Ранним осенним вечером, когда большинство семейных офисных работников пытаются выбраться из центра города в спальные микрорайоны, а перспективная «безлошадная» молодежь наполняет дешевые пивные ресторанчики, по Первой линии шел мужчина лет сорока пяти. Он благосклонно взирал на обновленные тротуары и с удовольствием наблюдал вспыхивавшие тут и там красные стоп-сигналы автомобилей. Было еще совсем светло, и проблеск красных огоньков пока только добавлял глубины нежным фиолетовым сумеркам.
Сумерки эти подкрадывались незаметно и постепенно, как бывает только в южных степных городах с высоким небом и пылью. Наш герой с удовольствием думал об этой пыли, которую по утрам вытирают с подоконников раздраженные хозяйки. Думал он и о преломлении солнечных лучей в пыльной атмосфере, о чем наш герой был доподлинно осведомлен, и рад был этому безмерно.
Мысли и легкая улыбка на устах нашего героя выдавали в нем романтика. Довольно высокий, рано поседевший, как это случается с теми, у кого с детства волосы были черные как смоль, он был одет в светлый костюм, летние туфли и белую рубашку, расстегнутую на широкой груди. Если бы улицы сейчас были заполнены не автомобилями, а по ней медленно совершали променад женщины в длинных платьях и мужчины в лакированных туфлях, то не избежать ему женского внимания и сдержанных мужских поклонов. Но начало века приготовило ему лишь сосредоточенные профили водителей, глядящих, в лучшем случае, на многочисленные рекламные щиты.
Еще скажу, что мужчина был красив. Причем той редкой красотой, которая достигается не с помощью траты денег и времени в дорогих салонах и спортивных залах, а возникает благодаря активной жизни человека. И эта красота была не из тех, что заставляет задерживать взгляд и улыбаться. Но хватит об этом.
Легкие туфли мягко ступали на новую тротуарную плитку, сумерки сгущались, и к тому времени, когда он подошел к самому центру города, автомобильный поток схлынул, обнажив асфальт проезжей части дороги. Белые полосы разметки дополнили картину вечернего города. Стало тихо, шум переместился за стены офисных зданий.
- Урбан сансет, - сказал мужчина, и улыбнулся, почувствовав странность разговоров с самим собой не где-нибудь посреди тропического леса или на бесконечном побережье Африки, а здесь, посреди не самого маленького города.
На закрытой домами центральной площади он свернул направо, и, пройдя мимо самой дорогой гостиницы в городе, оказался на старом бульваре.
Вечер только наступил, чугунные фонари отбрасывали желтые пятна света на центральную дорожку бульвара, по которой медленно прогуливались немногие пары. Слегка ускорив шаг, он обогнал одну из них и успел раньше занять скамейку. Усевшись ровно посредине, он раскинул руки вдоль спинки скамейки и закинул ногу на ногу. Парочка разочарованно вернулась к центральной оси бульвара, а мужчина остался сидеть, всем своим видом выражая безучастность. Казалось бы, именно сейчас и стоило присмотреться к симпатичным горожанкам, которые прогуливались по бульвару в компании подруг, но он был холоден к знакам внимания, а на более навязчивые вопросы о свободном месте лишь качал головой и что-то говорил про компанию друзей, которая задерживается.
Интеллигентная битва за единоличное обладание скамейкой продолжалась, и он начал проявлять нетерпение, поглядывая на небольшие золотые часы. Прошло четверть часа, и некоторые торопливые пары уже успели пройти до конца бульвара и стали возвращаться, так и не найдя свободных мест. Мужчина, голова которого была теперь повернута в сторону ближайшего выхода к дороге, всмотрелся в перспективу фонарей, а потом облегченно вздохнул, увидев шедшую в его сторону девушку.
Поравнявшись с ним, она досадливо прикусила губу, но мужчина неожиданно легко подвинулся на самый край скамейки и сказал:
- Присаживайтесь, сударыня, я совсем скоро ухожу.
Сдержано поблагодарив, девушка расправила сарафан и присела с краю, всем своим видом выражая испуганное ожидание: она то охватывала себя руками, будто озябнув, то доставала из сумочки телефон, смотрела на время и снова бросала его в сумочку.
Заслышав торопливые шаги, она вскочила навстречу молодому парню в костюме, стремительно обняла его и беззвучно заплакала.
- Что, что случилась, милая? – парень гладил плачущую девушку. - Что произошло?
- Я… я беременна, - она в отчаянии посмотрела ему в глаза.
