Дверки на них запирались на висячий или внутренний, собственной конструкции замок, открыть который при достаточной сноровке не представляло особого труда. Так – защита от дураков и детского любопытства.
Был, правда, в поселке милицейский пост и два стража порядка: Григорий Иванович Кот, участковый инспектор, один на всю округу, полтораста километров в каждую сторону, и его личный водитель Петька Бут, рядовой милицейской службы. Оба с Украины, откуда-то из-под Харькова, земляки.
Для краткости и в связи с неразрывностью служебных отношений, а также большой дружбы между собой, блюстителей закона окрестили общим именем – Котыбуты, совместив, таким образом и фамилии, и ту степень уважения, которой они пользовались в поселке.
При существующей криминогенной обстановке на вверенной территории, а точнее, почти полном ее отсутствии, свободного времени у милиционеров было достаточно, но пользоваться им друзья не умели. Вместо того, чтобы неустанно повышать свой морально-политический уровень и личное благосостояние путем учебы и отхожего промысла, Кот и Бут денно и нощно «охраняли» «Рейхстаг» – благо, в очереди стоять не было никакой необходимости. В минуты просветления участковый инспектор давал своему подчиненному команду помыть транспортное средство и почистить КПЗ (камеру предварительного заключения), с новья пустующую, но сделанную по всем правилам тюремного строительства и занимающую вторую половину служебного вагончика. В первой половине располагался кабинет инспектора с двумя спальными топчанами, письменным столом и телефоном.
Петька истово брался за дело, но поскольку объекты эксплуатации не подвергались, его рвения с избытком хватало только на то, чтобы до блеска натереть лобовое стекло, подергать решетки на окнах темницы и вынести из помещения пустые бутылки. Последнее он делал с отвращением и обидой, бурча под нос что-то про уборщицу и неуставные отношения.
* * *
На этом вполне благополучном фоне дальнейшие события своей очевидной нелепостью и коварством повергли поселок в шоковое состояние, надолго, может быть, навсегда поселив в душах людей сомнения и нервозность: как жить дальше? Этот риторический в наше время вопрос болезненной трещиной пал на поселок, мгновенно поделив его на две, пока еще неравные части: честных и... (слово-то какое мерзкое – ...вор), и нечестных.
* * *
... С некоторых пор среди рыбацкой общины поселилась какая-то неуверенность, вроде бы склероз поразил массу людей: то один, то другой, а то несколько человек разом, собираясь на промысел, в растерянности шарили по лодкам, отыскивая какую-нибудь мелочь, вроде бы и не очень нужную, но привычную в обиходе поездки, и в, конце концов, не найдя, досадливо махали рукой или же перехватывали ее на время у соседа.
Неуверенность эта росла и ширилась, подпитываясь все умножающимися случаями «потери памяти» и, как следствие, в конце концов, приняла форму всеобщего раздражения. Главное, понять никто не мог: что за напасть такая? На всякий случай надавали подзатыльников первым попавшимся под руку пацанам, устроившим шумную возню на берегу возле лодок. Те, конечно, обиделись, но в существующую картину «беспамятства» эта профилактическая мера никакого изменения не внесла : через день Витя Свинаренко в великой досаде перевернул свою «обянку», отыскивая связку его любимых шампуров и, не найдя их, в сердцах послал по знакомому всем мужикам маршруту двух своих корешей, чем расстроил коллективный выезд на шашлыки.
Чашу терпения переполнил случай с пропажей из запертого, вроде бы, сейфа рыболовных снастей, набора инструментов и, надо же себе представить, лодочного мотора «Привет».
Хозяин в полном недоумении стоял перед опустошенным хранилищем и молча разводил руками, не в силах выразить степень своего возмущения, а недвижная толпа его соплеменников по таежной жизни угрюмо смотрела перед собой, явственно ощущая, что светлый мир простоты и доверия умер здесь, на пороге вот этой железной бочки...
* * *
... Бить лебедей большого ума не требовалось – они каждое лето садились на Ближнее озеро, и белая пара в своем грациозном непринуждении кормилась у берега, чиркая воду движеньем крыла на разминке и взлете.
Жители часто ходили смотреть на забавы красавцев, бросали им корм осторожно, боясь потревожить, и лебеди правильно их понимали, не прячась вдали, но и близко подплыть не рискуя.
И все-таки выстрел мерзавца достал их на утренней зорьке, и люди, проснувшись, увидели озеро голым, как будто с невесты содрали фату и наряды, а сами они потакая молчаньем нахалу, ему ж уподобились, руки и мысли испачкав об это убийство напрасно доверчивых птиц...
