Предупреждаю сразу: не было времени подробно прочитать эти главы (и не факт, что оно найдется в ближайшие дни), поэтому вероятны неисправленные опечатки. Что еще отметить? У глав первой части, в принципе, есть два относительно различных варианта: рукописный, который точно воспроизведен здесь, и набранный в том же 2005 (и начале 2006) году. Но читателю, думается, не слишком-то охота читать и то и другое, вылавливая мелкие отклонения, так что, если и выложу второй вариант, то в самом конце, отдельным большим куском – на желающих.
13.07.05. Зарисовки к VI главе III части.
Стр. 8 – признание.
Выходят на крыльцо. Дождь идет.
–Да-с, Лизавета, хороша погода, хоть и дождь льет – дальше тоже.
–На крыльце мы стоим, Лизавета, – задумчиво, припомнивши нечто отдаленное, сказал Гаргонтов. – На крылечке, – он дотронулся до ее странно затрепетавшей руки. Дальше: они к собственному удивлению… сюда пейзаж с красным на фоне грозы. Лизавета внимательно слушала вновь заговорившего Гаргонтова. – На крылечке вдвоем, Лизавета. Была когда-то такая песня, да я из нее всего несколько строчек помню. Вот такая песня, Лизавета:
На крылечке твоем
Каждый вечер вдвоем
Мы подолгу стоим и расстаться не можем на миг.
«До свиданья», – скажу,
Ворочусь, и хожу,
И хожу мимо милых окошек твоих, –
фальшиво пропел он. – Вот и мы выходит-с, Лизавета, на крылечке вдвоем стоим. И дождь такой льет.
Лизавета совершенно безразлично слушала его, пребывая в некотором внутреннем напряженном сомнении. Затем она вдруг решительно и с особенною окончательностью отошла немного назад, прямо посмотрела на Гаргонтова; не находила она возможности говорить, однакож абсолютно явственно ощущала, что требуется немедленно решительно сказать нечто чрезвычайно важное и неизбежное – сдерживаться тоже не оставалось сил, хотела разрешить она свои бесконечные сомнения единственными несколькими словами; наконец, она медленно произнесла с удивительною откровенностью:
–Михаил Евгеньевич, скажите мне, вы меня любите?
Гаргонтов тяжело вздохнул словно с разочарованием, и изумленно посмотрел в черные блестящие глаза ее, тихо вымолвил:
–Что теперь скрываться? Люблю, Лизавета.
Лизавета с поразительным облегчением и улыбкою посмотрела на него:
–Так что же вы мне раньше не говорили? Михаил Евгеньевич, да зачем же вы, о Вирма!
–Да, прости меня, Лизавета, ведь неизвестно, что ты на мою любовь скажешь. Я на том и порешил, что тебя, скажу тебе честно, жалею, сочувствую тебе. Да за что же тебе меня любить? Я старик уже, Лизавета, (Комментарий 2008: ай-ай-ай, как нехорошо! Роман – просто удивительное чередование осмысленных отрывков со странными. Это надо существенно переделать.) чем я кому мил быть могу?
–Да разве это сколько-нибудь важно, Михаил Евгеньевич? Я ведь вас невозможно люблю, хотя вы и говорите, что не за что.
–Я тебя тоже, милая Лизавета, – ответил Гаргонтов.
<Дальнейшую сцену сохранить и переработать, чтобы в ней Н. Ф. появился через минуту>.
– Включить краткий разговор с комендантом.
–Не извольте-с беспокоиться, ваше величество-с, Кронштадт укреплен-с и продержаться может несколько дней, – с нескрываемою суетливой неуверенностью и весьма неубедительно докладывал комендант.
–А я бы на вашем месте не особенно надеялся, что Кронштадт и несколько часов продержится, – горестно и скептически заметил император.
– Покои императора и Лизаветы.
Значительное помещение, предназначенное исключительно им, состояло из нескольких комнат и по обстановке напоминало даже покинутый ими в чрезвычайной спешке особняк (Комментарий 2008: если бы не чудовищная высота в черных окнах). Основною комнатою, соединенную непосредственно с крепостным коридором являлась достойно меблированная и просторная гостиная со столиком для трапез посередине, многочисленными деревянными шкафами и комодами, с ковром и прочей обыденной и уютной обстановкой. К гостиной примыкали две небольшие спальни и необходимые подсобные помещения. Из закрытых и в оборонительных целях зарешеченных окон открывалась замечательная панорама крепости, извивающейся реки и бескрайнего уходящего необычайно далеко, освещенного неисчислимыми тысячами огней Петербурга.
Гаргонтов и Лизавета, вошедши, впрочем, осмотрелись весьма невнимательно и на исключительную, достаточно любопытную панораму даже не взглянули (Комментарий 2008: а может, дать им полчасика освоиться в комнате?). Лизавета немедленно присела на ближайший диван около столика; Гаргонтов же затворил за собою и совершенно механически запер на ключ дверь, напряженно подошел к столику, стремительно прошествовал вокруг него, в волнении закуривая папиросу. Несколько времени они абсолютно ничего не говорили, предпочитая задумчивое и тревожное молчание. Наконец, Лизавета, до сих пор пронзительно оглядывавшаяся, осторожно произнесла:
–Значит, здесь нам приготовлено остановиться, Михаил Евгеньевич?
–Да-с, здесь, Лизавета. Тут и жить нам положено ближайшее время. Эх, ближайшее время – это же неизвестно, Лизавета, сколько времени жить осталось… Вот уж началось все! Ну да Бог с ним, нравится ли тебе тут?
–Да как будто и дома, только очень неуютно, Михаил Евгеньевич, и страшно, право же, высоко. Вы видите, как очень высоко. И правда страшно, что мы вроде в осажденном городе, и смерть близко. Могут ведь вот-вот убить… – отчаянно прошептала она.
–Не бойся, Лизавета, – успокоительно проговорил Гаргонтов и присел рядом. – Уж если тебя убьют, то только после меня. Я тебя собой закрою, милая Лизавета, – и он иронически усмехнулся. (Комментарий 2008: А вот это мудро!)
–Правда? – спросила более риторически, нежели действительно с вопросом к нему Лизавета. – Но ты ведь и правда меня любишь? Можно тебя так называть?
–Можно, конечно, Лизавета. Меня ведь уже много лет на ты никто не называл.
–Но что же ты сказать не мог? – ласково и несколько удрученно произнесла она. – Я, право же, и сама последние дни так мучилась. (Комментарий 2008: А вот и глупость: и чего я к этому прицепился? Чистой воды бессмыслица.)
–Да разве я тебя достоин, Лизавета? – покачав головой с сомнением, спросил он. – Разве мне много нужно? Да мне бы только руку твою миленькую, тепленькую, нежную подержать, глазки твои черные увидеть, волосики твои милые погладить, Лизанька, голос твой услыхать! Как он у тебя звучит чудесно… Господи, Лизанька!
Лизавета незначительно повернулась к нему и сочувственно, с нежным пониманием сказала:
–Вот как! Но ты ведь не сторонник, наверное, платонической любви? (Комментарий 2008: Фи! И где я выдумал такую Лизавету? Пошло все же получилось.)
–Нет, не сторонник, Лизавета, – в необыкновенном, всеобъемлющем совершенно ему незнакомом волнении, в некоем блаженно-чудесном забвении проговорил Гаргонтов.
–Ну, в таком случае, ты же… – бессвязно сказала Лизавета и нежно, грациозно обняла его. И Гаргонтов обнял ее, прижал с (нс) к себе… <Может, что-нибудь еще>.
Лизавета проснулась абсолютно беспричинно, не помня даже, в какой момент неожиданно задремала она. Боли она не чувствовала, зато ощущала невероятное, невиданное ею дотоле сладостное и дурманящее, отравляющее счастье. Счастье это она припоминала весьма неопределенно и отдаленно, однакож после сна ей позабылись окончательно страшные и губительные, неотвратимо наступающие опасности, наступление на Кронштадт и иные последние события. Она медленно приоткрыла утомленные глаза и несколько непонимающе осмотрелась кругом. Она лежала в исключительно удобной мягкой кровати, заботливо укрытая одеялом. Освещение было потушено, лишь на комоде рядом мерцала горящая свеча. Но и при таком скудном освещении Лизавета разглядела достаточно подробно окружающую обстановку. Находилась она, несомненно, в одной из спален. На кресле у кровати были аккуратно сложены ее одеяния. Гаргонтов сидел у изголовья, смотрел задумчиво и мрачно, с удивительною рассеянною грустью, в выделяющийся особенною пугающею темнотою открытый проем двери, а руки его опустились на трость. Лизавета, протирая глаза, пошевелилась, и Гаргонтов немедленно резко оборотился к ней. (Комментарий 2008: Очень хорошо написано, и Гаргонтов ведет себя не по-взрослому, не по уму, это лучше, чем я теперь придумывал.)
–Что это ты, Лизанька, проснулась? – прошептал он.
–Кажется, да… А как я здесь оказалась? – ответила она.
–А ты изволила-с задремать немного, и я тебя сразу же сюда перенес, милая Лизавета.
–Бедный ты мой милый, ты даже и волосы мне расплел. А давно ли я сплю?
–Да теперь уж за полночь, милая Лизанька, так что часов не меньше двух, – отозвался Гаргонтов.
–А ты совсем не спал? – догадалась мгновенно Лизавета.
–Нет, не спал, Лизанька. Да разве можно уснуть? Мало ли, что случится теперь, Лизанька, и очень тревожно-с, – обстоятельно объяснил он. – А тебя, милая, надо охранять.
–От кого же? – усмехнулась Лизавета.
