Полный текст одним файлом http://www.proza.ru/2011/12/08/1539
Несчастья для семьи начались с уходом отца на фронт, с мобилизацией сестер. Обливаясь слезами, мама чувствовала себя одинокой, беззащитной. Ее, по поздним воспоминаниям, пугала больше не голодовка, ее пугало звериное поведение председателя колхоза. У кого найти поддержку? Не знаю, как маме удалось раздобыть лошадь морозной зимой 1941-42 гг., укутать нас, малолетних ребятишек, в тулуп, посадить в сани, привязать к ним корову и темным вечером отправиться полевой дорогой к своим приемным родителям Пановым, в село Старые Арти. Она не знала родных, была сиротой.
Село находилось от Кургата где-то в 12 километрах. Расстояние прекрасно знакомое мне. Немного повзрослев, я часто по полевой дороге бегом навещал крестную Галю. Само село первоначально называлось Артинским, пока в 1792 г. в 6 км от него не появился завод по выплавке кричного железа. С этого времени его стали называть Артинским, а село, в отличие от зародившегося предприятия с его жилым массивом, - Старыми Артями. Оно представляет собой одну улицу, которая тянется вдоль двух сливающихся речек – Сеннушки и Арти – на более чем 9 км. На его территории насчитывалось 5 или 6 колхозов. В одном из них – «Просвете» - мама и поселилась в свободном домике, далеком от приемных родителей.
Долго беда не заставила нас ждать. Единственной кормилицей была кургатская корова. Сена мама прихватила совсем немного. Кормила нашу спасительницу чем попало. Корова проглотила гвоздь и сдохла. В пищу некоторое время шли съедобные части туши. Иногда, при случае, мы не брезговали и мясом лошадей, погибших от голодухи поздней зимой.
Произошло то, на что мама не рассчитывала. Она растерялась, не одну ночь не спала, мучительно думая над тем, как сыновей спасти. Кроме милостыни, способа она не нашла. Не помню, чем она снабдила нас, чтобы складывать собранное. Но голод, самый жестокий голод, вынудил нас согласиться с мамой и отправиться по селу. Заходишь, бывало, к кому-либо из сельчан. Они сидят за столом, «обедают», приглашают оборванца за стол. Сам вижу: одну картофелину делят на всех членов семьи. От приглашения отказываюсь, но радуюсь, если очистки мне достанутся. Стеснительность у русского человека вроде бы никогда не исчезала. Но стеснительность военного времени не перестает меня удивлять. Помню, в нашем доме, добираясь из Артей в село Поташку, оставалась ночевать родственница – школьница Рая. Мама неизменно приглашала ее к столу. Она всегда пряталась за голландку и никогда к нам не присоединялась. Эта девчонка была стопроцентным воплощением стеснительности.
Здесь же, в «Просвете», ближней к Артям части села, я попытался окончить первый класс начальной школы. Она помещалась в небольшом, каком-то неказистом помещении. Учила женщина немолодая, у которой нос почему-то всегда был красным. Мы и называли ее «красным носом». У меня осталось какое-то смутное представление, наверное, потому, что учебный год так и не окончил. Ранней весной, когда сверху растаял глубокий снег, под ним в кювете дороги образовался быстро текущий ручей. Мой кот (так назывались «ботинки», начерно сшитые из кожи и сверху стянутые веревочками) с левой ноги провалился, попал в поток воды и бесповоротно исчез в нем. Других котов дома не оказалось, пришлось забыть о занятиях в первой моей школе и учительницу «красный нос».