Парень замер, замер и мужчина, который с огромным вниманием наблюдал за происходящим. Молодой человек беспомощно огляделся на случайных свидетелей, а потом перевел взгляд на девушку, застывшую в его руках, взял в ладони ее лицо и нежно поцеловал в заплаканные глаза.
- Если родится мальчик, назовем Михаилом.
Сидящий на скамейке мужчина на минуту отвел глаза в сторону, коротко вздохнул и кивнул каким-то своим мыслям. Потом резко встал, сделал два широких шага к паре и без паузы в движениях положил свои ладони поверх ладоней влюбленного и резко повернул голову девушки вокруг оси. Раздался негромкий хруст. Парень в ужасе отступил назад, и мертвое тело безвольно упало на асфальт.
Мужчина быстрым движением поднес к лицу молодого человека баллончик, пустил короткую струю газа, и, не дожидаясь его действия, зашагал к перекрестку.
Никто ничего не понял, никто не посмотрел в его сторону, только пожилая женщина, сидящая на соседней лавочке, улыбнулась красивому седоволосому мужчине, который быстрой походкой вошел под свет фонаря рядом с ее скамейкой и так же быстро прошел мимо.
* * *
Странная вещь – взаимоотношения людей и городов. Удивительные ростки чувств пробиваются сквозь бетонные трещины и видны в отражениях оконных стёкол. Дома стоят неподвижно десятки и сотни лет, но ты меняешь города, а города меняют тебя.
Еще более странны эти отношения в перспективе личного времени: ты уезжаешь из дома, тоскуешь по нему и возвращаешься, потом снова уезжаешь и возвращаешься… и вдруг замечаешь, что переулки столицы чужой страны для тебя безопасней и понятней, чем выщербленные заборы и обрисованные стены старого родного микрорайона. Вот так, вдруг, оказывается, что из родительской квартиры ты вырос, словно из школьной формы после летних каникул.
Экспресс нес меня из старой столицы в новую, за окном мелькали поля и перелески, под потолком уютно гудела вентиляция нового вагона скоростного поезда.
Я сидел у окна, украдкой поглядывая на соседей: справа от меня женщина лет сорока перелистывала бумаги, что-то отмечая в них карандашом. Напротив меня, через стол, сидел седоволосый мужчина, и моя соседка изредка бросала на него заинтересованные взгляды.
Мужчина не реагировал. Он откинулся назад в кресле и, прикрыв глаза, что-то сосредоточенно обдумывал. Это было понятно по напряженной и слишком правильной позе, по напряженным рукам и по бегу зрачков под закрытыми веками.
Ехать предстояло еще целых четыре часа, никакой работы у меня с собой не было, а все те, с которыми я хотел поговорить, провожали меня на вокзале в количестве одного человека. Вернее – все, с кем я мог поговорить, потому что следы тех, с кем я бы хотел пообщаться, оборвались где-то возле кладбищенских аллей, или затерялись в жизненной круговерти. Все, решил я в очередной раз, хватит разбрасываться этой жизнью!
- Ремарк, - не открывая глаз, произнес сидящий напротив. – И людей, ради которых стоит ею разбрасываться, – тоже нет.
- Точная цитата: «…нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет…», - и моя соседка, сложила в папку распечатки таблиц, как бы давая отмашку вагонному разговору.
Нечаянно проговорив вслух наболевшую строчку из Ремарка, я инициировал начало самого странного эпизода в моей жизни. Странного не темой разговора – бывали вагонные споры и поинтересней этого, а странного последующими событиями. Мужчина следил за разговором с необычным, я бы даже сказал болезненным, интересом, и часто горячился, задавая вопросы, как мне показалось поначалу, невпопад.
То ли расположением сидений – он оказался напротив нас, через стол, – то ли по какой-то другой причине, но случилось так, что он постоянно задавал нам вопросы, а мы, как могли - отвечали на них. Будто защищались.
Только один раз, моя соседка, не выдержав надрыва в его голосе и взгляде воспаленных глаз, спросила:
- Вы кого-то потеряли?
Но он только покачал головой.
- Что такое родина? – спрашивал он, - Должен ли обычный гражданин что-то делать ради нее?
И мы рассуждали о долге перед родиной, говорили о войне, пока он не скатывался к банальному, как по мне, вопросу, ответ и эмоциональную реакцию на который я вычитал в не самой умной для меня книге:
- Убили бы вы Гитлера ценой собственной жизни?
Вопросы он задавал подросткового уровня, совершенно не вяжущиеся с его морщинами в уголках глаз и серьезностью внешнего вида. Признаться, темы вроде «что бы было бы, если бы…» меня перестали интересовать еще в молодости, когда я принял участие в первой своей серьезной операции.