* * *
Коля-Чин появился в поселке сравнительно недавно, два года назад. Его приезд ничем особенным не был отмечен, за исключением разве что строгой беседы с участковым и регистрации в специальном журнале : Коля отсидел шесть месяцев в тюрьме, в «предвариловке», пока шло следствие по делу о групповом изнасиловании без тяжких последствий, где он проходил то ли участником по недоказанному свидетельству, то ли свидетелем события. Так или иначе, но в приговор его фамилия не попала, и его освободили из-под стражи в зале суда под косые взгляды подельников и глухой ропот пострадавшей стороны.
Дабы не испытывать судьбу, Коля покинул родные места и, попетляв недолго по просторам Отчизны, обосновался в поселке газовиков и строителей – подальше от проблем, поближе к деньгам. Было ему на тот момент двадцать семь лет – возраст, когда мужчина построен вполне, и если построен плохо, то жить в нем добру и привету совсем не по нраву.
В тюрьме он сварганил на кисть левой руки похабную наколку и без согласия авторитетов присвоил себе блатную кличку «Чин», которая, впрочем, никак не вязалась с его внешностью: он был невысок ростом, тощ, с узкой, выпирающей клином грудью и яйцевидной уже лысеющей головой, посаженной, как на кол, на длинную слабую шею.
Острые на язык и понимающие в людях сварщики-трассовики после двух проверок «на вшивость» – ночная рыбалка и «круглый стол» – плюнули в него простым и понятным словом. «Заглотыш», и больше его по-другому никто не называл.
Промысел лебедей Коля освоил сразу же, как приобрел по сходной цене лодку с мотором и старенькую одностволку двенадцатого калибра. Поскольку рыбалка требовала определенного труда, а дохода в денежном выражении не приносила (кто же в поселке будет покупать рыбу?), он выбрал тайный, но прибыльный промысел. Лебедь в тех местах непуганый – добыча легкая, а пуховая шкурка его, белая, как снег, и мягкая, как воздух, ценилась на большой земле у модниц в виде шляпок и муфточек, а кто побогаче и на шубку не прочь был купить лебяжью одежку.
И знали про эту Колину пачкотню, но дальше плевков через зубы в его сторону дело как-то не доходило, а закладывать Котыбутам считали ниже своего достоинства : их работа, пусть и ловят.
Но гибель местных, можно сказать, родных лебедей больно резанула суровые души, и запоздалая обида на собственный грех немешания злу шатнула людей чуть не в крайнюю степень деяний...
* * *
Так уж случилось, одно к одному, что «склерозное» дело совпало по времени с явным убийством на Ближнем озере, и в поселке мрачной тучей повисла всеобщая жажда наказания, отмщения за порушенный порядок жизни, за разбитый покой и в науку себе и паршивцу, поднявшему руку на белую лебедь мечты.
* * *
... Бригада «сварных» ( так называли сварщиков-монтажников передвижной механизированной колонны )образовала на берегу Казыма возле сейфов «круглый стол» – серьезную выпивку в честь именин одного из своих коллег, но промахнулась: двух литров на пятерых «под запал» да хороший закусь явно оказалось недостаточно. После фразы: «Не послать ли нам гонца...» – нашелся доброволец, сам же именинник, донести из дома недостающую часть желанного продукта. Остальные, поглядев на его честные, исполненные желания глаза, засомневались – именинник был уже неплохо пригружен; но вольному – воля и, сказав «я счас, я мигом», он резво метнулся в поселок.
«Сварные» едва успели перекинуться в «очко», как виновник торжества уже стоял перед ними, но пустой. Он тяжело дышал и тыкал большим пальцем правой руки за свое плечо, в сторону поселка.
– Ты что, родной, на супругу, что ли, нарвался? – понимающе заулыбалась компания. – Что-то больно быстро и без приварка. Следом, что ли, бежит, Валентина-то?
Гонец отрицательно помотал головой, последний раз выдохнул и потряс над столом сжатыми кулаками:
– Нашел, мужики! Надыбал я этого гада! – совершенно трезвым голосом произнес он. – И все там в куче: и сетешки, и мелочевка всякая, и шампуры, Витя, твои, и Лешкин «Привет» вместе с канистрами, и еще чего-то, не разглядел, и... лебеди... вот так, – он растопырил пальцы, что, видимо, должно было означать лебединые шкурки на распялках.