Семья кочевала по сельским домам. Сейчас думаю, ее перемещение в другой конец села объяснялось стремлением мамы перебраться ближе к приемным родителям, которые жили на Широком логу, в Забегаевке. Она находилась по дороге, ведущей в поля колхоза «Красный плуг», в 1,5-2 км от единственной улицы села. В ней было четыре солидных дома. Освободился самый вместительный из них, размещенный как раз через дорогу, напротив маминых тятьки и мамки. Они, в отличие от окружающих сельчан, вели своеобразный, можно сказать, интеллектуальный образ жизни. Огромный крытый двор, в соломенной крыше которого постоянно искали какие-то якобы спрятанные сокровища или деньги. Просторная комната в многооконном доме была всегда идеальной по чистоте, наряженной. Еду готовили особую. Так, пельмени по величине напоминали, один к одному, удивительно одинаковые наперстки. Может, это и многое другое интересное проистекало из того, что увидел, услышал и чему научился тятька, находясь в заграничном плену в годы Первой мировой войны. Мамка была глубоко верующей, строго соблюдающей обряды православной церкви.
Мама никогда не верила ни партиям, ни их вождям, верила, в подражание приемной матери, только Богу. Ни перед едой, ни после нее не обходилась без молитвы. Молитва сопровождала ее перед сном, после него. Причем свой отход ко сну она на какое-то время откладывала. Вначале перекрестит нас, внесет спрятанные от посторонних глаз свои иконки и крестик, устанавливала их в переднем углу и устраивалась перед ними на колени. Мы же, одетые большим вшивым тулупом, устраивали возню и шум. Мама из переднего угла просила нас: «Угомонитесь, пожалуйста, хоть чуть-чуть помолчите». Явно хотела в тишине помолиться Богу, побеседовать с ним, поделиться своими горестями и бедами, найти у него помощи и защиты. Мы же ничего этого не понимали. В редкие минуты досуга она пыталась разучить с нами молитву «Отче наш». Но пионерам усвоить и запомнить ее было недоступно.
В годы несчастья маме больше удавалось не духовное наставничество, а самобытное врачевание. Частые ангины она лечила прополаскиванием горла керосином. Для освещения его не использовали. Лампы заменяли лучиной. Лечение чесотки сопровождалось горькими ребячьими слезами. Мама эту заразу уничтожала дегтем в бане. Насколько же мучительно выглядела процедура! Мальчишки босыми бегали с ранней весны до поздней осени. Раны на подошвах ног появлялись часто. Способ их лечения мы придумали сами. Полоска, разделявшая Забегаевку с полями, огораживалась жердями с широкими дверями, у которых летом постоянно находился глубокий слой пыли. В ней-то мы и лечили наши раненые ноги. Явление во врачевании для меня до сих пор необъяснимое.
С Забегаевкой связаны возобновление учебы и появление неразлучной троицы. Маме с раннего утра до позднего вечера в августе 1944 г., как всегда в это время года, было не до меня. Я пошел в начальную школу, что находилась в центре села, в обычном виде оборванца. Для занятий вооружился карандашом с прикрепленным к нему пером (ручка), свекольным соком (чернила) и бумагой, выдранной из старой амбарной книги правления колхоза. Встречала меня малокомплектная школа, понятие «класс» в которой было чисто условным. Во всех четырех классах занятия проводил Василий Павлович Мурдасов. Он переходил от первого «класса» к рядом сидящему третьему, от второго, за стенкой, - к четвертому. С каждым из них он поочередно беседовал или давал им задание для самостоятельной работы. Он снова, после школы «Просвета», учил меня писать, читать и считать, просил умело использовать словарный запас русского языка, любить и обогащать его.
Он же, Василий Павлович, привел нас на митинг, посвященный Великой Победе над фашизмом. В центре села, у клуба, собрались односельчане. Они окружили прибывшую из Артей автомашину с установленным на ее крыше репродуктором. Люди с ликованием слушали о конце войны, о нашей Победе. С этого дня они жили ожиданием возвращения родных и знакомых с боевых фронтов. Отец, бывший тракторист, всю войну служил танкистом, участвовал в освобождении от фашистского ига восточноевропейских стран, в разгроме гитлеровской Германии, потом попал на Дальневосточный фронт. О себе рассказывал мало. За него говорили многочисленные награды, которых он не хранил, и мы быстро, не особо запоминая их названий, не жалея, с ними расправились. Домой отец вернулся летом. Я сломя голову бежал в поле, чтобы первым позвать маму, порадовать ее. Через год семья пополнилась. Появился четвертый братишка – Саня, а мы с Аркадием превратились в его няньку. Коля уже работал в колхозе. Так началась мирная жизнь.