Это люди, далекие от экстремального, год за годом вспоминают свою первую автомобильную аварию, размышляют о том, что бы было, если б они отвернули руль левее или никуда не поехали… А страховщик так не думает! Для него наш экстраординарный случай – самая что ни на есть обыденность. Тем более не думает о таких вещах политик или работник специальной службы, которая просто добивается поставленной цели. Поэтому я добавил со всем возможным сарказмом:
- Конечно, если бы у меня была машина времени, я бы убил Гитлера, можете не сомневаться в этом!
- Хорошо, убили бы, - седовласый усмехнулся, - и место великого диктатора занял бы кто-нибудь другой, Шеленберг или еще кто-то.
Упоминание Шеленберга мне не понравилось:
- Но есть и другие пути, когда знание будущего помогло бы мне изменить историю.
- Каким это, интересно, способом? В лотерею выиграть? Или на нужный матч поставить? Даже если вы вдруг станете очень богатым человеком, это не значит, что вы обретёте возможность на что-то влиять. Еще не известно, кто выиграл во Второй Мировой: отмобилизованная армия Советского Союза или нейтральная Швейцария.
Причина войн кроется глубже, в самой сущности государства, в сущности того строя, который поддерживает финансовую пирамиду. И если наверху ее те, кто считает людей скотом, то нет ничего удивительного, что он может послать этот скот на убой!
Моя спутница, которая поначалу держала спокойную и сдержанную позицию, пытаясь перевести разговор в менее острое русло, потихоньку распалялась, а может быть, просто почувствовав полное отсутствие интереса к себе как к женщине, решила не церемониться с ним?
- Ладно, допустим, вы не видите взаимосвязи между богатством государства и его военной мощью, но вы согласны с тем, что исторически рабы - не воевали! Воевали только свободные, самостоятельные люди, которым было что терять, и было что защищать!
- Значит, по-вашему, единственный способ избежать войн - это создать одно огромное рабовладельческое государство на весь мир?
- Да, то есть, нет… не путайте меня, я ничего не собираюсь создавать! Я хочу сказать, разве не существует естественный ход вещей, развитие истории? Я уже давненько не читала учебников…- тут она запнулась и слегка покраснела, - …но прекрасно помню, что все у нас движется по спирали, и нет ничего странного в том, что за советским рабовладельческим строем наступила эпоха ранней олигархии.
- А чем она характеризуется? – нетерпеливо перебил он. – Эпоха эта?
- Как чем? Раздробленностью, единицам принадлежит многое… что там еще? Передача власти и средств производства по наследству…
- Вот именно, вот именно!
И он удовлетворенно откинулся в кресле и прикрыл глаза, всем своим видом показывая победу в споре.
- Стоп! Что значит: «вот именно»?
Моя соседка опешила из-за внезапного окончания разговора, а я, наоборот, напрягся, потому что почувствовал неладное, какая-то мысль замерла в подсознании, но не сформировалась окончательно.
Седоволосый вдруг тепло улыбнулся и сказал:
- Ведь как это логично! В наш информационный век, когда есть все возможности катастрофически быстрого накопления богатства, выбить у олигархии самую главную, если хотите - физиологическую идею! Передача наследства своим отпрыскам, понимание и оправдание того пути, каким тебе достался стартовый капитал.
- Ну, в библии сказано, что передавать свой труд тому, кто палец о палец – грех великий.
- Ну, и я так думаю!
Пораженный внезапной догадкой, я спросил:
- То есть вы думаете, что эти смерти… убийства детей олигархов… это просто кто-то пытается искусственно изменить олигархический строй?
Мужчина нахмурился:
- Ну, кто бы это ни был, и какие бы ни были мотивы этого человека, но он однозначно положительно влияет на ситуацию в стране.
- Убийца не может положительно влиять на что бы то ни было! – моя соседка расправила плечи и подалась вперед. – Потому что дети не должны отвечать за дела отцов, ни в каком колене! И вообще, убийства противны природе! Ну, уничтожили большевики всю семью царя, вычистили дворян, и чего добились? Шага вперед? Нет, это был шаг назад, снова к рабовладению, снова к войне! Потому что, как искусственно ни меняй природу человека, она рано или поздно возьмет свое!
Она на секунду остановилась, и продолжила более спокойно:
- Кроме того, дети ли это олигархов, или дети рабочих, – это дети. Которые совершенно ни в чем не виноваты. И если этот ваш убийца детей пришел из будущего, чтобы изменить прошлое убийством, то, что он построит в итоге, будет еще более ужасно, чем то, что он хочет изменить.
- А если там, в будущем, война? Если там гибнут люди? Что может быть хуже будущей войны?