Гаргонтов не ответил, а единственно мягко, любящею рукою поднял прядь ее волос и длительно поцеловал: Лизавета лишь беззвучно рассмеялась.
–Но что же ты со мной сотворил, милый? О Вирма? – сказала она удовлетворенно и со счастливою бессмысленною веселостью. – Теперь, выходит, я тебе почти невеста.
–Именно что невеста, Лизанька, – ласково и с величайшим удовольствием заметил Гаргонтов и поцеловал ей руку.
–А мне очень сейчас весело, – неожиданно произнесла Лизавета. – Что-то (нс) такое, понимаешь? Может, коньяку выпить, если я тебе невеста?
–Только боюсь, Лизавета, не бывать нам долго вместе, неотвратимая беда сейчас идет.
–Ну, сколько уж можем, – пригласительно сказала она.
Внезапно послышался стук в дверь. <Далее Лизавета прости не открывать, пока не оденется>. 13.07.05.
Часть первая.
II.
14.07.05. Посредством грузчиков и вместительного грузовика большинство вещей и меблировки, принадлежавших Гаргонтову, оказались к половине девятого часа перевезены в необходимое место. Грузчикам Гаргонтов заплатил (стр. 36-372, 19.11.08.) и вместе с ними и Николаем возвратился в город, где они добрались вскорости до оставленной квартиры Гаргонтова. Оставалось перевезти лишь незначительные по размеру, но особенно ценные для Гаргонтова несколько картонных свертков и некоторые незначительные вещи, не поместившиеся в грузовик. Таковую небольшую перевозку хозяин порешил произвести на своем легковом и чрезвычайно старой марки, однакож сохранившемся достаточно хорошо автомобиле. Николай от скуки, так как занятий в данный вечер ему никаких не находилось, согласился сопровождать Гаргонтова до его нового места обитания. Быстро уложивши немногочисленные вещи, с легкостью уместившиеся в автомобиле, они направились в дорогу.
В городе Гаргонтов управлял автомобилем с осторожностью и хладнокровною внимательностью. Продвигаться было исключительно сложно и опасно: кругом бесчисленными, непрерывными потоками двигались другие автомобили, постоянны были единообразные столкновения, которые также вызывали непредвиденные остановки. Но, преодолев городские путаные улицы и густонаселенный пригород, автомобиль выехал на широкую и относительно пустую дорогу среди сохранившихся еще невдалеке от Воронежа и полей и сельской местности. Черное грозное небо застилали мрачные облака, на короткое время прошел дождь, а затем стремительно и неожиданно затих. Но кругом, над расстилающимися темными, ничем не засеянными полями распространялся влажный сизый туман, и окончательно потемнело. Автомобиль торопливо, с монотонным дребезжанием ехал по размокшей, с образовавшимися в канавах и ухабах лужами дороге; впереди его желтым пронзительным и практически ничего не освещающим светом виднелись зажженные в надвигающемся тумане фары. Сам автомобиль совершенно сливался с окружающею темнотою, единственно светился тревожно внутренний его салон, а очертание абсолютно не различалось. Автомобиль был поразительно одинок на старой и не особенно часто используемой, постепенно углубляющейся в провинциальные деревенские места дороге. Чрезвычайно редко, рассеивая вечернюю мглу, мимо мгновенною стрелою грохотал другой автомобиль и уж совсем отсутствовали всякие прохожие. Порою попадались заправочные станции с окружающими их строениями, однажды проехали они через маленькую деревеньку, однакож преимущественно окружающая местность была пустынна.
Гаргонтов со своею обыкновенною печальною уверенностью и равнодушным, спокойным хладнокровием, смотрел вперед, положивши чуткие руки на руль. Николай рассеянно курил сигарету, держа ее на вытянутой в открытое автомобильное окно руке и в некоторой вялой, усталой апатии отвалившись на сиденье. Гаргонтов же иногда негромко, своим достаточно фальшивым голосом с неподдельною грустью запевал песню: «Когда я на почте служил ямщиком»:
Мы пьем, веселимся, а ты все сидишь,
Как будто затворник в темнице;
Мы горькою водкой тебя угостим,
А ты расскажи, что случилось… –
протяжно и медленно, единовременно с некоторою отрешенною беспечностью пел Гаргонтов.
Николай неодобрительно пошевелился и равнодушно сказал:
–Все вы чо-то какую-то, блин, попсню поете.
–А у вас уже все поделено на категории, – отрезал злобно Гаргонтов. – Что попсня, рок ваш, рэп… Какого черта, Николай, а? При чем здесь твоя попсня? Это уже песня старая, века, может быть, девятнадцатого…
–А вы откуда ж ее знаете? В наше время такого уж не поют и не пели.
–Откуда, откуда? Пели, значит, да только не на сцене, Николай – сейчас на сцене хорошего не поют, – И Гаргонтов докончил пение:
Под снегом лежала ведь, братцы, она,
Закрылися карие очи…
Налейте, налейте бокал мне вина!
Рассказывать дальше нет мочи…
Я-то и сам ее, Николай, не всю знаю, куплета-то два точно пропустил. Только четыре куплета из нее и знаю.
–Вы бы лучше, что ли, Михал Евгеньич, типа приемничек включили, – охотно заметил Николай. В действительности особенной неприязни и неудовольствия вследствие произнесенных его попутчиком удивительных речей и необыкновенных его соображений он не испытывал, равно как и не соглашался с ним. Он слушал единственно из праздного любопытства, без всякого уважения к мнениям собеседника, а лишь по желанию выслушать нечто (нс) и для него занимательное – что еще скажет этот странный, нелюдимый человек?
–Да нет у меня никакого приемника! – ответил Гаргонтов. – И к черту он мне не нужен. Что там, в твоем приемнчичке? Негр либо какой-то бормочет не по-русски, либо русская девица поганая корячится… визжит…
–Да почему негр-то, Михаил Евгеньич?
–А потому что и есть негр… – произнес с нескрываемым отвращение Гаргонтов. – Да если и не негр, то никакой разницы. Американцы, они все одинаковые, все на одно лицо, Николай. Но, однако, и устал я от этого дурного переезда! Сто лет уж никуда далеко не ездил, а тут вдруг взялся.
–Да вы ваще никуда не ездите, Михаил Евгеньич. Все вам – на море плохо, ехать плохо, – усмехнулся с подстрекательными намерениями Николай, непременно уверенный, что его собеседник в очередной раз примется говорить об отрицательных сторонах всяких путешествий.
Гаргонтов, и взаправду, заговорил даже увлеченно:
–Море, море вам, достопримечательности, Римы с колизеями, Афины с колоннами, Парижи с нелепыми железными конусами, острова южные ваши… Да на кой черт все это? Да-с, не люблю я никаких путешествий, потому как все они глупы, Николай, невозможно. Вот, предположим, не будем брать в расчет все эти столицы (что говорить о том, где ни разу не был), а возьмем какой-нибудь выдуманный, какое-нибудь выдуманное курортное местечко, куда дураки-туристы – вот не люблю этого слова! – катаются. Да-с, такое место: лето, солнышко, море их любезное с пляжем, приморский городок, для приличия у берега стоят развалины какой-то древней крепости. Вот эти развалины, стоят на пути к пляжу, вокруг толпа (нс) (Комментарий 2008: мешочников) с их сувенирами, которые они продают проходящим простакам за тройные деньги… И все остальное, конечно, тоже на месте. Вот, предположим, есть экскурсия около этих ценных развалин. Набирается народу в одних почти пляжных костюмах, так как идут-то они на пляж. Девка-экскурсовод что-то про эти ценные развалины болтает, а собравшиеся с улыбками дурными (все они думают, что почему-то на «отдыхе» этом их улыбаться надо) смотрят и свои камеры и фотоаппараты к черным очкам приложили – очень интересно такой отдых снимать. Да, очень оно интересно, zehr interresant, Николай. А кто эта публика? Несколько кретинов лет сорока с семьями – он сам, постылая жена, пара деток. Несколько молодых веселых парочек, а еще лучше целых компаний из таких парочек. Вот они и слушают, думают, что это отдых и интересно, все улыбаются непонятно чему и смеются – очень им весело. Предположим, нет экскурсовода и никакой экскурсии. Тогда все они пройдут раздельно, а заснять эти несчастные развалины, Николай, все равно заснимут, но просто развалины им заснять неприлично. Надо обязательно, чтобы какая-нибудь дурная (Комментарий 2008: дурную и какую-нибудь убрать однозначно) девчонка (Комментарий 2008: девица лет пятнадцати), – самозабвенно говорил Гаргонтов с чрезвычайным увлечением (Комментарий 2008: может быть, добавить едва заметный вздох, выделить, в общем), – чтобы эта девчонка залезла на эти развалины, оперлась на них, постояла бы на стене, помахала руками да отчего-то захохотала. Что тут смешного, ей-богу-то, что она на стене стоит, памятник этот несчастный оскверняет? Конечно, какой-нибудь кретин-эстет скажет умно, если он там найдется: какие развалины-то красивые этой крепости, да какая у них история, да чуть ли не какая романтика! Хех! – горестно рассмеялся он. – Может быть, и была романтика, да давно уже ее нету. И какая тут к черту романтика, а, Николай, когда, вместо часового под стенами бродит эта самая экскурсоводша, а на стенах вместо другого часового машет руками и хохочет девчонка дурная и полуодетая? – Он удивительно разговорился; Николай слушал его с вялым вниманием и спокойным любопытством. – Ну-с, покончим с развалинами. Пойдут они на этот свой пляж, среди сотен таких же болванов на песке валяться неодетыми почти да в море брызгаться – и все смешно. Не потому, что это все бесстыдно, а только потому, Николай, что противно глядеть на этих радостных идиотов, на их кучу на песочке. Что там делать, на пляже? В море плескаться? Очень весело… На девку смотреть? Да уж, известно, на пляже все, кроме глаз, показать можно. Тоже глупое занятие, хотя (нс) молодым и кажется очень интересным. Эх, стадо, да и только! Нет, на девку смотреть это и положено, но все это очень дурно и мерзко устроено. А после пляжа что? Да нагуляются в ресторанах и пойдут. Если дурак семейный, так он, наверное, в парк аттракционов, например, с детьми направится. Молодые тоже туда могут, и потом на всю ночь полезут в ресторан, да небось в какой-нибудь из тех, где шлюхи при всех разоблачаются… Подергаются там, как куклы, ручками-ножками в этом (нс) (дискотека – слово-то поганенькое!) Придут под утро, в полдень встанут кое-как, вот и вся жизнь! Я уже о тяготах всей дороги на этот бережок не говорю. Да разве это отдых, Николай? Каторга самая настоящая. На море, говорят, опять эстеты-дураки говорят, посмотреть красиво – да что уж там, в море этом, красивого! Видал я получше виды даже в Воронеже нашем. Да и в том же Воронеже на Усманке урезанная копия этого отдыха – вот она во всей красе. Нет, это не жизнь, а так, Николай!