«Сварные» – народ серьезный, они глупых шуток не любят, даже по пьянке. А эта новость – совсем не пустяк. Улыбки на лицах сменились сумрачным, даже угрожающим ожиданием:
– Кто?
Именинник почему-то виновато развел руками, словно сам стал соучастником подлого дела:
– Заглотыш...
Резко сдвинув на край посуду, Витя положил на стол медвежеобразные, жженые окалиной, тяжелые ладони и свирепо спросил:
– Где?
– В сарайке возле его балка. Я спьяну перепутал двери, торкнулся – заперто. Думал, Валька снутри замкнулась. Стукнул – не отпирает. Ну, я в горячах и ломанул плечом. Сунулся – сперва не пойму, куда попал? А потом, когда дошло, неудобно как-то стало. Я, вроде, назад, а тут «Привет» Лешкин под ноги попался... Ну, и там, все остальное... в общем... беда! ...И чего это он?..
– Чего-ничего, а разбираться тут нечего – придавить с-суку, и вся недолга, – зашумели сварщики.
– Погоди, ребята! – осадил Витя накручивающую себя компанию. – Надо глянуть на месте. Айда-те сходим...
Оставив все как есть, бригада в полном составе направилась в поселок.
Все подтвердилось.
В маленьком деревянном сарае, пристроенном к балку Заглотыша – соседа злополучного именинника, в полном порядке нашлось все то, что в течение нескольких месяцев являлось следствием странной эпидемии забывчивости рыбаков и охотников.
На полках и под ними были разложены наборы инструмента, комплекты запасных частей к моторам, рыбацкие принадлежности, котелки и другая посуда, топоры, бухты привязных цепей и тросов, сети, канистры для бензина и прочий скарб. Отдельно стояли лодочный мотор «Привет-22» и «потерянная» в начале лета шатровая палатка Василия Степановича Кудряшова, так и не снятая с трубчатых алюминиевых подпорок.
Под самой крышей висели распяленные для просушки, выделанные шкурки белых лебедей. Две ясных луны в пыльном сумраке воровского отстойника.
Заглотыша дома не оказалось. Соседский пацан сказал, что тот еще утром уехал на охоту, «а куда – точно не знаю, вроде, на Сухой Казым».
– Приедет. Куда он, на хрен, денется? – буркнул Витя и, подозвав пацана, строго-настрого наказал ему молчать до особого его разрешения.
– Что я, бестолковый, что ли?– обиделся парнишка. – Чай, с пониманием мозги-то, не маленький. Я тут на шухере постою.
– Где ты слов таких нахватался? – постучал твердым пальцем по белобрысой голове мальца Витя Свинаренко.
– Коля-Чин так базарит,– шмыгнув носом, ответил пацан.
– Ну, Заглотыш, ну, попадись... Айда, мужики, на берег, там и подождем. Новорожденный, прихвати-ка – зачем бегал, в самый раз сейчас будет.
Бригада вернулась на прежнее место, но дело, несмотря на допинг, не клеилось. Только после третьего обноса нутро расслабилось, и живой разговор на тему преступления и наказания завертелся, обхаживая с разных сторон гада-Заглотыша, Лешкин мотор и с особой яростью факт убийства на Ближнем озере.
Заглотыш вернулся к вечеру.
Лихо опоясав волной кромку берега, он на скорости выгнал лодку чуть не к самому столу с нетерпением ждущей его компании.
– Привет, трубопроводчикам! Почем парашу гоним? – Взглянув на еще недопитые бутылки, он повел носом и хитро прищурился. – Шестеркой я никогда не был, а вот шестым в честной компании не отказался бы. Берешь в малину, а, Вить?
– Садись, садись, друг сердешный, – кивнул Витя и подсунул к столу пустую канистру из-под бензина.
- Ну, допустим, не «садись», а «присаживайся», – балабонил Заглотыш, – сажает суд, да и то не всех. Ну, за что пьем, корешки? Накапайте и в мой адрес.
– Ща, мы тебе «накапаем»...– начал было именинник.
– Тише, тише, не спеши, земляк, – Витя тронул за плечо заводного, – всему свое время.
Он наполнил стаканы – семь стаканов, поставил седьмой в середину стола и накрыл его горбушкой хлеба.
– Помя-янем души безвинно убиенных птичек, – грудным голосом нараспев прогудел, поднимая стакан и кивая головой в сторону Заглотыша.
«Сварные» поняли и согласно привстали с мест.
– Че это вы, ребята, удачно поохотились, видать? – Заглотыш покосился на седьмой стакан и на компанию, но, приняв игру, тоже привстал и тонко пропел: «А-ами-инь!»
