«Ещё и удода я бы причислила в группу райских птиц по полному праву. Сколько раз слышала, словно мерное движенье колеса арбы, волнообразно-зазывное: «уд-уд-уд», и, переждав один вздох, опять: «уд-уд-уд». Потатуй, или, как звала его моя мамочка, – худотут, – удод, житель прикладбищенских прохладных норок. Мама говорила: «Худотут кричит, погода изменится». Она называла так удода, очевидно потому, что он будто выговаривал: «Уд-уд-уд – ху-до-тут!» Часто полуденный крик удода раздавался с кладбища, лежащего под горой, почти рядом с дедовским домом. Казалось, птица хотела сообщить живым людям сокровенное знание людей мёртвых: «Ху-до-тут, ху-до-тут!»...
В ночь на свои сороковины ко мне пришла мама и сказала: «Там – как здесь».
Шла она по дорожке возле дома, которую всегда обсаживала цветами: календулой, астрами, дельфиниумами, гладиолусами, лилиями... И обязательно шёлковой травой.
Светило солнце, на ней было пёстрое, как ильинский луг, платье, в котором она умерла. Она прошла по тропинке, зашла на веранду дома, сказала эти слова просто, будто бы в никуда. Но я их во сне услышала. Потому, что во сне был солнечный день, и я, конечно же, не спала. А на деле я проснулась среди ночи. Наверное, разговаривать во сне с покойником, даже если это твоя мама, плохая примета. И мама позаботилась обо мне, скорбящей. Она только сказала то, что надо ей было мне сказать, и сделала сразу так, чтобы я проснулась, а не кинулась к ней с расспросами...
Утром я была уверена, что мама отправилась в рай. Отметили сороковины. Старушки читали молитвы и пели псалмы. А вечером выплыла эта мамина фраза: «Здесь так, как там». И я теперь часто над нею думаю.
Просто перевёртыш какой-то!
Где это – здесь?
Где это – там?
Здесь – там, где она?
Там – здесь, где мы?
Или наоборот: здесь – это здесь, у нас, а там – там, у неё?
Выходит, что всё равно, где: там или здесь – везде одинаково.
Словно в зеркале отражение. Вот – я, а вот – отражение. И меня можно погладить по голове, взять за руку, ощутить моё живое тепло.
В зеркале – тоже я, но полностью зависимая от меня – не в зеркале.
Там – я, но зависимая от того, что я делаю здесь.
И в самом деле – одинаково. Что т а м, – в зеркале, что з д е с ь, – перед зеркалом.
Но в зеркале, сколько бы меня ни гладили по голове, сколько бы ни пытались взять за руку – одно мёртвое стекло.
Может быть, Тот Свет – зеркало Этого Света?
Мама сказала свою фразу для того, чтобы я постигала тайну мироздания. Чтобы на этом свете я жила так, как бы хотела жить на том?!
Всё сходится! Именно о душе говорила мама. Ведь не унесла же она за собой свои вещи, свой дом, свои цветы у дорожки – туда, на тот свет. Но какой она себе выстроила мир души, такой он с нею и улетел.
Ко мне она пришла во сне и сказала тайну из тайн, которая ей открылась после смерти. Все об этой тайне только догадываются здесь, на земле, предполагают, а маме она открылась. Из вселенского разума появилось это откровение. Общение со вселенским разумом доступно только после ухода из этого, земного, мира.
Человеческая душа ещё сорок дней после смерти прощается с этим светом. И перед тем, как совсем покинуть его, мама передала полученное откровение мне, своей дочери. Чтобы я знала. И не делала здесь такого, что будет мне очень осложнять существование там.
Спасибо тебе, мама. Ты успела. Под самые сороковины ты мне открыла это знание и насовсем покинула наш мир.
...Я до сих пор переживаю твою смерть. Когда позвонила твоя сестра Надежда Скаргина, я неожиданно для себя разрыдалась. Эта двоюродная сестра тебе ровесница, и дай ей Бог здоровья и дальше, но тебя уже шесть лет нет с нами. Мы виделись с тётей Надей на похоронах. А теперь она приехала в больницу и мне позвонила. Всё, что она рассказывала – это ответы на мои безостановочные вопросы о твоём детстве, молодости. Ведь я не задавала тебе никаких вопросов про жизнь. Или задавала, но совсем не те...»