–Да ведь, Михаил Евгеньевич, все так живут.
–Все так живут, Николай? – раздраженно повторил с вопросительной интонацией Гаргонтов. – А что мне до всех? Что мне все, Николай? Пусть все как желают, но я-то – не все, я отдельный человек. Все, Николай, это аргумент, так сказать, последней надежды. Когда уже больше нечем доказывать свою правоту, то остается и сказать, что все так делают. А у нас сейчас доказывать все разучились, потому и каждый любит утверждать, будто все так делают. 15.07.05. У нас сейчас вообще разучились спорить, – автомобиль свернул в очередное боковое ответвление дороги и поехал по лесу, еще пустынному, с серыми развесистыми деревьями.
–А, опять вы про спор нудеть вздумали… доказывать, типа доказывай! – безразлично и с прежнею подстрекательною интонацией.
16.07.05. –Что ж вам зря болтать – доказывай, доказывай, если вы не можете доказывать, – холодно и неприязненно сказал Гаргонтов. – Куда кому сейчас доказывать – все только обижаются, Николай, если от них требуют доказательств каких-нибудь… Примитивно все стало, Николай. Тебе вообще не кажется, что очень примитивна сегодняшняя жизнь?
–Прям уж, все так живут.
–Да, все так живут, это точно. Только жизнь оттого лучше не станет: проста и примитивна, пустое место, а не жизнь. Не в том дело, что она безнравственна, бескультурна и так далее – это все выдумки, хотя и не без правды – а в том, что именно примитивна, Николай. Все, что старички лет двадцать назад бескультурным звали, то и при них имело место, и раньше, и всегда, да только эти добрые старички не то глаза закрывали, не то и правда примитивностью поражались. В форме одна только примитивность, все отношения, Николай, оказались в какой-то дрянной упрощенной форме, – с твердою, непоколебимою уверенностью произнес он. – Ты вот говорил мне, что у меня все, как у дедов старых рассуждения. Отчасти так и есть – я наших стареньких интеллигентиков все же поддерживаю – в чем-то они правы, и нельзя к ним без симпатии относиться. Но они все преимущественно либо на олигархов и расхитителей внимание перевели, либо со всем свыклись, либо немногие еще что-то протестуют формальными и, понятно, Николай, бесполезными путями. Да и кто эти старички? Они уже теперь все почти померли, и некому даже вспомнить о них.
–Вы-то все о них болтаете.
–Эх, Николай! Должен же хоть кто-то их вспоминать. Если никто их не вспомнит, то придется Михаилу Евгеньичу Гаргонтову их вспоминать. Да ведь только старички эти в основном все идеализируют. Да и в большинстве своем не интеллигенты совсем. Что с того, что они классику, предположим, читали? Да ничего с этого нет! Они ее толком и не читали и если завести разговор… Да, да, «Война и мир» гениальный роман, Пушкин гениальный поэт, все произведения – проповедь добра, свободы и т. д. На остальное следует непременно глаза закрыть. Эх, да Бог с ними, с добродушными и глупыми старичками! Где они безнравственность нашли? В том, что глупая девка себе на тряпки понятно как зарабатывает? Да и раньше это было, только нынче все принято напоказ выставлять, разве что для того, чтобы детей малых позабавить да умалишенных. Люди шибко с веками не меняются. А вот общество, Николай, деградирует.
–Это почему же?
–Да потому, что примитивнее и проще становится. Демократия же… Каждый пусть за себя решает, все ученые, поучать никого не надо. Поучать всегда надо, Николай, и сейчас поучают, только на свой лад. Только один-два человека на основании своих рассуждений какой-нибудь вывод могут сделать. Вот так-то-с, Николай, вот и последний поворот, в самую глушь уезжаем… Да что, демократия! Почти как демагогия, а она была демагогия и есть. Если рассудить, что каждый сам за себя решает, как ему быть, так только вот эти доверчивые старички за себя и решают, как им быть. За остальных, за крикунов, дергунов, подлецов и прочих решает толпа таких же, и самим им ума не достанет решить.
–А сами-то вы как решили? – презрительно и весело спросил Николай.
–Я решил сам, без всякой посторонней помощи от всех (нс) кретинов, – ответил незамедлительно Гаргонтов. – Да и чего мне до них? Эх, все-таки примитивнее мир становится! Хорошо еще, что пока не все так счастливы, как знаменитые идиоты, про которых в желтой прессе болтают: все они, мол, счастливы, или по телевизору показывают невозможно счастливый народ! А ведь и в жизни все делают, кажется, слишком веселыми и счастливыми. Видимо, от той же простоты и примитивности – примитивного человека беды не задевают, он ни сомневаться, ни мучиться не умеет. И не человек он оттого выходит, а так, скотинка, Николай, веселая разнузданная прыгучая скотинка.
–Да чего ж вы на всех нападаете, блин? – откровенно крикнул Николай. – Ну счастливы и счастливы, вам-то чо?
–Мне наплевать было бы, Николай, что кто-то веселый, счастливый, – так же искренно заговорил Гаргонтов. – Родись я таким кретином, мне бы на все, кроме себя, как себя повеселее сделать, было бы наплевать. Мне и сейчас на все было бы даже так наплевать. Что мне олигархи, прыгуны, дураки – (нс) вся эта деградация и примитивность! Да я бы их никогда и не заметил.
–Ну а чо тогда выпендриваться? – уже грубовато и с нескрываемой наглостью крикнул Николай.
–Да потому что я несчастлив, – угрюмо и отчетливо, с усилием произнес Гаргонтов.
–Ну и чего типа?
–А значит, все эти остолопы тоже несчастные быть должны.
–Да какого черта?
–А такого черта… И никакими узаконенными путями ничего, как деды старые, нельзя, и это все глупость. Вот если б, что ли, всех этих подлецов, туристов, беспечных дергунов, какие прутся в ночные клубы, этих сопливых детишек, этих важных идиотов из желтой прессы, если б их всех перестрелять, по каторгам сгноить…
–Да зачем? Чо они у вас?
–Зачем, зачем, о люди злые… – мучительно и с горьким наслаждением проговорил Гаргонтов. – Да уж не из абстрактных теорий, будто общество из-за них деградирует.
–Да чего ж вам типа надо?
–А ничего мне не надо, – неожиданно отрезал Гаргонтов и замолчал в задумчивости, что-то припоминая. Левая рука его лениво лежала на руле, а правую он, внимательно и тускло прищурившись, поднял практически к глазам, несильно сжал пальцы и разжал, после чего сосредоточенно оборотился на дорогу. Николай также замолчал, и ему сделалось удивительно грустно.
Дорога уже окончательно отдалилась от наиболее объезженных пригородных мест и прямо вела по неизвестному (нс), совершенно дикому лесу. Местами лес несколько расступался, и вдалеке виделась едва различимая, поблескивающая в темноте холодная речка. Иногда невдалеке от дороги среди деревьев нечто пронзительно и для такого времени года уже необыкновенно белело – оставался под переплетеньями деревьев хрупкий и тонкий нерастаявший снег. Впереди абсолютно ничего не наблюдалось, единственно пролегала стрелой разрезавшая лес дорога, достаточно необъезженная и захолустная, порою крайне заросшая, с громадными ухабинами и канавами, на которых автомобиль резко подбрасывало. Темнота воцарилась полнейшая, на небе появлялись постепенно луна и звезды.
Таким образом в исключительно безмолвии они ехали минуты приблизительно две. Николай от этого безмолвия чувствовал себя слишком скованно и неприятно и наконец нарушил его отвлеченным высказыванием:
–Ну и куда к черту мы заехали, Михаил Евгеньич? На чо нам типа сюда? Жить, что ли, здесь хотите?
–Ты тоже и в первой поездке говорил, – опомнился мгновенно от раздумий Гаргонтов. – Здесь жить и буду, надоели мне вся болтовня и работа. Ты мне лучше, Николай, про что скажи, – с неожиданною и в определенной степени искреннею деловитостью обратился он к своему собеседнику. – Ты мне, помнится, про какую-то работу говорил: найдешь, мол, для меня работу, и очень удобную. Я тут поразмыслил, да и решил точно – недолго мне без денег жить. Что за работа-то, поподробней расскажи.
–А… да что… – начало рассказа оказалось совершенно обыденным, с обыденною пренебрежительностью. – Да вот (нс) Вовка Кот… Слышали, такой пацаненок есть?