Как представитель Забегаевки в школе, быстро определился, где проживают мои «соклассники» - Иван и Володя Рябухины. Так образовалась неразлучная троица. Зимой встречались редко. Ни лыж, ни коньков не имели. Разве только с высоких крыш сараев прыгали в глубокие сугробы. К тому же время отнимала школа. Весной отвлекались сбором для питания различных растений. Помню крапиву, кислицу, лесные и полевые пиканы. Занимались рискованным экспериментированием. Коля однажды на поле нарвал известного всем сорняка – молочая, сварил и поел. Он ужасно страдал, метался. Впечатление было такое, что под его кожей что-то горит.
Наша тройка очень любила лето. И в это время были отвлечения на колхозные работы, особенно на покос. Мы не возражали. Одевали, как все взрослые, лапти. В нашей семье только Коля умел их плести. В них легко было передвигаться по покосу, сгребать сено в валках. В военный период на сенокосе мы, дети, наблюдали чудо: кто-то из демобилизованных покалеченных в действующей армии мужичков во время обеда доставал из просаленного платочка кусочек расколотого сахара, наши рты истекали слюной. На всех же поделить кусочек сахара, при всем своем желании, хозяин не мог. А если в наши руки совсем случайно попадал пряник, мы мусолили его в течение всего дня, боялись быстро проглотить.
Впервые с мамой на покос я вышел летом 1947 г. Как только начал косить, на меня налетели пчелы. Я закричал, замахал руками, а они пуще полезли на меня. Мама испугалась, вскрикнула: «Падай и лежи спокойно!» Мы оба упали и лежали, пока всё не затихло. С той поры я оберегался пчелиных гнезд. Другой раз мама взяла меня с собой косить рожь серпом. На первых минутах работы неловким движением так отхватил часть верхушки указательного пальца, что след пореза сохраняется до сих пор.
Целиком на детских плечах лежала обработка огорода в 30 соток. В жару, изнывая от зноя, мы дважды окучивали картошку, пропалывали овощи, следили за курами. Мама, рано утром отправляясь на колхозные работы, наказывала: «Не забудьте куриц пощупать!» По закону военного времени, почти все продукты, в том числе яйца, подлежали сдаче государству. Досыта мы их поели, когда во время крупного пожара в Артях вскоре после войны сгорел кооперативный магазин. Мы за 12 км прибежали на пожарище, обнаружили поджаренные яйца и слопали их.
При всем этом неразлучная троица находила время для своих любимых дел. Ранним летом, когда созревала первая полевая земляника, нас трудно было удержать дома. Какой замечательный запах издавала эта ягода, как незаметно таяла она во рту. Мы с Володей собирали ее в чашки, Иван – в «бездонную кадушку». В самый разгар сбора на отдаленных от села полянах кто-то из нас крикнет: «Смотрите, какой-то разбойник на березе свои штаны развесил. Спасайтесь!» - Бросали мы поляны, усыпанные земляникой, и мчались домой, сверкая босыми пятками, не оглядываясь.
Для нас куда страшнее был небесный гром. Однажды, перед Троицей, видим, как через гору на нашу Забегаевку катятся по земле густые темно-синие тучи. Разразилась сильнейшая гроза. К счастью, мы оказались в сенках, и вдруг видим: из патрона электролампочки, висевшей посредине комнаты, метнулась молния, из кухни, где провод проходил по мху между бревнами, повалил дым. Чуть позднее выяснилось: молния ударила по установленному на возвышенном месте села, недалеко от нас, трансформатору, и высокое напряжение ударило по проводам, ведущим к домам. Тогда погиб не один человек. У наших соседей сидели вокруг стола, обедали прямо под электролампочкой. Раскидало всех, а одну девушку убило. Наша мамка, когда началась гроза, встала у окна, рядом с электролампочкой, горевала, что огурцы не закрыла. Молния ударила ее в висок. Она упала. Мамку схватили, унесли на огород и зарыли в землю. Так спасли пострадавшую. Мы с друзьями после этого случая боялись грозы, где бы ни находились.
