ЗАВЯЗКА.
Как серпом… .
- Гранаты не нужны, а? Товарищ, лейтенант – осипшим голосом заставил меня споткнуться Соловей-разбойник.
Чуть я не ткнулся носом в сопку, поднимаясь по тропе на третий пост.
- Чего-чего?? - только и смог я ответить на такой сатанинский вопрос Соловья.
Глаза у него безумные постоянно. Рожа действительно разбойничья. Дико похож на артиста Николая Крючкова. Особенно в «Деле Румянцева». И всегда она у него медно-красная. И на лютом морозе и под ярчайшим заполярным солнцем. От него все шарахались. Как от мастера Безенчука. Никогда даже на «разборах полётов» начальство не зацепляло его особо. Прапора по ГСМ, вещевого старшину, зав столовой – дрючат. Не говоря, про всех строевых, что офицеров, что старшин. А Соловью стараются даже в буркалы его шальные не глядеть.
Разбойник – завскладом артвооружения. Старшина-сверхсрочник. По штату – мой подчинённый. Вот уж угораздило.
Но, вообще говоря, мне тогда очень повезло. По большому счёту.
Уставился я затравленно на Соловья-разбойника. Он мне в ответ поясняет, в ухо жарко дышит:
- Да Ф-1. Гранаты. Лишние. Хер знает, откуда они берутся? Сношаются и размножаются, что ли? Сами.
К гранатам соловьиным я остался равнодушен. В те времена они мне были совершенно безразличны. Моё счастье!
С другой стороны, судьба меня оберегла, и у старшины на тот момент, «хер знает откуда», излишка шпалеров не образовалось. К оружию, особенно к пистолетам, у меня какая-то наследственная тяга. Это мне в скором времени и аукнулось. Но, слава Богу, легонечко.
А случись в тот момент у Соловья перебор в стволах, да откликнись я, хоть на словах, личным интересом… Страшно подумать. Ох, и отозвалось бы мне добровольное желаньице послужить на мужественном Советском Севере. В Заполярье.
А лето было удивительно жаркое. Коротенькое северное лето. Полярный день. Круглые сутки солнце. 1971 год. Посёлок Печенга. Железнодорожная станция Печенга. Мы – между ними.
Направо – бухта Лиинахамари. Налево – Заполярный, Никель. Это – если смотреть на карту Союза. Теперь на карту России. Прямо через сопки – Норвегия. По прямой – пять километров. Между нами и границей – только погранзастава.
Далее – НАТО.
Мы – это отдельный зенитный дивизион. Не дай Бог, случись чего, стрелять придётся – мы засадим четырьмя батареями АЗП-57. Это – автоматическая зенитная пушка калибра 57 мм. Хоть по небу, хоть по земле. Сразу может и не попадём. Но мало не покажется. Уверяю Вас. Первый раз был на учебных стрельбах в институте – в низу живота образовалось удивительное незнакомое ранее ощущение лёгкости. А батарея лупила не по мне. Я рядом стоял. Вернее старался стоять. Земля под ногами подпрыгивала. Ухи сразу заложило напрочь. Было от неожиданности страшновато. И удивительно радостно. Мощь обалденная. Это у зенитной батареи. А чего тогда говорить про ракеты?
Не буду болтать про них ничего. Раз ничего не знаю.
Мне нужно было взбираться на сопку пологую, где склад артвооружения располагался. Заняться перекладкой боеприпасов. И запасных стволов. На каждую батарею положено по две штуки. Я тоже раньше не знал, а зачем они могут быть нужны. А как прибыл в часть – на другой день понял.
Приехал из Мурманска на автобусе очень поздно. Сентябрь месяц. Уже почти полярная ночь. И северное сияние мне показали. И метель продемонстрировали осенью. Намекнули на широкие возможности местных метеоусловий. Ласково, шутя, намекнули.
Переночевал я в домике у будущих моих сослуживцев. Из младшего офицерского состава. Кажется, ни грамма не выпивали.
Утром представлялся командиру. Ещё по гражданке. Я имею в виду одежду. Переодевать начали после обеда.