–Откуда мне твоих знакомых знать. Видно, бандит? – строго и подозрительно осведомился Гаргонтов.
–Ну типа тот, сынок авторитета крутого, да только папашу его замочили, а бабка осталась, тоже она из ребят по понятиям и эта (нс) братва крутая. Но так они не особо, чтоб уж всех подряд мочить, не злые особо, хоть и по понятиям живут. Вовка Кот – он и ваще шпаненок, только из школы выкинули, из десятого всего класса.
–Ага, – с интонацией злобного предположения произнес Гаргонтов. – А как его по-настоящему звать, Кота этого?
–Да Вовка он, а по фамилии… Вроде Котовский или типа того.
–Ну а чего им от меня надо? Я с бандитами никогда ни в какие, Николай, связи не вступал.
–Да не, там ничего такого, – отмахнулся моментально Николай. – Не типа чтоб наехать на кого или морду бить – тут у них и своих хватит. Да они в братве одни из самых мирных… Ну да я все типа щас скажу, – Николай выдержал механически краткое молчание и продолжил. – Значит, Михаил Евгеньич, мы с этим Котом на одной тусовке типа скорешились. Ну вот, потом я его один раз, с месяц назад в одном ночном клубе, тоже на тусовке… Гляжу – Кот! Вон он. Ну мы с ним типа по бутылю выплатили, потом к одной девке стали клеиться. Он-то совсем еще сопляк, но авторитет вроде – все его побаиваются, чо ему если чо не так, он как заорет: я на вас всех сейчас, сволочи…, наеду. Ты на меня, сволочь поганая, (нс) типа. Ну вот он тоже уж с девкой, все клево, а тут влазит (нс) тусовку какая-то старуха, тоже поддатая. Чо, думаю, бабка сюда забрела? Да не, бабка-то типа косяки давит, ничего не это, а за ней два мужика здоровенных прутся. Я-то – чо за бабка, блин? А она типа к Коту пролазит да как заорет на него трехэтажным матом! Ты чо, …, внучек, тут типа, а? Ну, я-то в осадок выпал, хохочу: вот это прикол! Она на него все, маленькая бабка-то, а он ее в два раза выше стоит и слюны размазывает: я это… я типа это… А она: ты шо, внучек, в мерин лезь, а то счас я тя! Девка уж на него, придурка, давно плюнула. Все кругом ржут. А он за бабкой прется да вдруг как заорет: я вас всех, сволочи, к стенке прижму, все вы…, я же (нс), (нс) блин! Я-то тут как раз, когда бабка приперлась, подвернулся…
–Ну и чего, собственно, мне слушать этот сентиментальный роман? – прервал его чрезвычайно недовольный и заскучавший Гаргонтов.
–А вы, Михаил Евгеньевич, слушайте, дальше оно лучше. Ну я-то тут бродил типа рядом, чо я там забыл – не знаю. Да тут эта старуха дура назад подвалилась да ко мне: здорова, мужик. Ну бутыль там себе взяла и типа все такое. Я: да пошла она, чо старая стерва привязалась, какого ей. А она: ты, значит, с внучком моим бухал? Я-то думаю, ну, чо скорешился с этим придурком, щас баба гавенная начнет на меня наезжать. Говорю: ну чо, я тут типа ничего ваще, блин. А она: да ладно, ты пацан с понятием, (нс) и фраер, видно. Ну, вот чо я те скажу: внучек у меня придурочный, по бабам да по этим клубам шляется, а он все ж таки внучек, (нс) начала, а то (нс), типа, будут, а это все ему… Ну, типа, плохой у ней внучек, да жалко ей его. Ну вот, она мне толкует: ты (нс) кто такой? – А я аспирант. – Аспирант? Из универа, что ли? – Ну типа да. – А что ты там, на какой ваще кафедре, что ли. Ну я ей говорю: по биологии. – А ну да базара нет, мужик, – она мне, нажралась уже, – я чо толкую. Как вы там чисто конкретно живете? Зарплата-то большая? – Хреновая, блин, зарплата – три штуки колов, на траву не хватает, я ей разъясняю. И у профессора не больше особо. – А как ты, мужик, ваще еще не загнулся? На свои три штуки колов? – Да я эта… подрабатываю на двух работах, да и все в универе так перебиваются, кто репетитор, кто чего, а в основном жены капусту, типа, таскают. – Она мне: ну а безработных у вас там, чисто конкретно, много. – Да есть, выйдет – некуда деться типа, значит. – А вот ты бы, мужик, фильтруй базар, подыскал бы безработного, чтобы согласился вроде с этим … посидеть (ну с Котом-то). Тока не бабу – уж я ему с бабой-то давала… А вот найди какого типа старого хрыча, чисто конкретно, чтоб он за ним глядел, из этих профессоров, очкариков поганых. – Я совсем обалдел. – Пусть он сидит да учит его кой-чему, вот чо. – Я уж совсем пасть разинул – чо, думаю, старуха, блин, совсем сдурела. А она все мне плетет, да еще потом сто баксов сунула: на, говорит, на бедность твою зарплату тебе дарю. Я их тогда не пропил, а потом смотрю – нету. Ну я испугался типа, и (нс) потерял, а то и стырили, блин. Ну да бабка смылась наконец, а я чего думаю. Чо ей надо? А бабка она мирная, морду от силы набьют, если ничего не найду, да и то так, легонько. Ну я и подумал… Может, вы, Михаил Евгеньич, щас все бросаете. Она хоть на дом этого балбеса к вам привозить сможет.
17.07.05. – Да уж, нашел ты мне занятие – возиться целый день с поганым юнцом. Я-то один пожить думал, – разочарованно сказал Гаргонтов. – Ну да Бог с ним, следует, наверное, пораздумывать. Надо бы с бабкой с этой (нс) все обговорить, если уж на то пошло. Ну-с, и когда ж ты с ей обговорить можешь?
–Да она мне свой мобильного номер оставила. Говорит – позвони, если чего типа. Да я ей завтра до обеда звякну, и все нормально типа будет.
–Ладно, до обеда я-то занят, последний раз в университет пойду. Сегодня четверг, четырнадцатое, завтра пятница, и уже после выходных нигде я к черту не числюсь, Николай. И с новыми хозяевами, квартиры-то, кое-что уладить нужно. Вот так-с, и после обеда я сюда уже поеду и мы, кстати, тогда и созвонимся по поводу старухи этой.
–Лады, устроим, я вам звякну, – заверил немедленно Николай.
–Да-с, а вот уж за поворотом и домик.
–Ну и дыра! Только до станции ведь тут до электрички всего с полчаса идти, я и пойду, – сообщил о собственных дальнейших намерениях Николай.
Автомобиль выехал из леса в открытую прибрежную долину, которую пересекала медленная, ленивая, совершенно заброшенная в диком захолустье река, вся заросшая ряской и (нс) коричневым камышом, узкая, только растаявшая и исключительно грязная. Недалеко от берега за покосившимся и гнилым деревянным забором располагался одноэтажный запущенный и наверно давно покинутый одинокий дом. Сквозь пообвалившийся отчасти забор виднелся окружающий участок с несколькими усохшими деревцами; остальной участок покрывала высокая трава, и не было ни единой тропки, ни единого даже остатка, намекающего на некогда присутствовавшие здесь огородные грядки. Дом же был неимоверно старый, построенный еще в прошлом столетии, частично даже деревянный, с пообвалившейся крышей, с неизвестно для чего наличествующей внутри печкой. Подобных домов не строили уже много десятилетий, и уже не первое десятилетие дом был необитаем и оставался в целостности лишь благодаря своему добротному построению. Окрестности дома и участка были абсолютно дикие, единственно вдалеке различались огни железнодорожной станции.
Гаргонтов приостановил машину, скептически и одновременно удовлетворенно разглядывая свое новое жилище, три окна за забором и деревянное гнилое крыльцо, мрачный и низкий навес, служивший пристанищем для автомобиля.
–Уж который раз сюда приезжаю… – произнес он вслух, но обращаясь к себе, а не к своему спутнику. – А все что-то смотрю, черт возьми. Мы ведь здесь с хозяином этого домишки, Николай, бывали, лампочки вворачивали, с водой определялись и все прочее. Я ведь ему больше дал, чем за такую землицу и такой домик дают, он и оказался благодарный человек, помог немного. А все остальное, бог даст, ты мне работы отыщешь, так я на оставшиеся деньги за лето кое-как тут обустроюсь. Ну, машину давай загонять.
Николай покинул автомобиль, растворил гнилые некрашеные ворота, и машина неторопливо въехала во внутренний участок, а затем, преодолевши пересеченный двор, остановилась под (нс) навесом.
–И гараж бы следовало выстроить, – досадливо проговорил Гаргонтов, закрывая дверцу автомобиля. – Лучше уж гараж, Николай, чем этот дырявый брезента кусок. Ну да ты уж пойдешь…
–Да, Михаил Евгеньич, я типа это…
Николай в некоторой поспешности распрощался с Гаргонтовым и пешком направился к станции. Гаргонтов осторожно затворил за ним едва державшуюся на запоре калитку и ничем совершенно не запираемые ворота, после чего оглядел уже хозяйственным взором участок, теперь находившийся в полном его распоряжении участок. Несмотря на невероятное запустение, тут же чувствовалось чье-то присутствие: в темноте на сухой прошлогодней траве он заметил грязь и глубокие вмятины, произведенные колесами автомобиля, вокруг навеса человеческие следы, также отпечатавшиеся грязью. Он зажег фонарь, поднялся на (нс) серое и пыльное крыльцо, брезгливо смахнул паутину и отворил ключом дверь, после чего проследовал во внутренние помещения.
