Похмелье…
Похмелье, как и многие другие непростые понятия в витиеватой русской нашей семантике, имеет ровно столько окрасов, сколько и людей на земле. Это, как и головная боль, оргазм или пицца с анчоусами – для одного не то же, что для другого. Отсюда и сострадание (у иных и презрение) к страждущему - в силу собственных понятий о добре, зле и покаянии.
Томский… Мама назвала его непонятно зачем Иннокентием. То ли спасибо Анненскому, то ли Смоктуновскому (скорее, Анненскому, ибо записан он был, как Федорович), но Кеша…. Уж простите, это не имя, а кличка какая-то. Он возненавидел свое имя, как только стал понимать звуки, и мальчик начинал реветь, когда мама звала его так. Она довольно быстро это поняла, но отступить было невозможно – загс все уж пропечатал. Компромисс был достигнут на Котенке, однако, согласитесь, нельзя же так представляться в самодостаточном уже возрасте. Но даже, почитай что, и с класса третьего подавал он себя исключительно прилагательным Томский. М-да. Топонимические фамилии указывают, в общем, не только на принадлежность к какому-нибудь там географическому объекту, фамилии на –ский/-цкий, -анинов/-янинов означали (во времена оны, конечно) еще и принадлежность к дворянству. Таких филологических подробностей Томский, пожалуй, вряд ли знал, но твердо верил, что он дворянин, а вовсе никакой не, черт возьми, Кеша. Конечно, не мог мой герой знать и того, что его великий тезка дворянином-то и не был. Отсутствие отца, таинственность собственного происхождения (по папе) подогревали в нем эту идею. Мать же (по родословной из разночинцев) всякий раз меняла тему, когда ребячьи вопросы Котенка о его происхождении перерастали в дотошные дознания отрока Иннокентия о наследном древе. В юношах он уже отчаялся знать свои корни и, ничтоже сумняшеся, выдумал себе папу из потомков генерал-губернатора города Томск, что на реке Томь. Досужие исследователи возводят происхождение названия той реки либо к кетскому «тума» - «темный, черный», либо к тюркско-монгольскому «том», что означает «большой, главный». Последняя трактовка понравилась бы Томскому больше, повторюсь, знай он предмет. Но ему и так было уютно со своей загадочной фамилией. В университете только лишь староста группы, в силу своих обязанностей, знал его имя, ну, может еще в военкомате, все же остальные не знали. Он был просто Томский. Даже после умопомрачительной постели очередная девушка его тихо шептала: «Томский, ты был просто бог». Что это такое значит, был? Если бог, то он и есть бог, он не может быть «был», он есть, он вечен, он везде и всюду, он в тебе, в каждом. Когда я, еще в детстве, задумывался, почему этот чертов толстый старикан все видит, я пришел к выводу, что нельзя ничего столь подробно знать, если только не сидишь ты прямо в мозгах. А когда позже узнал, что мы пользуемся лишь пятью процентами нашего мозга, то и вовсе уверился, что все остальное в нашем черепе – бог.
Собственно, так называемая «постель» и довела моего Томского до такого, м-м…. Матушка его, Настасья Карповна Томская, померла на следующий день после зачисления ее Котенка в университет. Померла тихо, во сне, с улыбкой гордости за свое чадо на лице. Прекрасная смерть. Такое словосочетание можно понимать и как оксиморон, но, согласитесь, каждый прожитый нами день, это может, кому и кажется шагом в будущее, но, по сути, лишь очередной шажок к могиле. Нужно думать не о том, что будет завтра, а о том, как больно, с какими муками души и тела ты будешь расставаться с этим зловещим завтра, когда оно настанет…, в смысле, не настанет. Memento mori («Помни о смерти») гласит одна из семи дельфийских мудростей. Еще правильнее было бы говорить: Respice post te! Hominem te memento! («Обернись! Помни, что ты — человек!»)
И жалко не такую уж и старушку, и радостно за нее, но я все ж таки о постели…
Четырехкомнатная на Пречистенке, это вам не хухры-мухры. Если же взять в голову, что две трети, если не три четверти женского, так сказать, контингента МГУ - провинциалки, с прямой идеей сделаться москвичками, а вовсе не химичками, филологинями или юристками, понятно, что будь Томский хоть Квазимодой с лица, дверь бы слетала бы с петель. Но Томский был еще и красив. Я бы сказал, антично красив. То есть, если бы Микеланджелло Буонарроти (кстати, пишите правильно это имя, в смысле, с двойным «рр», а не «тт», и не ставьте мягкий знак после «Микел», за «н» идет «д», а не «ж», и «Буона», а не Буано») жил бы теперь, то сваял бы его именно с моего героя. Больше мне и нечего сказать о его внешности. Что до души… М-да. Душа, равно как и лицо, даются человеку раз и навсегда, к тому же еще и без пожеланий обладателя. Я не думаю, что женщин у него было бы меньше при такой-то любвеобильной душе и таком «дворянском» самомнении. Не будучи, как мы с вами уже знаем, филологом, Томский не был еще и психологом и, поэтому, вовсе не мог знать, что мужчина не питается женщиной, а лишь питает ее, не берет, но отдает, и этот глупый подсчет сердечных побед, есть ни что иное, как список потерь.