Собирался на службу – видимо какой-то предохранитель в башке перегорел. Хотел ехать в чём похуже. Стал готовить брезентовую куртку, штаны экспедиционные. Рюкзак естественно. Отец глянул и вразумил придурка:
- Ты кем служить-то идёшь? Раскинь мозгами. Или тебя уже разжаловали в рядовые? За время отпуска.
Какие золотые были годы! С отпуска начинали. Не ценили. Но об этом после.
Выходя из комнаты, батя обиженно добавил:
- Меня не позорь.
С 41-го года он прослужил 25 лет. Вышел в отставку майором.
«От Москвы до Бреста, нет такого места…». Его военная профессиональная песня. От него и его друга, тоже военного журналиста, Ваньки Прохватилова, впервые лет в шесть-семь её и услышал. Куплеты у них были маленько переиначены, знамо дело:
«Так выпьем за шагавших,
Выпьем за писавших,
Выпьем за лежащих под столом».
У моего друга, по Политеху, Альки Шикурина, отец тоже был военный писака. Так он, Алька, утверждает, по пьянке, что помнит эту песню с трёх лет. Врёт, сволочь, и не краснеет. Он, правда, вообще никогда застенчивостью не выделялся. А по поводу ранних детских впечатлений я как-нибудь попозже отмечусь. Если не забуду.
А отец снова ко мне заглянул и ещё довесил:
- В Дом офицеров ведь на танцы попрётесь сразу же. Зенитки всегда в гарнизоне где-нибудь стоят. Ох, как цивильное-то пригодится. Меня и вспомнишь тогда.
Ведь, как в воду глядел, Царство Небесное. Так – послужил. Знал, что говорил. В Румынии от кого-то убегал, можно только догадываться, уже в 50х годах, будучи капитаном, со второго этажа прыгал, руку сломал. Я расспрашивал – ничего не говорил. Только глаза замасливались. Ходок был. К старости на артиста Кирилла Лаврова походил очень. А у меня внешность подкачала. Не с кем меня сравнивать.
Предстал я перед подполковником Дьяковым в белой рубашке с галстуком. Так же чистенько и аккуратненько, как на праздник, снизошёл в нашу часть позднее Мишенька Иванов. Белобрысый, ну прямо юный Есенин, новоиспечённый геолог, дальний потомок Хозяйки Медной горы. Всех остальных обидеть не хочу, но прибывали некоторые в одеяниях странных.
Комячило – в ватнике, русских сапогах, щетина до глаз, пьян до изумления. Гордый выпускник горного факультета Ленинградского Горного института.
Рассказывали, что Цыпардей, молдаванин с под Одессы заявился в тренировочных штанах и майке. Тоже в сентябре. Припорошенный снежком. Но с документами. Со здоровенной шишкой на затылке . Уверял, что в Мурманске напали на скромного выпускника Львовского Политехнического нехорошие моряцкие мужики. Но «ксиву» он врагам не отдал и на службу прибыл. Хотя и с опозданием. На трое суток. Цыпу я видел пять минут. Я прибыл, а он уже неделю, как праздновал дембель. Всё никак не мог уехать. Мне сказал, меня не видя, но почему-то слыша:
- Вадим? Ты Вадим? А почему?
Мотая, дико обросшей курчавой цыганско-молдавской башкой (его два года дрючили за причёску, стригли, он на другой день был опять обросший), глядя восхитительно пьяными, шалыми глазами куда-то в сторону Одессы-мамы, глубокомысленно продолжил:
- Вадимы они все, как у второго Толстого, - Рощин. В воде болтающиеся. Меж берегов.
И ушёл. Расхлябанной походкой.
Благословил меня на службу. А может на целую жизнь?
Много о нём ходило воспоминаний. Цыпардей. Цыпа. Кто он был? Цыган или цыганка?
А Борька Попов, тот и взаправду прибыл в туристском снаряжении. И с рюкзаком. Абалаковским. И ему было на всех глубоко наплевать, чего о нём подумают. С высокой горки. В прямом и переносном. Вы уже догадались почему? Правильно. Мы с ним жили потом в одном домике. И у печки бывало вспоминали его любимую:
«- Если друг оказался вдруг…»
И он имел право напевать её.
Скалы бухты Лиинахамари в свободные минуты облазил в одиночку.