Просторную прихожую, мгновенно осветившуюся электрическим светом заранее вставленной под потолок одинокой лампы, загромождали бесчисленные расставленные грузчиками упаковки и мебель. Часть (нс) по просьбе Гаргонтова установили в прочие комнаты, однако большинство вещей оставалось в едином нагромождении в прихожей. Он осмотрел их достаточно беспокойно, быстро прошелся по прочим комнатам и возвратился назад, к автомобилю. Подсвечивая фонарем, он растворил багажник и с поразительной бережливостью перенес в прихожую несколько свертков, которые он немедленно спрятал в чистый особенно приготовленный для них шкаф. Остальное привезенное, что находилось на заднем сидении автомобиля, он сложил на своем письменном столе. Закончив перенесение своего имущества в дом, он потушил фонарь, запер старательно дверь и осмотрел вновь чрезвычайно обстоятельно и внимательно дом.
Изнутри строение виделось еще более старым, нежели снаружи. Состояло оно из четырех просторных комнат, конечно, ничем практически не заставленных. Стены были деревянные, из отсыревшего и (нс) издающего мертвенно-гнилостный запах дерева. В подвале, надо полагать, имелась разнообразная неприятная домашняя живность. Пол постоянно скрипел с удивительно громким звуком. В одной из комнат (нс) обнаружилась доселе никогда не виданная Гаргонтовым архаическая печь. Они уже годами не протирались и исключительно запылились. Все кругом покрывала грязь, пыль и паутина, отчасти несколько (нс) недавним присутствием здесь многочисленного народа, переносившего вещи. Впрочем, Гаргонтов завершил свой осмотр весьма скоро и, более не убираясь и ничего в доме не изменяя, потушил везде освещение, прошел с фонарем к своей кровати, которую поставили в одной из дальних комнат, постелил на ней как попало и поскорее улегся спать. Он был чрезвычайно утомлен и разбит хотя и ожидаемым, но неприятно по неизвестной причине на него подействовавшим переездом. Он вообще болезненно и недоверчиво переносил всякие изменения в своем существовании и особенно злобно относился к переездам, за его жизнь неоднократно случавшимся.
Фонарь он погасил, нащупав его рукою и печально затворил глаза. Но незакрытые занавесями окна, слегка развеивающие темноту звезды и месяц необычайно его беспокоили, и, помимо прочего, пребывал он в тревожной необъяснимой задумчивости, что-то все припоминал и оттого не ощущал ни малейшей возможности уснуть, несмотря на (нс) усталость. Он открыл глаза и довольно громко пробормотал с нарочитою и ненатуральной иронией:
–И теперь кругом темно и пусто! – он усмехнулся с удивительной скорбью и вновь, как и в автомобиле, поднес к глазам правую руку. Пальцы его незначительно согнулись, он напряженно, абсолютно необыкновенным движением потянул к ладони большой палец, подергал им несколько раз и злобно сказал в отчаянии:
–Эдак долго еще не заснешь. О постороннем надо думать…
Он еще практически полчаса настороженно поворачивался на кровати, а затем неожиданно усталость окончательно сморила его и он неспокойно заснул. 14.07.05. – 17.07.05.
III.
На следующее утро пятнадцатого числа апреля он проснулся в настроении недобром и словно разочарованном. Просыпался он обыкновенно достаточно рано, спать подолгу привычки не имел, однако в таковой день сон оставил его в совершенно невообразимое время – часов приблизительно в пять. Он еще полежал практически час, не раскрывая даже глаз, а затем неожиданно и стремительно поднялся, со странною решительностью умылся (в дом, несмотря на его покинутое и отдаленное положение, проходил, что было весьма удивительно, водопровод), оделся и быстро без аппетита позавтракал. Завтракал он в обстановке беспорядочной и брался за кушанья без малейшего к ним внимания и, если возможно было, в процессе завтрака прохаживался в раздумье. Напившись чаю (кофе он пил лишь изредка, когда ощущал уже непреодолимую сонливость). Гаргонтов несколько внешне приободрился. До необходимого посещения города оставалось еще несколько часов и он перед отъездом употребил их на первоначальное устройство своего нового жилища: подмел его, насколько можно было, вымыл две комнаты и обставил их мебелью, а мебель заполнил надлежащими предметами. В городе он оказался вовремя, приехал в университет, чтобы получить там единственно точное подтверждение о его увольнении, удостоверился, что более в университете не числится и определенного рода занятий не имеет. Далее он посетил свою прошлую квартиру, теперь находившуюся в распоряжении новых хозяев, и уладил с ними окончательно все оставшиеся вопросы и недоразумения. На обратном пути он со счета своего в банке взял денег и накупил достаточно много разнообразных продуктов и бутылку дешевого шампанского.
Добравшись, наконец, после многочисленных (нс) хлопотливых занятий до принадлежащего ему загородного захолустного старого дома, он за обедом с величайшим удовольствием в совершенном одиночестве справил свое новоселье. Выпить Гаргонтов собирался лишь один-два бокала, чтобы в случае появления ожидаемых поразительных гостей, которых мог привезти к нему Николай, присутствовать в полнейшей трезвости. Но за обедом он для себя совершенно неожиданно и с невиданною быстротою выпил всю бутылку и даже практически не опьянел, несмотря на мрачные его предположения. Одинокое его новоселье получилось чрезвычайно грустным. Первый тост он произнес вслух, нарочито громогласно и с поддельною отчаянною веселостью, пускай и услыхать его было некому:
–Ну, за новоселье выпью! Черт возьми!
Следующий его тост он произнес тихо и странно, с некоторым отвращением:
–Ну, дай Бог! – без пояснений о непосредственном содержании его тоста.
Остальное шампанское он выпил за радости, за все «счастье», как он выразился с восторженным благоговением и неимоверною горестною тоскою, с печальным недоумением; имелось даже удивительное впечатление, что произносит Гаргонтов свои пожелания по отношению не к себе, а к некоему иному лицу.
После обеда он чрезвычайно неохотно прибрался, и, осознав, что абсолютно невозможно ему теперь заниматься обустройством своего жилища, 18.07.05. предпочел отвлечься чтением. Впрочем, читал он сравнительно недолго, так как скоро в кармане его послышались пронзительные звонки из телефона. Гаргонтов незамедлительно приложил трубку к уху и услышал голос Николая, надо полагать, обрадованного и одновременно в особенности насмешливого.
19.07.05. –Але, Михаил Евгеньич, – воскликнул Николай.
–Да-с. Здравствуй, Николай. Что ж у тебя насчет этих Котов? – также с некоторою насмешливостью обратился Гаргонтов.
–А-а… Михаил Евгеньич, да мы к вам едем сюда, щас уж будем скоро, – беззаботно ответил Николай.
–Как так уже едете? – немного ошеломленно и с возмущением проговорил Гаргонтов.
–А чо?
–Надо было меня предупредить, а то что же – ни с того ни с сего (нс)… – с той же интонацией сказал Гаргонтов.
–А вам чо типа? Какая разница?
–Да разницы никакой, но это ж надо!
–А чо вы тогда выпендриваетесь. Вон уж повернули и сейчас приедем.
–Ладно, приезжайте. Кто там с тобой-то едет?
–Да кто? Вон Кот, – Николай заговорил внезапно шепотом. – Вон бабка его, Екатерина Васильевна вроде…
–Ладно, подъезжайте, – холодно и по-прежнему ошеломленно покачал головой Гаргонтов. Доселе он совершенно обыденно ожидал предстоящего приезда неких неизвестных разбойников, особенного беспокойства не ощущал и даже практически позабыл о них. Сейчас же с чрезвычайным изумлением он почувствовал зябкое и недовольное волнение, полнейшее нежелание этого визита; пугало его не то, что собиравшиеся с ним говорить личности являлись разбойниками, а лишь новое какое-либо знакомство, всякое присутствие неизведанного и нового человека. В своем замысле получить таким образом некоторый доход он моментально и несомненно разочаровался и ощутил исключительную нелепость своих чаяний, еще давеча представлявшихся ему достаточно разумными. Он еще незначительно занялся перестановкою в доме, но мгновенно оставил ее и направился в безразличном и нетерпеливом ожидании на крыльцо.
Действительно, через несколько минут из леса появился огромный и современного образца длинный автомобиль, предназначенный для большого количества пассажиров. Автомобиль был окрашен белым и, к удивлению, отличался великолепною блестящею чистотой. Фирменная принадлежность такового автомобиля Гаргонтову была неизвестна, однако припоминалось ему, что автомобиль непременно из дорогостоящи и достаточной редких. Впрочем, об особенностях автомобиля Гаргонтов практически не задумывался; он огорченно смотрел на приближающуюся машину и опечаленно, с совершенным разочарованием думал: «А ведь собирался я один пожить! Никого не удручать своим ненужным существованием собирался. Что означает работа? Ученым научная работа интересна, да разве это наука даже – пустые диссертации рисовать и читать лекции тем, кто все равно их не слушает и ими не интересуется? А я-то сам этими лекциями осточертелыми интересуюсь? Нет, совсем не интересуюсь. Не нужны мне они вовсе. Прикупил я дом, ожидал – все брошу к черту, все эти пошлые дела и устроительства, всех дураков из университета. Пусть живут! Им еще долго жить! Это мне осталось только здесь одному век коротать непонятно как. Да и лучше одному! Я ли не хотел жить один! И я же один жить не хотел! Никогда не хотел, а осталось одному – и уже давно, и даже разом с этим всегда хочется одному быть. А вот и теперь не получилось! Дом уединенный, здесь один буду думать, рассуждать, никто мешать и отвлекать пустой болтовней не будет – и вот снова, ради деньжонок поганых, с людьми приходится в грязи мараться. Да уж не лучше ли умереть с голоду? Эх, однако, так хочется убить кого-нибудь, что ли, да не за что, а за других, и неважно! – Гаргонтов заложил руки за спину и произвел резкое движение правою рукою, каковым обыкновенно спускают курок при выстреле, хотя оружие в его руках отсутствовало и он единственно мрачно воображал его. – Эх, и почему у меня такие все размышления нереальные и даже не реалистичные! У всех, где не увидишь, они хоть как-то с действительностью соприкасаются, хоть как-то в жизнь воплотятся, а у меня ничего воплотить невозможно. Или глуп я и слаб настолько, что воплотить ничего не могу?»