Выпили, крякнули и закусили...
– Слышь, Заглотыш, ты моих шампуров случайно не видел? – издалека начал Витя Свинаренко.
Коля поперхнулся: что-то в Витином голосе ему не понравилось. Он исподлобья стрельнул глазками и, жуя, невнятно ответил:
– Не знаю, где бросил, там, наверное и лежат. Потерял, что ли?
– Да нет, как раз вот нашел... – тихо сказал Витя.
Коля замер, не донеся до рта кусок вяленой нельмы.
Вся компания молча в упор смотрела на него, и в животе сразу стало холодно и пусто.
– И Лешка привет тебе передает... – так же тихо добавил Витя и налил Заглотышу полный стакан водки. – Выпей, чтобы не так страшно помирать было...
По спине Заглотыша щекотно побежали струйки пота. Он понял все.
Он понял, что Витина бригада – это не суд народных заседателей, усталых и вобщем-то равнодушных к нему людей, которые могут, конечно, и посадить, но могут и помиловать, в зависимости от адвоката и финансовых возможностей подсудимого.
Он понял, что непонятная ему ни с какой стороны привычка здешних людей оставлять свои вещи где попало и на долгий срок, вновь пробудившая в нем рукосуйство и притихшую было потребность стяжать не свое, привела его к логическому концу.
И конец этот ясно читался во взглядах людей, спокойно и молча судивших его окончательным и не подлежавшим обжалованию приговором...
– Выпей, выпей... – Витя мирно пододвинул стакан и Заглотыш, обхватив его двумя ладонями, залпом, как воду, опрокинул в сведенное страхом нутро.
– Ну, теперь пошли.
Бережно поддерживая под руки, «сварные» подвели Заглотыша к его же сейфу, открыли тяжелую с неровными от резака краями дверь и просунули его голову внутрь трубы.
– Ребята... ребята... – лепетал Заглотыш, – я ведь не хотел, оно само, как-то... Не убивайте, а?..
Сварщики молча прикрыли дверь так, чтобы назад голову вытащить не было возможности и, найдя обрезок двенадцатимиллиметровой арматуры, ломиком закрутили на ушках вместо навесного замка. Капкан получился отменный.
Заглотыш стоял в позе, как говорят, «раком» и, тихо поскуливая, ждал неминучей развязки.
Бригада перетащила поближе к месту казни стол и села в кружок, перемигнувшись, обсуждать процедуру предстоящего наказания.
– Слушай, мужики, а что это мы будем грех на душу брать из-за этого мозгляка? Может, оставить его на этом свете?
– Тоже верно! А то ведь сядем надолго по мокрому делу. Было бы за что...
– А я что? Я тоже не против. Не звери же мы...
– Нет, надо все-таки его грохнуть, скотину!
– И я бы в расход вывел. Таких птиц загубил, подонок! Мои ребятишки до сих пор ревмя ревут...
Задница стоявшего к ним спиной Заглотыша дергалась после каждой фразы, а руки то обнимали горячую от солнца трубу, то безвольно падали вниз, в зависимости от услышанного сзади суждения.
– Так решим, – закончил базар Витя Свинаренко, – жизнь мы ему оставим, – Заглотыш погладил руками шершавые бока трубы, – а вот насчет его яиц... думаю, они ему, наверное, не нужны.
Тонкий, утробный вой, придушенный замкнутым пространством сейфа, всполошил сидевших по кустам птиц, а забредшие на запах стола поселковые собаки прижали уши и в страхе шарахнулись в заросли тальника.
– Так и решили, – подмигнув друзьям, твердо сказал Витя и, привстав, похлопал ладонью по заду Заглотыша.
Надежда тонкой струйкой сбежала в песок из штанов приговоренного, колени его подогнулись, и если бы сварщики вовремя не подхватили его подмышки, он точно бы свернул зажатую дверью шею.
– Лучше убейте... лучше убейте! – сипело и хлюпало в трубе. – Не надо кастри... не на... пощадите! Я больше не буду! Мамой клянусь! Чем хотите поклянусь!.. Сдайте ментам... ну, что вам стоит?
– Ишь ты какой! К ментам захотел, крысеныш... Знает, гад, что больше пятака за такие дела не получит! Нет уж! Гуляй на воле, но с облегчением...
И сварщики, смеясь, сдернули с Заглотыша обмоченные штаны.
От страха кожа на ягодицах Заглотыша покрылась синими пупырышками. Он было заорал – спасите! – но сорвал голос и захрипел.