А Гришка Гарбузов, ну, бля, артист непризнанный! Где-то раздобыл старую суконную «москвичку». После войны комсомольцы такие носили. Как молодой Лановой в «аттестате зрелости». Портфель задрипанный. С материалами последнего съезда КПСС и уставом ВЛКМС. Ясное дело и со значком на этой самой «москвичке». Очки нацепил. Покойной тётки Цили, что ли? Потом все два года службы, в подпитии, сетовал:
- Я чуть глаз не испортил в этих грёбанных очках. Старался, старался… И к Дьяку так припёрся, и к Ваське-замполиту. У меня ж призвание. Хотел вожаком быть.
И волоокими зелёными арбузными обиженно моргал зенками?
- Не вышло. А я человек тонкий, чувственный. Мог бы молодёжь повести. В светлое завтра.
Один, пожалуй, Белоус только уже в форме лейтенантской и прибыл. Представлялся, будучи бывалым, повидавшим. Так его к нам и перебросили. Подфартило Мишане. Из Европы – да и прямо в … ж. Как он сам любил повторять:
- Да… Бывает, бывает. И на «ё» - … и «я» - …, бывает.
Ох, Ребята, Товарищи. Как нам трудно с Вами будет. Чувствуете? Ужасно не собранно, не компактно у меня получается с пересказом Былого. А помочь ничем не могу. Терпите.
Или плюньте, не терпите. Терпеть – вредно.
Дьяк сидел в своём кабинете в шинели и шапке. Все уже в Печенге в шапках ходили. Осень выдалась холодная. Или это зима была ранняя?
Доложил. Стою, молчу. Командир снял шапку. Она у него была общевойскового образца. Не заполярная. Которая с длинными ушами. Чтоб под подбородком застёгивать
внакладку. «Полтора оклада» называлась. Но очень щеголеватая была шапка. Специально отобранная значит. Имел право, ничего не скажешь.
Встал из-за стола. Подошёл ко мне. Внимательно осмотрел. Кабинетик был небольшой. Место не позволяло, а то он явно меня обошёл бы вокруг. Стройность, статность, осанка – были у Дьяка потрясающие. Голову держал всегда навскидку. Такой выправки, ни до, ни после видеть не довелось ни у кого. Мордой – вылитый горбоносый Гришка Мелехов. Но тот, судя по Шолохову, имел вислые плечи. Дьяк ни на грамм не ссутулился даже под ударом судьбы, что ожидал его в недалёком будущем.
Вернулся к столу. Снял шапку. Пригладил чёрную прекрасную шевелюру. В обычном состоянии взгляд его был чем-то всё время мучительно озабочен. Это было обманчиво. Орать на всех подчинённых он умел залихватски.
Спросил меня раздумчиво с оттенком жалости:
- Вы ленинградец?
Может надо было браво заорать: «Так точно, товарищ подполковник!» Я почему-то на его же ноте, смущаясь, промямлил:
- Да, вот получается, что так.
- С лейтенантом Дмитриевым я говорил, - медленно задумчиво молвил Дьяк.
В домике у Дмитриева я ночевал.
- Вы слесарем работали? – с какой-то тайной надеждой душевно поинтересовался командир.
«Опаньки. Я, бляха-муха, инженер-геофизик, а не …», - обиженно-удивлённо зашуршало у меня в голове. Но тут я сообразил, что за чаем, Вовке Дмитриеву сболтнул о своём доинститутском «происхождении». О Школе рабочей молодёжи и, смешно вспомнить, слесарничестве в Военно-медицинской академии.
- Ну, было до института, - стал я оправдываться.
- Во! И замечательно, - ненатурально оживился Дьяк, - напильник от зубила значит отличаете. А то у нас все офицеры больше по этому делу…
Я подумал, что командир сейчас щёлкнет себя по горлу. Это я понял бы. Но он закончил совершенно неожиданно:
- По портянкам больше, - и опять очень загрустил. Он и тосковал, сидя за столом с гордо вскинутой головой.
Позднее я понял, почему командир сокрушался за портянки. Последняя вещевая проверка этой службы, выявила, из рук вон, плохой их учёт (или из ног вон?). Мы так до конца службы и не смогли по этой статье отчитаться. Я не вру. Спросите у кого хотите.
- Я тоже в молодости в паровозном депо крутился.
