СЕКРЕТНАЯ КАРТА
Мангазейская экспедиция вышла Василию Степановичу Кудряшову боком.
Во-первых, опоздали из отпуска: неделю «бичевали» в этом забытом Господом Сидоровске. Вертолетов не было ни в Надым, ни в Уренгой, ни в Тарко-Сале – их не было вообще; сыпал противный, вперемешку с мокрым снегом холодный дождь, и диспетчер, моргая опухшими от долгого сна глазами, только отмахивался и на немые, взглядом, вопросы тыкал пальцем в небо.
Во-вторых, поспешная переправа через реку Таз к Мангазейскому городищу завершилась аварией: наспех связанный плот не выдержал резких движений нетерпеливых седоков и, не дотянув до берега около сотни метров, распался на три составляющих. Река поживилась двумя рюкзаками, Пыжьяновой ижовкой и сказала спасибо простудным насморком Василию Кудряшову.
А в третьих... В третьих – на то разговор особый...
----------------------
Дед Ванадий
----------------------
Ровно пять лет назад старый таежник, начинавший еще на первых буровых Березовского газового месторождения, приговорил себя к пенсии. «Пора метить клином на юг, – сказал Ванадий Николаевич Журавлев. – «Доживать буду в родном Воротынце».
Помаявшись несколько дней тяжело давшимся решением, он зашел к Кудряшову:
– Ты, это... сваргань чего-нибудь закусить, Василий... что-то мне тошно, силов нет... да побалакать надо...
Василий выставил графинчик настоянного на бруснике спирта и «чего-нибудь закусить».
Старик молча выпил лафитничек, зажевал и вопросительно посмотрел на хозяина:
– А ты чего не пьешь?
– Нет, у меня пауза, ты же знаешь...
- Ах да, очередной зарок-заскок... Силу воли пытаешь... Ну-ну... Да я без подначки! Каждый по-своему... Только уж больно сурово... Лучше бы курить бросил.
Василий развел руками:
– Не могу. Пробовал – ни черта не получается... Ты что, дед, будто свататься пришел? За семь верст въезжаешь... Случилось чего?
Журавлев долго, бесцельно щипал крошки с хлебной горбушки, вздыхал, не глядя на собеседника, и растирал пальцами толстый, похожий на старую картофелину нос.
– Тут вот какое дело... – он строго взглянул в глубоко посаженные, с прозеленью глаза Кудряшова, – домой я собрался... насовсем. Двадцать годков с гаком оттарабанил – пора и честь знать. Поеду к своим, кто остался... За вами, молодыми, сейчас не утянешься, а на задках я как-то не привык... Так что вот, брат-Вася... – он пристукнул ладонью по столу, – принимай-ка ты, земляк, у меня эстафету, – и достал из-за пазухи многократно сложенную, на матерчатой кальке, потрепанную карту.
Слухов про Журавлевскую карту в здешнем народе ходило много: и то, что она какая-то особенная – удачливая, и что на ней обозначены все рыболовные и охотничьи места обширной Казымской поймы, вплоть до Оби, и то, что на этой карте указаны неизвестные короткие пути из любой точки Казыма на Обь, минуя рыбнадзоровские пикеты.
Но самая главная и совсем уж невероятная особенность этого истертого на сгибах клочка полупрозрачной ткани, по слухам, заключалась в том, что читать и понимать ее мог только один человек – хозяин этой карты, а хозяином становился лишь тот, кому карта переходила путем дарения от предыдущего ее владельца. Для остальных путаница условных обозначений была недоступна – карта имела секретный ключ, хранился который в голове ее хозяина.
Старик Журавлев получил эту карту много лет назад от одного хантыйского князька, перевел на кальку, сохранив и шифр, и отмычку и, в свою очередь, добавил к ее содержанию немало значков.
Именно этот бесценный свиток положил перед Кудряшовым старый Ванадий.
– Как применять, расскажу на словах, – он расправил годами замятые сгибы, – тут без поллитры не разберешься...
Василий наполнил стопку.
– Что-то ты рано на покой запросился, на тебе еще пахать можно.
– А я разве сказал, что на покой? Просто здесь мои дела все приделаны, валяйте дальше сами. Без нас, стариков, у вас скорее получится... Да и народу кругом больно много стало... Шум, гам... Зверье по тайге распугали. Чужие владения не уважают – лезут нахрапом... Давеча этот, как его... Коля-Заглотыш: «Ты чего, старый, Мазямы купил, что ли? У меня,– говорит, – здесь тоже интерес бубновый!» ...Пришлось объяснять... Весь спиннинг об него обломал... Нет, нет, пора собирать манатки. Вот проведу тебя по карте и шабаш! Буду на Волге чехонь с берега ловить да задом в печку постреливать...
Василий слушал обидчивый голос и тихонько улыбался.