Витя что-то шепнул имениннику, кивнув на заросли тальника. Тот хохотнул и бросился исполнять приказание.
Через несколько минут он вернулся, неся в охапке длинные гибкие прутья, и раздал их экзекуторам.
Витя пошлепал плоским лезвием широченного охотничьего ножа по голым ягодицам Заглотыша и неумело перекрестился на дальний берег реки.
– Приступим, с Богом.
Пороли по очереди и с удовольствием.
– Это тебе за Лешкин мотор... Это – за пацанов, обиженных не по делу... Это за то... Это за се... Это за смуту среди старых товарищей... А это, особо, за белых лебедей!
Вор хлопал руками, пытаясь защитить мягкие части, но тут же получал по кистям с оттяжкой и прятал руки к животу, прикрывая ладонями стыдное место.
– Хорош! Будет с него, – Витя движением руки прекратил экзекуцию.
Задница вора была в синюю полоску и кровоточила.
Мужики с отвращением бросили на песок розги и, пряча друг от друга глаза, отошли в сторону.
В их душах ярость к преступнику сменилась, почему-то, тянущим внутренности стыдом. Жалости не было, было как-то муторно и противно, словно змеюка попала под трактор, случайно упав в колею, и раздавленная многотонной махиной, почти уже не живая, шипела и дергалась, бросая тускнеющий взгляд на глухую, необоримую силу...
Вор молчал.
Молчали и судьи в неясности собственных ощущений.
– Так, так... Ну вот... теперь надолго запомнит, – прервал молчание Витя Свинаренко.
Он поднял с земли кусок картонной коробки, привязал к ней обрезок капронового шнура и, подойдя к Заглотышу, прикрепил эту табличку к его поясу так, чтобы она закрывала испоротое место.
На картоне чернело углем написанное слово: «Вор».
* * *
... Августовская ночь в северном крае больше похожа на затянувшиеся сумерки. И только красный околыш зари, мимолетно блеснувшей по кронам деревьев цветастыми искрами да легкий парок по глянцу затихшей реки дают основание полагать, что вчера уже в прошлом, завтра еще в будущем, а сегодня в поселок пришел новый день, и людям прожить его стоит в любви и надежде...
Григорий Иванович Кот открыл свой рабочий день плотным завтраком, предусмотрительно набросив на зеленое сукно своего официального стола вышитую по краям ослепительно белую полоску ручника.
Завтракал он один. Петька, наверное, проспал или шарахался дома в поисках форменной фуражки, без которой на службу идти было никак невозможно: Григорий Иванович на утренней поверке разгильдяйства не терпел. Фуражка же Петькина покоилась на правом топчане, где он оставил ее вчера после неслужебной беседы с начальством за бутылочкой кубинского рома «Гавана Клуб» – презента инспектору от большого районного чина.
Григорий Иванович посмотрел на фуражку, усмехнулся в пышные казацкие усы и, отрывисто хыкнув, отправил в гортань первую дозу из маленькой, семьдесят пять граммов, чистого хрусталя стопочки.
Затем он управился с парой, вкрутую, яичек, сочным куском жениного пирога с начинкой из щуки и свиного сала, добил бутерброд с печеночным паштетом и, под занавес, повторил операцию со стопочкой, зажевав ее зубчиком чеснока.
Приятно рыгнув, он совсем уже хотел встать и промяться до Петьки – не придет ведь подлец без фуражки на службу, как в дверь постучали, и голос Валентины, подруги жены, усадил его снова на место:
– Григорьваныч, Григорьваныч, можно к тебе?
Инспектор убрал со стола ручник, стряхнул крошки и, помахав у рта ладонью, отозвался:
– Войди... те, Валентина... э-э... Федоровна.
Дверь распахнулась, и уютное утро испуганной птичкой порхнуло в открытую форточку кабинета.
День явно начинался с неприятностей.
– Гриш, а Гриш, ты ничего не знаешь? – по-свойски затараторила Валентина. – Мой-то вчера назюзюкался с бригадой, домой пришел и такое понес, такое понес... Я ему: день рожденья надо праздновать в семье, а он мне такое... такое... Я, грит, бандита ловил. И главное, на полном серьезе! Иди, грит, к Котыбутам и скажи: Заглотыша в сейфе, грит, башкой зажали, ж...пу ему всю розгами... в тельняшку... расписали и плакат на нее повесили. Ничего не пойму! И уснул, алкаш несчастный. Я его утром бужу на работу, а он опять за свое: сходи да скажи, как бы он там, в сейфе, не помер, а то беды не оберешься. Ну, я к тебе...
