Константин Кедров, поэт
№ 068, 22 Мая 2012г.
Послесловие к «Ночи в музее»
Мне было 10 лет в 1952-м, когда моя тетушка Мария Федоровна Челищева, отсидев девять лет в ГУЛАГе, рассказала мне шепотом, что брат моей бабушки Софьи, погибшей от тифа в 1919 году, эмигрировал с добровольческой армией Деникина и стал знаменитым художником, оформлял балеты Дягилева и Стравинского.
С замиранием сердца рассматривал я открытки с иностранными марками и неразборчивым почерком. Мне-то важнее были марки… Эти письма и открытки приходили из Италии, где под Римом жил в то время Павел Челищев, основоположник мирового мистического, я бы даже сказал — православного сюрреализма. Но тогда я не знал этого слова и, конечно, не мог видеть ни одной его картины.
Гораздо больше интересовал меня рассказ о том, что моя бабушка Софья и моя мама Надежда Владимировна в родстве с двоюродным племянником Дмитрия Донского, Михаилом Бренко. Он пал на Куликовом поле, переодетый в доспехи великого князя. Сам Дмитрий сражался в одежде простого воина и был найден тяжело раненым под грудой тел. Для мальчишки, помешанном на деревянных мечах и шлемах из папье-маше, это все звучало ожившей сказкой.
«Феномена»: разгадка тайны
Вот тогда-то и появился у меня интерес к картинам двоюродного дедушки, знаменитого Павлика, как и сегодня его любовно называют у нас в роду. И вскоре в ответ на мою просьбу прислать открытку с картиной пришла коричнево-белая репродукция, в которой я тогда ровным счетом ничего не понял. Какие-то громадные здания-пирамиды, люди в балахонах, пожилая женщина со спицами у входа в пещеру, странные уродцы, босоногий великан…
Я не знал, что здания — это небоскребы Нью-Йорка, женщина со спицами — Гертруда Стайн, покровительница Челищева, Хемингуэя, Ремарка (это она сказала первой о потерянном поколении). Босоногий великан — композитор Игорь Стравинский, а люди в балахонах — куклуксклановцы. Картина написана в 1938 году в Нью-Йорке, где он вместе с Шагалом, Бретоном, Леже, Мондрианом и другими знаменитостями спасался от фашизма.
Тогда я не мог и мечтать, чтобы эта картина оказалась в Советском Союзе. Но именно об этом мечтал ее автор. И вот три года спустя, в 1962-м, после его неожиданной смерти от инфаркта в 57 лет, в Москву приезжает балетная труппа самого Баланчина, друга Павлика. Пожелтевшая газета Большого театра за 1962 год сообщает, что балетмейстер передал в дар Третьяковке картину Челищева «Феномена». Мне 20 лет, я уже знаю, что такое сюрреализм. В моем архиве — альбом с последней выставки Павлика. Там портрет моего прадедушки, калужского помещика Федора Челищева: в виде головы тигра и одновременно пейзажа нашего родового имения Дубровки. За семь лет до Сальвадора Дали Челищев создавал такие портретопейзажи, или пейзажепортреты. Репродукция «Феномены» здесь черно-белая, но в большем формате. И мне уже не надо объяснять, кто такой Стравинский. Я много раз прослушал пластинку с музыкой к балету «Орфей», а вскоре вышли мемуары Стравинского, где Павлику посвящена глава — единственное упоминание о художнике за все годы советской власти. Стравинский пишет о нем как о мистике, верившем в гороскопы, и удивляется, что такой замечательный художник носил на запястье браслет из красной шерсти и был убежден, что красный цвет притягивает целительную энергию Марса. Забавно, что про этот браслет Павлик написал мне в открытке: у меня был в детстве ревматизм, и он рекомендовал именно это волшебное средство — браслет из красной шерсти.
Где у ангела крылья?
Вспоминает Стравинский, как Челищев нарисовал ангела с крыльями, растущими из груди. Сам он ангелов видел — в человеке. Среди немногих, кто понимал и ценил мистический сюрреализм моего двоюродного деда, были Гертруда Стайн, поэтесса Эдит Ситуэлл, искусствовед Паркер Тайлер, написавший монографию «Божественная комедия Павла Челищева». Из нее я узнал, что Павлик всю жизнь писал триптих «Ад. Чистилище. Рай», а в «Феномене», томившейся в те годы в запасниках Третьяковки, изобразил ад. И что балетная труппа Баланчина ввезла ее в Советский Союз, замаскировав под театральную декорацию — иначе таможня не пропустила бы. Но подробности передачи музею непрошеного дара художника-эмигранта, служившего чертежником в армии Деникина, так и остались для меня загадкой.
От коммунизма Челищев эмигрировал в Европу, от фашизма — в Америку. И всюду жил в замкнутом кругу своих поклонников и меценатов, ужасаясь наступающему материализму. Его картина «Каш-каш» (прятки) ныне висит в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. В 40-х годах около нее толпились люди и часами разглядывали непонятную, но притягивающую живопись. «Каш-каш» — воспоминания о безмятежном детстве художника в имении отца, моего прадеда Федора Челищева. Павел любил уходить в лес со своими сестрами — там посреди лесной поляны он впервые ощутил религиозные чувства. «Я молюсь на деревья!» — сказал он сестре Марии.