- Смерть детей в настоящем!
Седоволосый устало сказал:
- Хорошо! Это – дети! Но если вернуться к разговору о Гитлере: все готовы убить его, даже ценой своей жизни, однако, когда начинаешь расспрашивать, то оказывается, что все представляют себе его с плешью и усами, в высоких сапогах. А готовы ли вы убить его юным, когда он рождественские открытки рисовал? Ребенком, младенцем, наконец?
Седовласый, наконец, умолк.
Хоть внезапная догадка о том, кто сидит передо мной, заставила меня понервничать и нагнала пару грамм адреналина в кровь, но я ничего не предпринимал - экспресс шел без остановок. Мысль о том, что я могу вспугнуть того, кого безуспешно ищут все спецслужбы одной шестой суши, заставляла меня вести себя непринужденно.
То, что он сумасшедший, на которого снизошли одновременно внезапное озарение и дар ясновидения, проясняло все дело, объясняло нелогичность убийств, отсутствие конфликтов, когда убивали детей из одной, по сути, бизнес-структуры.
И я решил подыграть ему, потянуть время:
- Вы убьете одного Гитлера – придут на его смену еще трое, и что?
- Да, и в самом деле! – поддержала меня соседка, - Вы же понимаете, что убийство детей одного олигарха приведет только к большей раздробленности капитала, но не уничтожит сам строй.
Седоволосый внимательно посмотрел на меня, на собеседницу, перевел взгляд в окно:
- Да, вы правы, строй это не поменяет, но оттянет наступление очередного кризиса.
Я много думал о том, как же я должен поступить: человек, который знает, что наступит война, что; он должен сделать? Возглавить армию, менее жестокую, чем другая, участвующая в войне? Убить лидера? Заработать денег на поставках на фронт? Спасти своих близких?
Но близких – их очень много, кого вы будете спасать? Даже не так: кого вы оставите не спасенными?! Родственников? Но их много… И друзей много, и друзей друзей!..
Как бы вы поступили?
Он строго посмотрел мне в глаза, и я ответил на его взгляд прямым взглядом. Похоже, спокойно доехать до столицы не получится.
- Не знаю, но вряд ли я бы убивал одних людей, чтобы спасти других, тем более, не зная, что из этого выйдет.
Он усмехнулся:
- А если бы точно знали? Если бы вы были на той войне?..
(Точно, сумасшедший,- подумал я, - и, вероятно, ветеран. Чечня?)
- …Когда я вернулся с этой войны, в отличие от вас, - тут он неприятно улыбнулся мне, - у меня было куда вернуться, от моей семьи осталась ровно половина, я потерял тех… У меня были те, ради кого я готов был разбросаться не только своей жизнью, но и разбросал уже этих жизней предостаточно, – война делает тебя убийцей, что бы там ни утверждала пропаганда. Нам твердили: нет на войне виноватых, если это говорят о собственных солдатах, а о случайных жертвах войны нам говорят, что нет на свете невиновных!
Я ведь точно знал, как и что произошло: здесь были Путин и еще с десяток очень богатых людей, которые хотят укрепиться, вбить сваю в землю, построиться на века. И чтоб границы – расширить посильнее, чтобы дневным маршем танки дойти не смогли до его дачи!
А там, на той стороне фронта, Буши с Кеннеди и всякие там Ротшильды! То же самое!
Вы говорите, что детей убивать нельзя, но их дети, они женятся друг на друге – их все меньше становится: деньги к деньгам, было две семьи – стала одна большая империя!
Вот пока их сто, двести, триста человек – тогда кулак не сжимается, а когда их остается меньше десятка, так сразу оказывается, что можно ничего ни с кем не обсуждать и никого не бояться!
Можно взять и приказать…
Он сунул руку во внутренний карман пиджака, и я напрягся. Но он просто достал ридер, электронную книжку небольшого формата, и положил на стол. Несколько легких нажатий на экране, и он начал читать:
- … не знаю, любимый, сколько мы еще сможем выдержать. С водой становится все хуже и хуже, мы совсем желтые стали, и даже Машенька вся покрылась родинками. Вчера у соседей, у Веры Ивановны – помнишь ее? – умерла внучка, почему то на деток эта химия действует сильнее всего…
Хорошо, что каналы связи - узкие, хорошо, что мы снова начали письма писать, а то бывает, перечитываю твое письмо, и снова силы появляются…
… иногда я думаю, а есть ли на свете любовь, бог? И думать об этом мне страшно, потому что если он есть, то как он допустил такое? Если бог – это любовь, то значит, просто кто-то убил всю любовь на свете, убил бога! Я читаю твои слова о любви, любимый, и сама себе и верю, и не верю…
Знаешь, я очень жалею, что раньше не любила золото, и оно так быстро закончилось, – я уже распродала все ради этих таблеток, и купить их становится все сложнее и сложнее…
Я совершенно не жду будущего, я боюсь его, я радуюсь не тому, что наступил новый день, а огорчаюсь от того, что сегодняшний день закончился, день, когда все мы были живы, когда я знаю, что ты сегодня был живой, что детки живут. А что будет завтра, вдруг завтра…
Боже, как я не хочу, чтобы завтрашний день наступил, как я хочу видеть Машу, Санечку живыми! Надо двигаться, надо ходить и доставать воду, таблетки, работать! А я с этими болячками боюсь отойти от них, как Вера Ивановна отошла… отошла на несколько часов, а когда вернулась, Вика уже была холодненькая.