– Погоди, погоди... Да остынь ты, Валентина! – повысил голос участковый.
Валентина замахала руками воздух:
– И этот туда же! С утра пораньше!.. Фу! Зла на вас не хватает! Ни свет – ни заря, а уже глотнул. Мил-л-лиция! Вот жене-то скажу...
Письменный стол подпрыгнул всеми четырьмя ножками от удара увесистого кулака хозяина:
– Ты замолчишь или нет, балаболка залетная! Говори по делу, что за событие произошло?
Валентина обиженно дернула плечами:
– Да ну вас всех!.. Орать на меня еще будет...
Она хлопнула дверью, оставив инспектора в раздражении и некотором замешательстве.
Информации к размышлению было явно недостаточно. В дверь боком зашел Петр и, буркнув «здрасьте», шмыгнул в КПЗ и начал дергать решетки на окнах.
– Петро, зайди ко мне, – не выходя из задумчивости, позвал инспектор.
Петр перестал дергать решетки, но в кабинет не шел.
– Да здесь она, здесь! – рыкнул Григорий Ивано-
вич. – Сам же вчера оставил, а то, мол, потеряю ненароком. Да иди ты сюда, не буду я ругаться!
Петька вошел в кабинет, мгновенным движением надел фуражку и, щелкнув каблуками, отрапортовал:
– Рядовой милицейской службы Бут готов к несению...
– Слушай, Петр, ты вот что, сходи-ка ты на берег, к лодочным сейфам, прогуляйся. Придешь – доложишь.
Петька недоверчиво глянул на начальство: привычный ход событий был нарушен, «Рейхстаг», похоже, отменялся.
– Григорьиваныч, а как же завтрак? – неуверенно спросил он и для понятливости потер виски кончиками пальцев.
– Сходи, сходи, не дальний свет, придешь – доло-
жишь. – Опять повторил участковый в задумчивости. И уже вслед крикнул:
– На обратном пути зайдешь, возьмешь на поправку организма!
Петька ушел, а Григорий Иванович машинально налил еще стопочку и, не чувствуя вкуса, выпил ее одним глотком.
Разведчик вернулся через сорок минут, блестя повеселевшими глазами и, поставив уже откупоренную бутылку на стол, бодрым голосом доложил:
– На вверенной нам... вам территории совершен акт насилия над человеческой сущностью, а именно: в металлическом сейфе Заглотыша, то есть гражданина Колячина Николая... э-э... как его, Александрыча, зажата голова последнего, а на задней части его тела написано слово «вор». Пострадавший на вопросы не отвечает, а только ругается матом и просит пить.
Инспектор тупо посмотрел на початую бутылку, потом на Петра и, глубоко вздохнув, потер лоб горячей ладонью.
– Чертовщина какая-то... С ума вы все что ли посходили? Заглотыш... сейф... голова... ж...па? Ничего не пойму...– Ты что, толком объяснить не можешь? – заорал он на стоящего «вольно» подчиненного. – Зальет с утра бельма и городит какую-то ахинею! Кого там, кибит-твою в кандыбобер, зажали? Ну?
Петька выпятил грудь, втянул живот и, преданно вытаращив слегка косившие глаза, гаркнул:
– На вверенной вам территории... – хлебнул лишнего воздуха, поперхнулся и просящим тоном закончил,– Григорьиваныч, сварные вора поймали, ну, и того, поучили, видимо, маленько. Я-то тут причем?..
– А притом, что пить меньше надо... – он не закончил и снова посмотрел на сиротливо стоявшую на зеленом поле стола пол-литру.
Гроза миновала, и Петька, внимательно проследив за взглядом начальника, мгновенно поставил на стол стаканы и вытащил из заднего кармана брюк полукольцо копченой колбасы.
– Григорьиваныч, да вы не беспокойтесь, никуда он там не денется, ему шею арматурой закрутили... – и осекся под свирепым взглядом инспектора.– Да живой он, живой и совсем почти здоровый, – приговаривал скороговоркой, наливая в стаканы живительную, долгожданную влагу.
Покончив с традиционным завтраком, милиционеры выкурили по первой за утро сладкой сигарете и приступили к подготовке следственного процесса.
– Значит, едем к месту происшествия, как положено, на машине... Машина готова?
– Готова, Григорьиваныч...
– Значит, там оформляем протокол опроса пострадавшего и свидетелей... Слушай, он у нас кто, пострадавший или подозреваемый?