Глаза Дьяка затуманились воспоминаниями. Встал, опять подошёл к окну. Солдатики, как положено, мели плац от новенького снежка.
- Лейтенант Дмитриев предложил Вас назначить на должность начальника артиллерийских ремонтных мастерских. Пойдёте?
- Так я, как-то…, - замямлил я, прибалдев.
- Вот и хорошо.
Командир, чётко печатая шаг, даже в своём кабинетике, вернулся за стол, как на трон.
Мастерские – отдельный зенитный взвод. На правах батареи. Оклад у начальника выше, чем у простого взводного . Обмундируйтесь. Езжайте в округ на курсы.Дьяк прихлопнул на столе какую-то бумажку. Встал. Подошёл ко мне. Опять загрустил.
- Сам бы пошёл. Поближе к орудийным стволам. Но… Некому передать пост.
Чуть у меня слезу этим не вышиб.
- На сборах присматривайся, лейтенант, к службе артвооружения. Станешь начальником. Иди.
Пошёл я. Растроганный. Через плац. Подметённый. В ангар взвода ремонтной мастерской. Сказать Дмитриеву, что вот он – я. Начальничек мастерской.
Захожу. Гляжу: по углам машины, ремонтные «летучки» . Посредине – ствол зенитки. Кривой.
Тогда-то я и понял впервые, что стволы орудийные не только от длительной стрельбы снашиваются. Бывают и другие ситуации. Раз…гильдяйские. Скажем так. Об этом немного погодя, пожалуй, поведуем. Вместе с моими однополчанами.
И вот сейчас шёл я считать и перекладывать эти запасные стволы. Лейтенант Павлюк с моими солдатиками из ремонтной артиллеристской мастерской ждали меня. Что-то они там уже пересчитали. Из боекомплекта.
И, что характерно, весьма успешно. Судя по предложению Соловья-разбойника. По поводу гранат. Павлюк недели полторы назад принял должность начальника артвооружения. Сменил на этом «огневом складском» посту Дмитриева. Стало быть, не как Дьяк, загрустивший тогда, решил – вытанцовывалось.
Теперь Павлючина год будет надо мной непосредственно властвовать. На десять рублей меня в окладе, превышая. Если демобилизуется, не захочет остаться «в кадрах», то меня может будут запихивать на его должность.
А сейчас ждём тревогу.
И поэтому всё пересчитываем. Павлюк – очень сдержанный, малоразговорчивый индивид. С явным закарпатским акцентом. Оттуда родом. Дотошный, ему на бухгалтерском бы месте – в самый раз. И очки с толстыми линзами при нём. Говорит всегда очень негромко. Сейчас особенно. Мы ж на складе артвооружения. Кругом порох, снаряды да гранаты разбойничьи. Вдруг чего взорвётся. Кивает мне Павлючина:
- Пойдём покажу, где стволы запасные лежат. Примеришься, как грузить, вывозить будешь.
Сто лет бы мне эти дула не видеть. А идти всё равно надо. Тем более не очень-то руки в брюки и постоишь. Комары, зараза, жрут – мочи нет никакой.
Двинули к маленькому сарайчику в углу поста. У самой ограды из колючки. Левее – вышка с часовым. Пост – трёхсменный круглосуточный. По моим хилым мозгам – так он главнее первого поста, что в штабе у знамени с полковой кассой. Сейчас круглые сутки солнце. Погода – чудо! Часовые с вышки не слезают. Им там кемарить удобнее. Перед глазами у них: либо небо, либо сопки и этот сарайчик. В сарайчике стволы запасные и ещё небольшой закуток. В закутке – стрелковое оружие. Автоматы и пистолеты.
Подходим. Павлюк чуть впереди меня. Два солдатика моих сзади. На двери сарайчика замок амбарный и бирка с печатью. Володька, начальник артвооружения отдельного зенитного дивизиона, берёт бирку в руки с некоторым недоумением. Ни хера не понимая, вертит её в руках. Я и солдаты обступили его с боков и присматриваемся…
Печати нет. Оттиск на пластилине отсутствует.
Начиная с этого момента, служба наша разделилась на две части. До 23 июля 1971 года – и после.
Ни черта этого мы тогда ещё не почуяли.