И если уж так суждено, так лучше я буду рядом, хотя бы буду рядом!
* * *
Моя соседка сжала его ладонь в своих руках, по ее щеке непрерывно текли слезы, и даже я испытал шок, головокружение от услышанного.
- Я вас прощаю, - сквозь слезы прошептала она, - пусть вас и Бог простит!
Он замер, и было видно, что он тоже плачет, только без слез, где-то внутри себя.
Именно тогда я поверил. Я вдруг понял, что передо мной не сумасшедший, и дело было не в цветном ридере – я не очень хорошо разбираюсь во всех технологических новинках, дело было именно в той страшной простоте строк письма из будущего.
Седовласый молчал, моя соседка беззвучно плакала и гладила его по руке, а я не смог удержаться от вопроса, и нарушил молчание:
- У вас получилось?
И вдруг стекло вагонного окна вогнулось внутрь, коснулось его головы и распалось тысячей окровавленных хрустальных брызг. Из разбитого окна в купе ворвался ветер и начал хлестать меня по щекам, и я почувствовал, как горячая кровь, моя и чужая, залила глаза, но я успел заметить, что у седоволосого практически исчезла голова.
Поезд резко затормозил, и обезглавленное туловище моего собеседника упало прямо на меня. Кирпич, брошенный в мчащийся скоростной экспресс, прервал жизнь человека с самой странной судьбой, среди живущих здесь и сейчас людей.
* * *
Бросил этот кирпич пьяный подросток, которому надоело видеть большое сверкающее чудо, четыре раза в день пролетающее мимо родительской халупы. Его признали вменяемым и посадили на восемь лет. Некоторое время я следил за судьбой пацана, ожидая, что судьба даст нам какой-то знак, пока на третий год отсидки он не умер от рака мозга в тюрьме.
Почему так произошло? Может быть, и в самом деле природа сохраняет себя, не дает разрывать ткань мироздания скачками из прошлого в будущее? И делает это не с помощью чудес и грома небесного, а руками сына и внука алкоголиков, отодравшего верхний кирпич кладки старого забора и зашвырнувшего его в проходящую мимо дорогую игрушку из чужой жизни. Да и кто сказал, что великие свершения не делаются руками случайных людей, а великие люди не умирают как простые смертные?
Личность седовласого… Вся его задумка, весь план его оттянуть войну путем продления феодальной раздробленности был множество раз оспорен и академиками, и моими коллегами, и в серьезных докладах в больших аудиториях, и на кухнях… и в пивных... Спорили и говорили много, горячо, но так ни к чему и не пришли, кроме того, что наблюдать внутри временно;го проекта за его изменениями – невозможно. Но все приедается, и я боюсь, что по мере угасания интереса к происшедшему, возрастает вероятность того, что все вернулось на круги своя.
Надо ли говорить, что убийства детей олигархов прекратились?
Ридер остался у меня, никакой особой научной ценности он не представляет, оказывается, эта технология давно известна и просто ждет своего времени, чтобы не отнять прибыль у черно-белых аналогов. Имея ридер и письма, я приложил много сил, чтобы вычислить семью седовласого, и в итоге – сделал это, рассчитывая встретить его же, только молодого и ничего не понимающего. Но не тут-то было! Семью он вывез еще за два года до описываемых событий, и их следы затерялись. На сегодняшний день следов седовласого нашего времени и его близких так и не нашли.
Мне достались только фотографии курсанта с черными, как вороново крыло, волосами, держащего на руках двух детей-погодков.
Письма, пронизанные тоской и неотвратимым горем, так повлияли на мою случайную попутчицу, что она стала видным борцом за права детей. Мы часто видимся, и я стараюсь помогать ей по служебным делам.
Остаётся ответить только на один вопрос: получилось ли у него?