В общем, Давид мой шел по жизни своей в обнимку с Эротом справа, ну и с Бахусом слева, так что, к пятому курсу, в силу удивительной, плюющей на все законы физики и метафизики природы, он пусть и оставался еще писаным красавцем, но, при этом, был совершенно законченным алкоголиком.
Томский наполнил стакан до краев и задумался: Если ударить сейчас целиком, то оно, понятно, вмиг и полегчает, но так же понятно, что и срубит через десять минут. Похмелье, это вам не вырвать зуб. Тут нужны профессионализм и аккуратная тонкость. К тому же, не плохо было бы успеть вспомнить, что происходило вчера и кто, черт возьми, та девица, что так не по-женски, мягко говоря, посапывает у него в спальне. Томский оглядел кухню стеклянным взором. За стеклом окна было черно, а на плите тихо почему-то потрескивал чайник. Огонь под ним сиял бледно-синим неоном.
- Черт! Я же не ставил…, удивился Томский.
Он встал с табурета, сильно шатнулся влево, и подошел к плите. Пьяница, мало думая о последствиях, схватился за ушко крышки, и тут квартиру потряс нечеловеческий его вопль. Неясно, когда именно был поставлен чайник на огонь, но ясно, что вода в нем давно выкипела и температура крышки равнялась теперь, как минимум, пятьстам тридцати градусам, температуре горения природного газа. Вместо, чтобы схватиться обожженными пальцами за мочку уха – самую холодную часть тела у человека, он почему-то, сунул руку себе в трусы (гениталии, похоже, не только первое, что инстинктивно защищает мужчина, но и в чем ищет защиты). Там и вовсе разгорелся пожар. Томский подлетел к раковине, открутил первый, что попал под руку, кран и сунул пальцы под струю. Он не сразу догадался, что это был кипяток, но когда понял, взвыл оскальпированным ирокезом. Томский рухнул на пол и…, затих. Сколько он так провалялся – черт его знает, но когда открыл глаза, то увидел перед собой озабоченное лицо какого-то незнакомого мужчины.
- Ну вот вы и очнулись, - улыбнулось лицо.
Было оно круглым и лысым, как луна и, как бы сказать, благоговейным, что ли, как морда пастыря в пасхальное воскресенье.
- Вы кто? – как-то буднично не удивился Томский и поднес к глазам обожженную руку. Она была аккуратно перебинтована и, что совсем удивительно, вовсе не горела. Он по-прежнему не помнил вчерашний день, но точно знал, что было с ним до обморока. Особенно отчетливо он тут вспомнил, что на столе стоял, вроде как, стакан водки. Мало переживая о незнакомой личности, неизвестно как очутившейся в его квартире, Томский поднялся, опершись на здоровую руку, и сел на табурет. Он даже припомнил, что не след пить скан целиком и опрокинул в себя ровно половину.
- Хочешь, - скатился он с «вы» на «ты», впрочем, совсем даже и не думая о собеседнике, его возрасте или звании.
- Не откажусь, - улыбнулось пасхальное лицо, - хоть в это время суток как бы и…, да и черт с этим.
Томский протянул здоровую руку к бутылке, но гость опередил его.
- Левой неудобно, - мягко произнес он и налил себе в чайную чашку два булька.
Томский осуждающе наморщил лоб, и понятливый незнакомец булькнул еще три.
- Здоровье вашей руки, - взглянул он на бинт и выпил честно, до конца.
- Ты кто? – уже с большим интересом произнес Томский. Тело его, как бы, оттаяло, но в пальцах начала пульсировать кровь и боль.
- Ах, простите, - то ли от водки, то ли от смущения покраснел гость. – Я Федор Михайлович Томский. Ваш однофамилец, так сказать.
- Гы-гы, - глупо усмехнулся Томский (младший, ибо однофамильцу было явно за пятьдесят). – Ну и какого ты, блин, тут?.. Впрочем, если не было тут матери Терезы, руку обработал мне ты. Так что, прости за грубость. Просто я не люблю, когда в доме люди, что я не звал. Хотя…, обратно…, спасибо за помощь. Что это, кстати?