Ходоки у Ленина
После 1917-го вся семья еще жила в родовом имении. Крестьяне снарядили делегацию к Ленину с просьбой оставить прадеда в Дубровке с многодетной семьей в должности лесничего. Прадед покрыл лесами всю Калужскую губернию, имение приносило ему 7 миллионов годового дохода — громадная по тем временам сумма. Ленин принял ходоков и приказал: «Выселить в 24 часа!» Подвода едва вместила многочисленное семейство: прадеда с женой и Павлика с сестрами — Натальей, Варварой, Марией, Софьей, Александрой. «Барышни, что же вы смеетесь? Не знаете, какая мука вас ждет», — сказал им сердобольный крестьянин. Уцелели три сестры: Мария — пройдя ГУЛАГ, Александра — в парижской эмиграции, Варвара, самая благополучная, жила в Москве, преподавала литературу в кремлевской школе. И хотя ее муж был расстрелян, пересылала Марии в конц-лагерь продовольственные посылки от Павлика.
У меня хранятся его письма к Варваре: он объясняет, что живопись его — не безумие, а новое духовное зрение. Теперь я понимаю, что он видел человека в мистической сферической перспективе, которую Павел Флоренский назвал обратной перспективой. Трудов Павла Флоренского Павел Челищев в далекой Америке не знал, ничего не ведал о соловецком узнике, но пришел к тем же выводам.
Последние годы жизни Павел провел в Италии, вблизи православного монастыря, ведя замкнутый образ жизни. Здесь, на родине всех художников, он нашел и последнее пристанище. Его письма 50-х годов наполнены ужасом перед материализмом, который захлестнул всю западноевропейскую цивилизацию. Он ищет выхода в невидимое глазу четвертое измерение, много думает о православной иконе и приходит к выводу, что овальная мандорла, окружающая Христа на старинных иконах, — это чертеж всего мироздания. Его картины все более утончаются, освобождаясь от материи. Сначала тело человека становится для него прозрачным, как рентгеновский снимок, потом анатомические очертания и вовсе исчезают, возникает сияющий чертеж души, сотканный из звездного света.
Но Родина к нему вернулась…
Я много размышляю над его картиной «Каш-каш». Дерево — дорога — материнская утроба — рука — нога. Что это значит? Это вселенское тело бессмертного человека, слитое со всем живым. Рука-крона устремлена к небу, ноги-корни уходят в землю. Листья — ангельские детские головки — усыпали крону по кругу от зимы к лету, и прямо навстречу нам из ствола-дупла-чрева летит головой вперед младенец. Так умирает художник, так рождаются ангелы. Картина написана в год моего рождения, в 1942-м. Павлик тогда написал Марии Федоровне, что этот младенец — предчувствие: род Челищевых не прервется. Дело в том, что из всех сестер только моя бабушка успела родить в год революции мою маму, и я стал единственным продолжателем Дубровской ветви Челищевых.
В прошлом году на свой страх и риск я отправился в Калужскую губернию, узнав, что доехать надо до станции Думиничи, а потом свернуть с трассы налево и доехать до Дубровки. Мой друг, фотограф Евгений Зуев, повез меня на своей машине, ему тоже хотелось увидеть родовое гнездо Челищева, картины которого ему близки по духу. Мы свернули налево и поехали сквозь прекрасный строевой сосновый лес. Дело Федора Сергеевича не пропало. Дубровка, как многие современные деревни, была безлюдна, но первый же ее житель на вопрос, не знает ли он, где раньше была помещичья усадьба, радостно ответил: «Барский дом слева, там теперь дом пасечника. А фундамент сохранился, тот самый. Мне прадедушка мой рассказывал, что барин уезжал с одним чемоданом и сказал: „Теперь все это ваше. Владейте! Только ничего не рушьте“. Там дальше два пруда, один для скота, а другой с чистой водой питьевой. Сад яблоневый был цел до самой войны, потом его заново посадили. Яблони почти одичали, но видите, целы. А вон женщина моет машину — это правнучка садовницы вашего прадеда. Поговорите с ней».
Правнучка садовницы рассказала, что ее прабабушка вместе с Федором Сергеевичем в 1903 году посадили шесть лип. Липы с виду целые, но внутри уже пустые. Уцелело и дерево в виде человеческой фигуры с простертыми ввысь руками. Его я видел на многих картинах Павла. Я сорвал ветку липы и привез в Москву. В банке с водой она зазеленела.
Первая выставка Челищева на родине открылась в 2007-м, в галерее «Наши художники» на Рублевке. А «Феномена» заняла наконец почетное место в залах Третьяковки на Крымской набережной. Каждую «Ночь в музее» я прихожу к ней и долго вглядываюсь в лицо прадедушки, вечно пишущего картину внутри картины. Его мечта сбылась лишь отчасти: сам он не смог вернуться на родину, но родина к нему вернулась.
Вопрос «Труда»: Какая ваша любимая картина?
22 мая 1856 года Павел Михайлович Третьяков купил первую картину для своей коллекции. Это было «Искушение» Николая Шильдера. Полотно и сегодня украшает экспозицию Третьяковской галереи. Пусть дата и не круглая, но такие события не грех вспоминать при любой возможности: много в стране людей состоятельных, а второго Третьякова что-то не наблюдается. Вот мы и решили поговорить в этот день о живописи.
Эммануил Виторган, актер, заслуженный артист России:
— У Айвазовского мне нравится море. В особенности в его «Девятом вале» — какая стихия! Люблю пейзажи Волошина. О-бо-жаю! Вы тоже услышали в этом слове корень «бог»? Для меня это живые картины со своей историей и со своим видением мира.