Поздним летом мы переключались на лес. Там созревала земляника, но уже не та, что в поле. И запах не тот, и вкус не такой. Зато собирать ее можно было столько, сколько душа пожелает. Только зайдешь в лес, а под ногами – красно! Мама напоминала о школе, о подготовке к учебе:
- Может, сходишь на артинский рынок, продашь излишки земляники, купим принадлежности для занятий?
Я знаю: денег в семье нет. Отказать маме не могу. Прихожу на рынок, становлюсь, выставляю стакан с земляникой. Торговать-то я торговал, но как только замечал, что подходит кто-то из знакомых, так прятался под прилавок. Торговцы уважением не пользовались.
С поля или из леса возвращаясь, мы обязательно заглядывали на нашу речку Сеннушку. Она неширока, неглубока. Перейти ее вброд по дну галечному, скользкому никакой опасности не представляло. Переходить ее мы не торопились, быстренько скидывали штанишки и ползали животиками по ее галькам. Потом острыми вилками охотились за пескарями, которые пытались скрыться за утонувшими корягами, но хорошо просматривались в чистой воде. Возня в речке доставляла нам огромное удовольствие. И нам никогда не думалось, что есть на свете реки куда шире и глубже нашей Сеннушки, прекраснее.
Еще одним постоянным увлечением тройки друзей, оперившимся в школе, было чтение книг. Чтение не простое – подражательное. Володя брал их в сельской библиотеке, по просьбе которой мы иногда папиросами писали киноафиши. Читать поручалось по старшинству – мне. Я садился на высокое крыльцо Иванова дома и читал о похождениях Тома Сойера. Друзья мои надрывали животики, Иванова сестренка Ниночка плакала. Иван просил, чтоб я подождал, не читал, сам убегал в дом, приносил сестренке что-то наподобие хлеба. Она успокаивалась. Я продолжал читать. О Томе Сойере мы узнали все, что могли узнать из книги, наполовину изодранной, но достаточной для работы нашего воображения.
При первом подвернувшемся случае мы старались утечь в лес. Вид наш был необычным. Иван брал старую фетровую мужскую шляпу, прикреплял к ней гусиное перо и надевал. У нас таких шляп не было. Мы с Володей могли только завидовать. Специально для того, чтобы немного, но походить на удалого Сойера, на наши головы водружались сдвинутые назад козырьком фуражки. В руках наших – длинные хлысты. Ими мы сбивали сходу вытянувшуюся крапиву, секли репейные головки.
Однажды Володя раздобыл книгу «Тимур и его команда». Раньше мы о ней слышали, но читать ее нам не доводилось. Я держал книгу Гайдара в руках, как драгоценный сосуд, который боялся разбить. Том Сойер был забыт. Естественно, начитавшись, друзья немедленно создали команду, увлеченную тимуровскими делами. То решили помочь сельчанке прополоть огород. Пололи совсем немного. Как услышали крик хозяйки: «Кто по огороду ходит? Вот возьму ружье!» – команда от страха покатилась в овраг, в крапиву, изжалилась основательно и флаг на месте проделанной работы забыла оставить. В другой раз хотели наполнить водой кадку, рассохшуюся от жары, и двор затопили водой. Хозяйка пройти не могла и ругалась на чем свет стоит. Команда «врагов» так раструбила о наших делах, что сельчане расхохотались, а у нас желание продолжать тимуровские идеи пропало.