Между тем автомобиль остановился в полной неподвижности у ворот, и Гаргонтов, несмотря на собственные увлеченные размышления, в себя окончательно не погружался, вследствие чего осторожно наблюдал за приближающейся машиной, едва она остановилась, спустился поскорее навстречу с желание открыть ворота, дабы автомобиль оказался во дворе. Но это действие от него не потребовалось, так как автомобиль проезжать вовнутрь определенно не собирался и разместился боком к воротам. Двери его отворились и с надлежащею поразительною почтительностью из них появились сначала двое средних лет исключительно могучих людей атлетического сложения в черных джинсовых одеяниях и с беспристрастными, в значительной степени отупевшими лицами. За ними, подозрительно осматриваясь, поспешила из автомобиля моложавая и бодрая старушонка, далее появился с нею непропорционально высокий и тощий юноша. Наконец, с удивительною скромностью и затравленностью, лишенный всякого искусственного веселья, с которым он обращался к Гаргонтову через телефон, Николай, двигался он весьма осторожно и почтительно, постоянно испуганно и встревоженно вглядывался исподлобья в старуху и нескладного юношу. Юноша же и старуха молчаливо осмотрелись и направились немедленно к незапиравшимся воротам. Створку перед ними отодвинул в сторону один из двух вышедших вперед мужчин (другой остался в дальнейшем караулить автомобиль). Старуха и юноша торопливо проследовали во двор, за ними в некоем невиданном уважительном унынии двинулся Николай. Сопровождал их тот же мужчина, с нескрываемою наглостью оглядывавшийся кругом и недоверчиво посматривавший на Гаргонтова.
Гаргонтов почувствовал моментально отвращение к появившимся лицам, но предпочел единственно, сохранив спокойствие на лице и не придавая ему выражения особенной приветливости, пройти немного навстречу и без сомнительных выжиданий произнести настороженно:
–Здравствуйте.
–Здорова, мужик, – надменно и весьма фамильярно откликнулась старуха. – Тя как звать?
–Гаргонтовым, Михаилом Евгеньевичем, – быстро и неразборчиво ответил Гаргонтов. Он внимательно и изучающее всмотрелся в появившихся перед ним людей. Старуха, несомненно, выделялась среди них властительною самоуверенностью, осознанием собственной (нс) и могущества. Выглядела она действительно чрезвычайно моложаво. Волосы ее были накрашены в грубый и неестественно яркий рыжевато-коричневый цвет. Глаза ее, несмотря на скудное природной освещение, прикрывали черные очки, возможно, заменявшие ей обыкновенные, дабы не демонстрировать подслеповатость ее глаз. Лицо также было излишне накрашено, но Гаргонтову практически сразу подумалось, что старухе лет приблизительно шестьдесят. Держалась старуха без всякой важности, облачена в дорогостоящего производителя джинсовый костюм. Собственно, по ее облику не угадывалось никакой принадлежности к преступникам, так как подобным образом выглядели большинство состоятельных старух, однако Гаргонтов догадался мгновенно, что эта старуха является бабкою упомянутого Котовского, о которой также рассказывал Николай. Впрочем, облик ее был все равно не запоминающийся и совершенно тривиальный.
За старухою, будто привязанный, поспешно следовал нескладный юноша. Он действительно был слишком высок для собственной худобы, а в его угловатых движениях виделась неловкость, плечи сутуло опущены. Пускай и был юноша необыкновенно высок, Гаргонтов сразу оценил его возраст лет не более, чем в семнадцать. Юноша был также облачен в несколько обвислый и мешковатый, но неимоверно дорогостоящий джинсовый костюм и куртку. Руки его нервно висели впереди. Волосами он был чрезвычайно светловолос, волосы были практически белые. Особенное впечатление производило его вытянутое угловатое лицо с удивительных размеров выступающим вперед острым носом, с впалыми щеками и весьма странными и неприятными глазами. Глаза эти были блеклого неопределенного цвета и смотрели поистине неприятно: виделась в них скромность и единовременно некоторая вкрадчивость, болезненное и холодное внимание; глаза словно пронзали предмет, на который смотрели, и пронзали не стремительно и резко, а с мягкой нерешительностью, вдруг переходящей в медлительную, но неумолимо-твердую холодность. Гаргонтов запомнил этот пронзительный взгляд с необыкновенною точностью. Поведения же юноша держался скромного, униженного и оттого озлобленного – он беспрерывно огрызался на прочих, когда говорил, но говорил он достаточно мало и всегда неожиданно. С Гаргонтовым он вовсе не обменялся приветствиями и оставался в холодном неодобрительном молчании, крайне неудовлетворенно поглядывал на Гаргонтова. Остановился он несколько позади старухи. Как Гаргонтов и предположил, юноша этот и являлся приятелем Николая, Котовским.
Остальные присутствующие лица Гаргонтова совершенно не заинтересовали. Открывавший ворота человек, равно как и оставшийся у автомобиля, являлись, должно быть, охранниками, возможно, и вооруженными. Николай же стоял в отдалении, около ворот и безрадостно закуривал сигарету. «Самому теперь его эта затея плоха, – подумалось презрительно Гаргонтову. – И что он вправду устроил? Сам хохотал, а теперь невесело – видно. Дурное общество этого Кота, Котовского, да его бабка или запугали они его. Ведь бандиты они, черт возьми!»
Но беседа их продолжалась, и продолжила ее старуха:
–Значит, Мишка типа ты?
–Не Мишка, а Михаил Евгеньевич, – настойчиво повторил Гаргонтов.
–Да пошел ты, профессор! – захохотала старуха. – Лады, базара нет, Михал Евгеньич ты. А мя тогда звать Екатерина Васильевна. Профессор ты типа, блин?
–Не профессор, а доцент биологических наук, – глухо сказал Гаргонтов.
–Ага. А ты, значит, капусты урвать хошь? – сочувственно спросила Екатерина Васильевна.
Гаргонтов настороженно промолчал. Старуха предпочла не выжидать и продолжила:
–А вон мой внучек, блин, – она указала на резко вздрогнувшего юношу. – Вовка. А ты, блин, профессор, чисто конкретно, ты его тада Владимир Александрыч зови, блин. Понял?
–Молод он еще, чтобы его по отчеству звать, – отрицательно покачал головой Гаргонтов.
Юноша внезапно разгневанно двинулся вперед, воскликнул своим медленным, также вкрадчиво-проницающим голосом:
–Ты что, падло, ты на кого, блин, прешь?
Но Екатерина Васильевна отгораживающим движением руки без особенного изумления либо возмущения отстранила его повелительно назад, и он, не сопротивляясь абсолютно, (нс) отошел и замолчал, однако на Гаргонтова посмотрел с невыразимою ненавистью. Гаргонтов практически не испугался странного гнева юноши: он заранее предполагал подобные события, предполагал даже, что беседа его может окончиться дракою, однако это не вызывало в нем абсолютно никакого ужаса, а лишь, к его собственному изумлению, хладнокровную скуку.
–Ты не боись, Мишка, – сказала Екатерина Васильевна. – Это он так, балбес, блин, возраст у него, чисто конкретно(Комментарий 2008: трудный).
–Котовские ваша фамилия? – не удостоил внимания ее оправдательные объяснения Гаргонтов.
–А ты откуда, блин, знаешь? – поразилась Екатерина Васильевна. – Это те, что ли, дерьмо ходячее наплел? – она презрительным, уничтожающим движением указала на Николая, окончательно смутившегося и поспешно отвернувшегося. – Ну лады, базара нет, Котовский вон внучек, Кот – кликуха, а я-то это… Как Валерку-пахана этот, блин, подонок пришил, так я не Котовская типа. А ваще фильтруй базар, веди в этот свой… – старуха показала повелительно на дом.
Гаргонтов согласно кивнул и прошел на крыльцо, а затем в первую, по-прежнему чрезвычайно заставленную разнообразными предметами и беспорядочной меблировкой комнату. Екатерина Васильевна вошла следом, с насмешкою осмотрелась и без приглашения опустилась на ближайший случившийся стул. Котовский немедленно присел невдалеке, занял место у стола, в некотором отдалении, и Гаргонтов. Охранник раздумчиво остановился на пороге и без любопытства, играющим взором оглядывал располагающиеся в комнате предметы. Николай, надо полагать, виновато порешил находиться во дворе.
–И на кой черт ты, Михал Евгеньич, блин, в этот? – Екатерина Васильевна подразумевала дом и обстановку, окружающую ее.
–В доме в этом? – уточнил Гаргонтов.
–Ага, блин. Чо те этот гавнюшник дался? Нафиг он тебе, блин, а?
–Одинокое место нашел, – с умеренной откровенностью отвечал Гаргонтов. – Один жить решил, да и хочется одному.