– И то, и это, Григорьиваныч. Что касается воровства, то подозреваемый, а что касается ж..., ну, это самое, то пострадавший.
– Так, понятно... Сажаем его в машину...
– Наручники, Григорьиваныч...
– Ах, да! Надеваем наручники... А на кой ляд их надевать? Бежать-то здесь все равно некуда!.. Привозим сюда и сообщаем в район... В общем, давай, Петя, заводи «уазик», поехали...
На берегу, возле сейфа стоял народ и незлобиво обсуждал редкостное в жизни поселка событие.
Заглотыш со спущенными штанами и красноречивой табличкой на испоротом заду представлял собой жалкое зрелище и сердобольные бабенки пытались ему как-то помочь дергая дверь и гремя закрученной в петлях арматуриной. Заглотыш стонал и отмахивался от них руками.
Мужики стояли молча, не делая никаких попыток к освобождению вора из плена.
– Котыбуты едут, Котыбуты на машине едут! – известили толпу вездесущие пацаны, и люди посторонились, давая дорогу представителям власти и закона.
Григорий Иванович солидно подошел к сейфу. Увиденная картина его поразила, и некоторое время он стоял в нерешительности, но скоро взял себя в руки и строгим голосом спросил поверх голов:
– Граждане! Кто чего видел, кто чего знает – прошу рассказать.
Заглотыш глухо замычал и голосом, полным тоски и усталости крикнул:
– Да выньте меня отсюда! Григорий Иванович, гражданин начальник, развяжите проволоку – сил больше нет!
Милиционеры попробовали раскрутить арматурину.
– Ножовку надо, по металлу... Петр, привези инструмент, – скомандовал инспектор.
Ехать Петьке не пришлось – какая-то сердобольная душа сунула в руки ему видимо давно уже приготовленную ножовку.
Инспектор заклинил дверь, чтоб не терла зажатую шею, и через десять минут упорной работы Заглотыш мешком свалился под ноги молчаливой толпе.
А в жизни поселка мало что изменилось после того знаменательного события.
Только к замкам подобрали ключи...
Только моторы и весла с привязанных тросами лодок стали хранить в крепко запертых сейфах...
Только взаймы перестали давать и не только деньгами...
Только в компаниях вдруг замечали: а кто сколько выпил...
Только патронами ствол заряжали своими...
Только в глазах появился налет недоверья...
Но по весне на покинутость Ближнего озера пара красавцев беспечно с небес опустилась и, пощипав свои перышки длинными клювами, плавно приблизилась к нам.
Продолжается жизнь.
* * *
... Долго молчали, посасывая, которую уже(?) за последний час сигарету. На душе у Василия было противно и сумрачно. Старый Ванадий, утомившись длинным рассказом, прикрыл глаза и тихонько посапывал в бороду. Ветер давно утих, костер дотлевал. Пора собираться в дорогу.
Кудряшов выглянул из-под навеса листвы и жадно втянул ноздрями холодный, сырой от недалекого дождя воздух. Душевная муть со вздохом поредела, а брызнувший в нечаянную дырку солнечный луч проник через суженные зрачки и засветил оставшийся негатив от смешной и печальной истории.
– Жизнь продолжается, а?! Так, что ли, дед?
Журавлев протер ладонями слипающиеся веки и тоже выбрался на свет.
Василий вывел моторку из залива, и стихшая река быстро побежала навстречу, делясь пополам острием мотор-ного сапога и выглаживаясь плоским днищем «казанки».
Большой Казымский сор широко распахнулся на выходе из последнего поворота, и усталые от долгого мелькания близких берегов глаза ощутили простор и покойную линию горизонта, уходящую кромкой едва заметного леса в замутненную дрожащими испарениями даль, туда, к многоводной, разметавшей по обе стороны рукава и протоки Оби.
– Эхма! Обмелел-то как...
Ванадий привстал на скамью и оглядел усыпанное мелкими песчаными островками устье Казыма.
На Журавлевской карте Большой Казымский сор выглядел небрежно размазанной кляксой. Зеленым цветом были отмечены наиболее крупные из островов не тонувшие в половодье. Основная же площадь дельты представляла собой изменяющуюся после каждого весеннего паводка замысловатую путаницу круглых, вытянутых и закрученных в разные стороны отмелей, сверкающих на солнце чистым песком, разделенных узкими глубокими или мелкими, по колено, проливами. Разбираться и запоминать все эти проточки, старицы и заливчики было полнейшей бессмыслицей – каждый год картина менялась до неузнаваемости.
– Вон, видишь, справа высокий берег и створный знак на бугре? Вот туда и правь. С этой деревянной вышки весь сор, как на ладони.