На базе книгочтения у нас произошла неприятная история, которая и легла в основу первой зарисовки. В 1948 г. я не имел никакого представления о таком жанре журналистики, хотя пообещал друзьям когда-то написать о нашем детстве и отрочестве. Привожу ее в сокращенном варианте:
…Однажды в Володином доме с Иваном встретились и глазам своим не поверили: вся передняя комната была обклеена книжными картинками.
- Откуда он взял их? - потом Иван спросил меня.
- А мне откуда знать, наверное, из библиотечных книжек повытаскивал, - отвечал я.
- Так он все книги испортит, - сказал Иван. Он трепетно к ним относился. Даже прослезился, когда я читал последние главы «Молодой гвардии». – Надо что-то сделать. Я предлагаю…
Володе о своем решении виду не подали, сказали только, чтобы послезавтра ждал нас дома, в лес за малиной сходим. В дом мы с Иваном вошли, как хозяева, уселись сразу на лавку за стол. Иван повыше нас по росту, крепкий, сильный. Поэтому мы его побаивались, особенно Володя. Молча пристально осматривали стены. Володя поймал наш взгляд, встревожился. Первым поднялся я и заявил:
- Мы пришли тебя судить. Иван – прокурор, я – судья. Просим откровенно отвечать на наши вопросы.
Володя, как стоял у стены, так и присел напротив нас на скамейку.
- Подсудимый, встать! – скомандовал Иван. Он как-то присутствовал на открытом судебном заседании в сельском клубе и единственно, что вынес оттуда, так слова «прокурор», «судья» и эту команду.
Володя поднялся нехотя и сквозь слезы спросил:
- Ребята, что я сделал? За что ко мне пристали?
- Откуда эти картинки? – поинтересовался я, не глядя на Володю. Мне было неловко, я стеснялся судить друга, жалея его.
- Говори правду, - настаивал Иван. – Не виляй. Я могу тебе подсказать названия книг, из которых тобой выдраны картинки. Мы же их читали, рисунки и фото видели. Ясно дело.
Подсудимый стоял перед нами, крупные слезинки одна за другой бежали по его щекам. Я не выдерживал, мне казалось, что этих слез достаточно для признания, раскаяния. Иван, наоборот, неумолимо стоял на своем, теперь уже совмещая в себе обязанности прокурора и судьи.
- Где книги брал?
- В библии-о-о-те-к-к-е…
- Сдал?
- Сда-а-а-а-л…
- Елизавета Михайловна не заметила, что картинки выдраны?
- Не-е-е-т…
Иван неожиданно для меня поднялся, перегнулся к Володе через узкий стол, вытянув вперед правую руку, сжатую в кулак. Я не видел его лица. Видимо, страшным выглядело оно в этот момент. Володя отскочил. Я дергал сзади Ивана за штанину. Он сел, весь дрожал. Я это чувствовал, сидя рядом с ним.
- Иван, так не судят. Надо по справедливости, - пытался я успокоить прокурора.
Вопросы к подсудимому исчерпаны, и я огласил приговор, заранее написанный совместно с прокурором:
- В нашем присутствии снять картинки. Завтра отнести их в библиотеку и вклеить в те книги, из которых они были выдраны. Чистосердечно признаться во всем содеянном перед библиотекарем Елизаветой Михайловной, попросить у нее прощения.
Володя рыдал, снимал со стен картинки. Позднее мы узнали особую чувствительность, слезливость Володи. Недруги однажды дразнили его «заревел, заревел», и он действительно заплакал. Впредь они часто пользовались этой дразнилкой.
За «суд» через ряд лет Володя не обижался. Однако он, по существу, печально символизировал нашу дружбу в несчастные годы, означал ее венец. В мае 1948 г. я окончил староартинскую начальную школу. Другой в селе не оказалось. Продолжать учебу пришлось в артинской семилетке. Появились новые условия, новые друзья. Но неразлучная троица осталась в моей памяти на всю жизнь.