- Обыкновенное подсолнечное масло, сынок. Позволь мне так тебя называть. Я ведь вдвое тебя старше.
- Позволяю, - принял позу дворянина Томский. – Но при условии, что ты скажешь, какого рожна ты в моей квартире делаешь, занимаешься незаказанной мною благотворительностью и пьешь мою водку. Налей себе еще, как вроде из от всего моего сердца, и проваливай. М-да, - вдруг задумался Томский. – Кто ты, тем не менее? Ну…, кроме сходных фамилий?
- Ну…, даже не знаю с чего начать, - потупился допрашиваемый. – Тут такое, знаешь ли дело…
- Ой, не волочи ты по старому асфальту юную душу, Федор Михайлович почти Достоевский, - сморщил (вовсе не картинно) лицо Томский и разлил в стакан и чашку.
Не дожидаясь тостов он махнул свою долю и занюхал пахнущим подсолнечным маслом бинтом.
- Я уж понял, что вы не помните, но..., видите ли…, в общем…, мы с вами вчера, как бы…
- Ну, ну! что ты там мямлишь!
- В общем, - выдохнул наконец Федор Михайлович, - мы с вами были…
- Что?.., - испугался смутной, невообразимой догадкой Томский.
Ему вдруг вспомнился этот неженский храп из спальни. Он вскочил с табурета и бросился в спальню. Ну да. Постель выглядела, как всегда, в смысле, после ТОГО, но там он надеялся увидеть женщину…. У Томского отнялся язык.
Это удивительно. Как странно устроена память. Вдруг, ни с того ни с сего, ну, казалось бы, спи себе и спи, будто ушатом ледяной воды окатывает тебя память всею своею неприглядностью. Это даже не совесть, это в сто раз хуже и, главное, все это с похмелья, когда душа, что называется, дрожит, как осиновый лист, и хочется воткнуть себе, со стыда, осиновый кол в сердце, и умереть. Но вот он, коридор, на кухне горит свет, а там, на табурете сидит нечто реальное, не сон. Мало, что сидит…. Оно и говорит…. И, самое страшное, что воспоминания реальны настолько, что реальность им в подметки не годится. Более всего страшило Томского, что, кажется, ему это тогда, в смысле, ночью, нравилось.
Томский медленно прошел темный коридор, вошел в кухню и боязливо присел на край табурета, словно нашкодивший школьник в учительской.
- А почему вы тоже Томский? – сомнамбулой произнес Томский.
- Ну…, - положил Федор Михайлович горячую свою ладонь на плечо юноши. – Мы, как бы это сказать…, родственники. В общем…, я твой отец, Иннокентий.
Томский поднял на собеседника совсем уже потускневшие теперь глаза и снова грохнулся на пол.
Томский очнулся от трезвона в дверь. Он поднялся с пола и ощутил дикую боль, но вовсе не в кисти правой руки, а в пояснице. На столе стоял пустой стакан и початая им бутылка водки. В кухне никого не было. Чем открывать входную дверь, юноша кинулся в спальню. Постель была не то чтобы чуть помята, она выглядела девственной, как на приезд космонавтов в пионерлагере. Звонок, однако, не унимался. Томский проковылял к двери и открыл.
- Томский! – радостно воскликнула милого вида девица и бросилась ему на шею.
- А где тот Томский, - отстранил девушку от себя Томский и выглянул за дверь.
- Какой это еще тот? – подняла писаные бровки барби.
- Ну…, вот… с кем я ночью… был….
- Ты, дурачок, со мной всю ночь был. Ничего у тебя, кстати, не вышло, - театрально надула губки девушка. – В смысле кончить. Женщина не испытывает удовольствия, если мужчина не кончает, пусть хоть и в резинку.
- А где же папа? – никак не мог проснуться Томский.
- Папа? Да он же вечером приезжает в семь тридцать, на Казанский. Ждет не дождется тебя увидеть. Мамы-то у меня никогда не было. Ну…, в смысле, умерла, рожая. Жаль, что твой папа не может нас благословить…
- Поверь мне, девочка…, он уже благословил нас, - тяжко вздохнул Томский.
Томский развернулся, прошел на кухню и зачем-то понюхал чайную чашку. Ничего. Никакого запаха водки.
- Ф-фу-х-х, - тяжело опустился он на табурет. – Привидится же….
Он перевел взгляд на свой, некогда полный стакан. Он был пуст.
- Боже, - бормотал он. – Никогда! Никогда нельзя пить полный стакан, если ты с похмелья…
11 декабря 2011 года