–Чо жену типа пришил или отшибла она тя? – немедленно начала производить многочисленные домыслы старуха, оценивающе наблюдавшая Гаргонтова.
–Не убивал я никого и не изменяла мне жена, – равнодушно и даже раздосадовано произнес Гаргонтов. – Потому что у меня и жены-то никогда не было.
–Это ты чо, блин, чисто конкретно? Чо ты – без жены мужик.
–А вот и не было, и на том спасибо.
–Ну ты дашь, блин! Да хватит брехать, была у тебя жена! – закричала Екатерина Васильевна.
–Не было, – сухо ответил Гаргонтов.
–Ну черт, сволочь, с тобой, – примирительно и моментально отступивши, сказала старуха. – Нафиг мне твоя жена. Пришил ты ее и пришил, блин, фраер. Ну да ты, чисто конкретно, профессор?
–Не профессор, а доцент, – повторил Гаргонтов.
–А чо ты тут, в этом гавнюшнике сидишь, а?
Гаргонтов с неожиданным уважением посмотрел на старуху. В предыдущие минуты он обдумывал нечто, а теперь весьма оживился.
–А я из университета уволился, Екатерина Васильевна.
–А нафиг?
–Надоело оно мне, эти ученые, диссертации, лекции и прочее, Екатерина Васильевна.
–Значит, с универом завязал, блин? – одобрительно засмеялась старуха. – В братву, что ли, чисто конкретно хошь? Не, мужик, как тя, Михал Евгеньич, ты нам чо? А это, блин… чо тут эта сволочь все вертится, Колька-то, блин, студентишка?
–А, Николай… – Гаргонтов сразу припомнил отношение Екатерины Васильевны к его единственному приятелю. – Да он не студент, Екатерина Васильевна, он аспирант уже третий год.
–Да плевать мне, что он аспирант, блин! – крикнула Екатерина Васильевна отрывисто и нетерпеливо. – Сволочь он, блин. Чо, внучек, сволочь он, Колька этот?
–Сволочь, – внушительно подтвердил с тоскующей скукой Котовский.
–Я (нс), блин, как с ним, чисто конкретно, как его назвать, чтоб ты понял, мужик… придурок, блин, вроде (нс), вижу – сволочь, дерьмо, блин ходячее. И седня он мне на мобилу трезвонит. Базара нет типа, я тут мужика нашел. А чо он встретился щас, и опять этого придурка, – она поворотила голову к внуку. – В этот… притон хренов, за капусту его нажраться хочет… У самого дома жрать нечего, знаю я таких, чисто конкретно, а он в кореша набьется и на капусту его (нс). Ну да ты, мужик, Михал Евгеньич, видать, нормальный, с тобой базара нет. Хотя и ты и этот… доцент, блин.
–Да я ученый-то никакой, – безразлично заметил Гаргонтов, совершенно не обративший внимания на некоторые комплименты и (нс) Екатерины Васильевны.
20.07.05. –Это чо ты, блин, базаришь? А чо в универе мотался?
–Диссертации писать – много ль ума надо, – пренебрежительно ответил Гаргонтов. – Если не рваться в профессора или в другие известности, то можно инее работать почти
Екатерина Васильевна в действительности, собственно, его словам абсолютно не удивилась.
–Да, это же, браток, не малина – в универе твоем тусоваться… – понимающе и скептически заметила она. – Блин, падлы все в твоем универе. Лады, базара нет, захлопни пасть, мужик, и слухай, чо я те скажу.
–И что же скажете? – несколько оскорбленно, с заметною язвительностью спросил Гаргонтов. Чем далее продолжалась беседа, тем досаднее и бессмысленнее виделась она ему и казалась уже исключительной нелепостью. Присутствие практически незнакомых ему людей чрезвычайно его раздражало, нахальное и самоуверенное обращение старухи также вызывало к ней резкие антипатии. Неприятно и раздражающе воздействовал и пронзительный, недоверчивый и злобный взгляд Котовского, сохранявшего угрожающее молчание, и охранник, находящийся неизменно в дверях. Помимо прочего, разговор представлялся Гаргонтову скучным и абсолютно (нс), чрезмерно назойливым. Язвил он лишь механически, и смотрел вяло и тоскливо, и тоскливо морщил невыразительное свое лицо, а голос его звучал приглушенно, да и говорил он в сторону, обращаясь (нс) более не к посетителям, а к некоей неопределенной, возможно, публике. «Тем и кончится, что уедут ни с чем… – раздумывал непрерывно Гаргонтов. – А то и вовсе прибьют к чертям собачьим. Николая-то старуха за единое слово как (нс), видно по ее словам. Ввязался в пустое дело, ей-богу, не знаю для чего!» – он утомленно вздохнул.
Вдруг Котовский, почувствовав сложившееся кратковременное молчание, медленно и внушительно, вкрадчивым своим голосом и омерзительной интонацией заговорил 21.07.05. возмущенно:
–Да погнали, блин, отседова, бабушка! Чо мы тут базарим с этим придурком? – капризно заявил он. – Тот еще в ментовку попрется, эта сволочь.
–А ну заткни пасть! – крикнула на него старуха. – Поехали! Дома ему не сидится, блин, сволочи, а здесь погнали отседова! Щас я тя самого, сволочь, блин, отседова выпру!
–Да а чо мы тут? – сопротивлялся Котовский; он поднялся, заговорщически наклонился к Екатерине Васильевне и настороженно сказал: – Я ваще сказал, что я сюда попрусь, согласился типа, а на кой черт! Я, блин, надо мне было не базарить, а я тут ваще щас пошел бы… Фильтруй базар, бабка!
Екатерина Васильевна привычно отмахнулась от него:
–Знаю я, щас кирять по-черному бы поперся, сволочь. Садись и слухай, понял, блин?
Гаргонтов созерцал таковое зрелище совершенно незаинтересованно: даже предполагал он, что значительно лучше будет, если старуха послушается Котовского и поскорее удалится. Оскорбительные слова, постоянно произносимые пришедшими, его практически не задевали – подобное (нс) обращение не представлялось ему особенно поразительным, и он обладал способностью принимать его с полнейшим спокойствием.
–Я те про чо толкую, бабка, – говорил нетерпеливо Котовский. – Ты базара не разводи, чисто конкретно? А чо мне, не (нс), что ли, с этим, блин, придурком тут трепаться?
Старухе уже окончательно опротивело выслушивать бесконечные его однообразные убеждения и она, приподнявшись грозно, диким и устрашающим голосом закричала:
–Да пошел ты, падло, дерьмо, блин! – она с размаху, но достаточно безболезненно ударила внука по лицу.
Котовский моментально отскочил и (с) отчаянным шепотом бросился на ближайший стул: через мгновение он абсолютно замолчал, единственно глаза его разъяренно суетились в бессильном негодовании. Екатерина Васильевна с оценивающим принижением оглядела его раскрасневшееся по-детски лицо и вновь обратилась к Гаргонтову:
–Видал, Михал Евгеньич, какой, блин, этот внучек? Сопляк еще вшивый, блин, еще с горшка не встал, а ему кирять да тут, блин, базар разводить! Вон он сидит, понтовщик! Да он понтовщик и есть. Видала я его в этом, блин, night какой-то с Колькой, с дерьмом ходячим. Там он хуже, блин, весь … придурок, и Колька этот – петух.
–Да какой он петух! – заступился лишь из чистой осведомленности, без всякого сочувствия к Николаю Гаргонтов. – Он-то женат как раз был.
–Ты чо, мужик, с катушек, блин, съехал? – не поверила Екатерина Васильевна.
–Нет-с, жена у него была. Только развелся он с ней всего через полгода, – безучастно ответил Гаргонтов.
–Ну лады, блин, хватит, чисто конкретно, придуриваться, – с выражением заключительности и некоей развязной монументальности произнесла старуха. – Слухай значит, Михал Евгеньич, мя, блин. Базара нет, слушай. А ты, – она резко оборотилась на Котовского, сохранявшего все еще чрезвычайное недовольство, но уже начинавшего успокаиваться. – Ты, блин, сам базар фильтруй, не выпендривайся, сопли не распускай. Так сиди, блин, и слушай.
Котовский примирительно и покорно, но с затаенною злобой поглядел на нее и проговорил с вымышленной, бессильной угрозой:
–Ладно, бабка… ладно…
–Заткнись, мать твою! – незамедлительно проворчала Екатерина Васильевна и вдруг презрительно, раздраженно засмеялась. – Во, блин, пугает! Ну да слухай, мужик, мы тя долго держать не станем. С тобой уж все ясно – ты мужик нормальный, тока приличный ваще того. Лады, сговоримся. Чо теперь те, блин, не слухать? В ментовку потом не попрешься стучать?
–Мне-то зачем туда ходить, – отозвался Гаргонтов. – Я и сам с ними не дружу, хотя и не в чем вроде не повинен.
–Ишь ты, блин! Чуть ли не по понятиям живешь, браток! – одобрительно сказала старуха. – Вот тока те бы пушку в лапы дать, блин, ты бы много, чисто конкретно, народу угрохал! Ну, слухай, понял?
Мимолетное оживление Гаргонтова совсем завершилось, и он даже устыдился собственной глупости. Наоборот, Екатерина Васильевна и ее замечания и прямолинейные суждения, несдержанный внук ее Котовский вызывали у него не уважение, а единственно ужасающее отвращение и неприязнь. Последние речи, произнесенные Екатериной Васильевной, чрезвычайно и по неизвестной ему самому причине задели и обеспокоили его, произвели впечатление неизгладимо-тягостное. Он несколько даже засуетился на своем месте, но двигался все же апатично и сонливо. Ему хотелось немедленно остаться в одиночестве и в раздражении, в его встревоженном состоянии поразмышлять, и уже он практически не выслушивал Екатерину Васильевну, однако общее содержание ее продолжительной речи приблизительно понял. Волнение же его не проходило, а лишь неизбежно нарастало. «Проклятая старуха, чертова тварь! – бесконечно думал Гаргонтов. – Ну что же она все говорит! Что не оставит! Что не даст поразмышлять! И как всего видит, говорит!»