Кудряшов послушно развернул лодку в сторону створа.
– Фарватер здесь один, – комментировал карту Ванадий, – его и надо запомнить. Русло он почти не меняет: так, нанесет иногда песку – лишний поворот образуется, да и то потом течением смоет... Определить его, в общем-то, несложно, когда идешь сверху – его правый крутой берег выдает, а вот с Оби... Там этих заходов десятка полтора, и каждый в свою сторону уводит... Вот тут уже нюхом чуять надо. Особенных примет не имеется, но если внимательно следить за водой, то разницу заметить можно: обская вода темная, тяжелая такая, а казымская – с желтизной и полегче. Как желтую струю увидел – туда и шуруй, там фарватер...
Кудряшов сделал предостерегающий жест:
– Лодка!.. Вон там, под створом... Кто-то уже занял твое место, дед.
Старик сощурился, вглядываясь в прибрежные заросли.
– Какое оно мое? Там все на передых останавливаются. И перед сором, и после него... Заправка там... общая. По старому уговору мы там пару бочек с бензином держим, да почту, на случай чего – ящик для записок...
На берегу вытащенная наполовину из воды стояла потрепанная, неопределенного цвета «обянка». Ее транец отягощали два «Нептуна», а кокпит забит до отказа мешками. Хозяина не было видно.
Кудряшов сбросил газ и аккуратно притерся бортом к стоящей лодке.
– Ба! Да это Кадочникова лодка-то!
Он вышел на берег и, сложив рупором ладони, крикнул:
– Э-эй! Кадочник-будочник, принимай постояльцев!
Кусты затрещали, из-за створного знака показался рослый парень, тащивший на каждом плече по двадцатилитровой канистре. Съехав по песчаному склону, Кадочников подошел к лодкам и, сбросив канистры, приветливо улыбнулся.
– Привет, Василий Степанович, – он вытер о штаны ладонь и протянул ее Кудряшову. – Каким ветром?
– Да вон, с дедом променаж устраиваем, – кивнул назад Кудряшов.
Кадочников смущенно взглянул на Ванадия:
– Извини, дед, я тебя в кустах и не увидел. Здравствуй, значит... – он подошел и пожал Журавлеву руку, – заправляюсь вот...
Журавлев выбрался из лодки, размял затекшие ноги и с интересом обошел груженую «обянку».
– Богато, богато... Часом, не с Верхнего плава? Смотрю, осетришки-то ничего, приличные... А, Саня?
Саня утвердительно кивнул.
Старик еще больше оживился и, сверкнув исподлобья колючим зрачком, поцыкал зубом:
– Н-нда... богато, богато... Через Таксику шел?
Рыбак обиженно засопел:
– А где же еще? Другой канавы еще не прокопали.
Дед не отставал:
– Как же, как же... По-другому действительно никак... Ну, и как? Нормально прошел?
Кадочников рассвирипел:
– Да что ты въелся! Как, да как?! Каком вперед – мордой к телеге!
Дед засмеялся:
– Не ори, не ори на старших, не положено... Прихватили, что ли? Кореш мой прихватил, Кондрат, что ли?
– А ты почем знаешь? С чего это ты взял?.. Ну, было дело...
– Да уж понятно... Вон, носопырник-то у лодки... мятый-перемятый, свежачок... Удирал, да не удрал, видать. Этот не упустит, мой выученик... А, Саня? Не удрал, говоришь?
– Ничего я не говорю... Поеду я... Рыба, вон, тухнет...
Саня грохнул канистры в подмоторную нишу, стащил лодку на воду, махнул на прощание рукой.
– Эй, дед, Ван-Ваныч тебе привет передал!.. Как чуял...
– А рыбу-то он почему не отобрал, а Сань? – крикнул вдогонку Ванадий.
– А хрен его знает! Какой-то он нынче двинутый...
Моторы взревели дуэтом, и лодка, привстав на цыпочки, сорвалась с места в карьер.
Месяц спустя из нескольких разных источников Кудряшов услышал историю встречи Сани Кадочникова и Ван-Ваныча Кондратьева – инспектора рыбнадзора. Рассказывали ее рыбаки по-разному, а проверить на достоверность не было никакой возможности. Саня трепаться не умел, инспектор не любил, а потом и сами участники потерялись: инспектора перевели в Тюмень, а Кадочников потерялся в прямом смысле – ушел в тайгу и не вернулся. Никогда.
Продолжение следует http://www.proza.ru/2011/12/16/391