Екатерина Васильевна же начала достаточно сбивчиво, с несомненною непривычкой и (нс) речи говорить, часто останавливаясь. Слушали ее в совершенном молчании.
–Значит, типа, мужик, – такими словами началось повествование. – Слушай вот чо. Вишь вон того придурка сопливого? – старуха безжалостно и издевательски указала на своего внука. – Вот он, Котовский Вован, блин. Кот, значит, кликуха. Был у него батя, мой сынок, и сволочь и полудурок был эта… вот блин! Мы все в роду, чисто конкретно, ваще все паханы, и я тож сидела, вон Валерка-пахан меня в жены, блин, и взял. Эх, мужик был! Да прибила эта сука, нечего, блин, с ментовкой базарить, мусора – они все это, блин. Ну и этот, Сашка, батя его, придурок. Стерву какую-то, блин, взял, базара нет, лады, черт с ней. А она эта… такая стерва, я ей морду щупала сколько раз, а все равно стерва, блин, и каналья чертова. А он, дурак, еще гулять по черному начал и ширяться. Травку, блин, смолил… И черт бы его, да он приперся, и сопли пускает, блин: я, мама, завязал все. Я на него: ты чо, блин, а, дерьмо, ты чо? Ну и дрыном его, чисто конкретно, по кумполу и (нс), куда, как собака… Да блин, что я, мужик, тут базарю? Сашка-дурак, нужен он (нс), что ли?
Она незначительно передохнула и в застоявшейся тишине продолжила:
–Вот мы, Михал Евгеньич, мя слушай чо. Вот он сидит, осталось говно после него, от этой его стервы. Я-то ее бомжевать выпустила, и этого хотела с ней, он тогда ишо ваще, блин, падло был, годов восемь сопляку. Да оставила его, ведь а? Вот блин, надо было на помойку его к черту или в приют, блин! А оставила, а ведь? Ну, вырос он, сволочь, пошел по этим… блин, притонам шляться. Я-то в школу один раз приперлась: мать твою, чо у него тому и за шкирку выперли его! Я этому там, чисто конкретно, директору – ты чо, мужик, блин, ваще на кого наезжаешь? А он.. да я… да ты… Ну я так гляжу блин, этот или дурак, блин, и (нс) полудурок тут выпендривается. Вот из школы выперли, он и полз по этим night-ам черновым шляться. Припрется, блин, полпятого или в пять и храпеть, сука, весь день. На дело хоть бы пошел или чего! Я-то, ты (нс), не думай – я ваще два курса эти кончила, в универе тоже тусовалась, да потом мокрушницей сделалась, одного (нс) грохнула ломом, ну и поехало. А этого и девать некуда, блин, некому мозги вправить. А я за ним бегать не могу, мужик, понял? Я ваще дела имею крутняк! Во я этому придурку Кольке, петуху, и наплела, чтоб он кого выкопал, блин. Понял, мужик? Вот того дурачка – пусть он, внучек мой, тут и тя типа тусуется, нечего ему, а ночевать, так и быть, я его возьму, двух ребят поставлю ваще, чисто конкретно, чтоб не утек. – Она подозрительно огляделась и оборотилась с приказанием к Котовскому: – А ты, внучек, пшел пока на улицу. Иди посмоли!
–Щас ты, знаю, этому типы без меня натреплешься, бабка, – отрицательно заметил Котовский и потянулся к ней лицом. – Щас тут ты, блин, натреплешься, внука родного…
–Э, Серег, пусть он во дворе посмолит, – Екатерина Васильевна практически не обращала внимания на бессмысленный шепот Котовского и посмотрела на дверной проем, в котором скучающе переминался громадный охранник. Тот, понявши ее указание, вяло и вразвалку проследовал к Котовскому, с нарочитым механическим безразличием схватил его за плечо и без особенных трудностей увел из дома, несмотря на отчаянное и совершенно бесплодное сопротивление Котовского.
Екатерина Васильевна с облегчением улыбнулась.
–Пускай посмолит пацаненок, блин, если он ишо слухать. Значит, мужик, чего. Я те дело говорю ваще: ты его день держи, петухов этих и придурков не впускай, на жратву я ему дам, блин, не прижмусь. И храпеть ему не давай. Понял?
–Понял, – с неопределенностью в голосе отозвался Гаргонтов.
–Ну хоть с плеч эту шваль сброшу… – мечтательно и воодушевленно заметила старуха. – Сюда я его тебе привезу, в эту дыру. Учи ты, чисто конкретно, его, блин, что ли.
–Да я ведь только биолог и немного в гуманитарных науках смыслю, – оправдательно и с искусственным раскаянием ответил весьма осторожно Гаргонтов. – И то что ученый, что учитель плохонький.
–Не боись, это дело, блин, такое. Ты вот чо – ты насчет капусты не финти, будет те капуста. Мы братва честная, базара нет. Каждый день те по семьсот колов – хватит?
–Да достаточно. – задумчиво говорил Гаргонтов. – В университете за месяц при всем больше десяти тысяч не заработаешь.
–Ну во, сговорчивый, блин, мужик. Но, согласен что это дерьмо у себя держать?
–Пожалуй, согласен, а там видно будет, – – с некоторою уклончивостью и двусмысленностью произнес Гаргонтов.
–Ну ты, фильтруй базар. Лады, не боись, вот те на пиво! – весело сказала Екатерина Васильевна и извлекла из кармана две тысячи рублей и протянула их Гаргонтову. – Значит, ты не это, блин, завтра чтоб был, я те или братки это дерьмо, внучка моего, к те привезут, понял?
–Понял, Екатерина Васильевна, – неизвестно отчего язвительно и с застарелым, усталым раздражением сообщил Гаргонтов и ненавистно посмотрел на старуху.
–Ну, покедова, завтра типа будет тут этот подонок, блин, – Екатерина Васильевна поднялась и неторопливо удалилась.
Гаргонтов не ответил ничего и не попрощался с нею. В окно он смутно заметил наполнявших автомобиль людей и скорый отъезд автомобиля. Впрочем, автомобиль его абсолютно не интересовал и вызывал невиданное исключительное омерзение. Заодно Гаргонтов чувствовал всеобъемлющее, охватившее его страшное бессилие, невозможность даже встать и пройтись по комнате. Бессилие это происходило не от физического изнеможения и чрезвычайной усталости, а единственно от его убийственного мучительного душевного состояния. Душа его все что-то волновалась, болезненно вспыхивало сердце. Гаргонтов уныло подпер рукою поникшую голову и неподвижно остановился в этом положении. Когда он воображал себе предшествующий разговор, припоминал его подробности, ему становилось невыносимо больно и непонятно, и он мгновенно бросал воспоминания – каждое из них пронзало его сердце горячей иглой, и невозможно было вспоминать далее. Тягостный осадок произвел разговор. Но угнетало Гаргонтова не получившаяся необыкновенная ситуация, в которую он и сам не особенно верил – до его денежного обеспечения и занятости ему не было никакого дела, к ним он оставался абсолютно равнодушен; лишь однажды он неожиданно спросил у себя: «Да что же выходит теперь, помирать?» – и более не возвращался он к этому вопросу. Сами слова и пустые суждения преимущественно говорившей Екатерины Васильевны и собственное его жалкое ничтожество в этом разговоре, и какие-то отдаленные в нем ассоциации беспокоили его и заставляли отчаянно страдать. Он размышлял: «Да что же это? Так ведь, от каждой мелочи, от каждого слова маленького с ума сойти мне можно! Да нет, ведь я уже скоро сорок лет будет как я на свете живу. Не сошел же с ума за эти годы? Не сошел, и не сойду. Но страшно не это, уж лучше сумасшедшим быть – сумасшедший беспечнее, он в своих словах убежден и ничем, кроме своей болезни, не страдает».
Таким образом рассуждал он весьма незначительное время, но показалось ему, что рассуждал он поразительно долго. Прервал его размышления появившийся на пороге грустный и затравленный Николай с жалобным выражением на обыкновенно самоуверенном, самодовольном, улыбчивом лице. Гаргонтов изумленно услыхал его там и стремительным, резким движением поднялся навстречу.
–Ты что? Здесь? – проговорил он.
–Да бабка эта чертова обматерила меня, (нс), да и оставила, – приниженно ответил Николай. – Сволочь она, никогда такой старухи чертовой не видел.
–Эх, ничего ты не понимаешь, и ты мал еще, – печально сказал Гаргонтов.
–А чо?
–Никакая она не сволочь, бабка эта, а такой же человек, как и ты. Все они – люди, и добрые, и злодеи. Каждый человек – он и злодей, и добрый, Николай, – задумчиво произнес Гаргонтов. – Но ты сейчас на поезд пойдешь?
–Ага, – пораженно и даже испуганно взирал на него Николай. – До свидания.
–До свидания, – тихо ответил Гаргонтов. Едва Николай вышел и отошел немного, Гаргонтов рукою вновь изобразил несуществующий револьвер. Он привычно поднес руку к виску и остановил ее на некотором расстоянии, изображая приставленное к виску дуло. Затем без особенных сомнений спустил воображаемый курок. Через минуту решительно встал и принялся за дальнейшую перестановку. 17.07.05. – 21.07.05.