– Слушай, дед, а не жалко тебе карту-то отдавать? Строил, строил – а пользоваться другие будут.
– Ты, Василий, не другой. Другому бы я не отдал. Ты ее секретами супротив тайги не воспользуешься – у тебя нутро правильное... Хотя, кто его знает, может и зря? Может, вообще ее лучше спалить, за ради природного здоровья!
– Ладно, ладно. Что-то в тебе сегодня обиды, как в июне воды... Не сомневайся, дед, в пакости не ударюсь.
– Да я и не сомневаюсь... Ты вот что – залей к выходным бочку бензина, возьми, на всякий случай, еще пару отгулов – поедем на твоей лодке натуру с картой сверять, я ведь тоже не все помню... Народу пока говорить не надо. Придет время, я сам скажу. И Мазямские угодья передам тебе, как положено – при людях, за «круглым столом», чтоб ни один хмырь в этом факте не усомнился. Ну, а беречь и заботить – тебя учить не надо.
* * *
Замедлил течение времени жаркий июль. Тайга хулиганила ордами едкого гнуса, пуская набеги на мирных в поселке людей. Вода откатилась, вошла в берега, и песчаные пляжи покорно в себя позволяли втыкать призывно звонящие тычки уловистых донок.
Купальный сезон мимолетен, и голые спины немногочисленной пацанвы иссиня-бледными кляксами на желтом песке жадно впитывали вертикальный зной, на глазах розовели, и, стоило только замешкаться, красный волдырь долгожданных ожогов сыпью расцвечивал за год истосковавшиеся по солнцу тела.
Поселок на время потерял интерес ко сну и с удивлением обнаружил, что в сутках действительно двадцать четыре часа, которые можно прожить, пролюбить, прорыбачить.
Дед Ванадий, сухопарый, среднего роста старик, на самом деле стариком себя не считал. Переступив за границу пенсионного возраста, в свои шестьдесят пять он ни поведением, ни разговором, ни тайными помыслами не позволял окружавшему, суровому к ослабевшим существам миру, заподозрить его в истощении сил и падении духа, напротив: хохолок его седой, но не редкой шевелюры непременно торчал против ветра, и чем круче волна, тем упрямее гнал он облупленную «тюменку» к недалекому уже горизонту, не желая и думать о том, что дорога имеет конец, а река упирается в море.
Он кокетничал, отзываясь на прозвище «дед», потому что лепилось оно не на возраст, не на белую масть головы, а на то, что внутри у него состоялось, на богатый набор из добра для хороших и разных людей.
Закончить «северный цикл» своей жизни Ванадий Журавлев решил однозначно, и закрепить это решение действием, которое не давало возможности к его пересмотру, нужно было немедленно. Пуповина, связующая повседневное состояние души с атмосферой окружающего мира, проходила не только да и не столько через работу, жилье и человеческие привязанности – она замыкала собой ту полюсную противоречивость северной природы, которая жесткими контрастами выжигала и вымораживала из души хлипкую поросль мелочных чувств, перегибы страстишек и тайную неправоту правильных вроде бы действий. Символом этой незримой, но прочной связи стала бумажная карта, впитавшая в себя «пот многолетних трудов, результаты раздумий и поисков», а проще – следы непростой своей жизни оставил Ванадий условными знаками по берегам неизвестных проток, переменчивых рек и затерянных в чаще таежной озер.
Отдать пережившую много людей путеводную карту – значило разом покончить с собой настоящим и внове родить для себя предстоящую жизнь. Какой она будет, не знает никто, но одно несомненно: она – продолжение северных трудных путей.
... Утро,не утро – скорее переход из тишины и спокойствия светлых ночных часов к оживленной сутолоке светлого же дневного времени происходил как-то незаметно: ускорялось течение реки, загущалась разноголосым говором таежная чаща, на увлажненном туманом песке появлялись царапины-веточки птичьих следов, и в поселке захлопали двери. Протирая глаза, обрывая зевком односложные краткие фразы, не уснувшие с вечера люди начинали поход в суету незаконченных дел, и, заведомо зная, что их завершить не успеют, все равно ежедневно с утра принимались за жизнь...
Дед Ванадий зашел за Кудряшовым в три часа утра и застал его уже на ногах. Глотнув наскоро крепкого чая и прихватив дорожную сряду, они направились к берегу, где еще с вечера ждала оснащенная для краткого, двух-трехдневного путешествия лодка.
Перед тем, как запустить мотор, Кудряшов еще раз спросил:
– Дед, ты потом жалеть не будешь?
Старик раздраженно взъерошил ладонью седой вихор:
– Не старайся, Василий, показаться честнее, чем ты есть, да и мне лишний раз душу не береди... Поехали!
Мотор фыркнул, словно спросонья, поднял со дна отстоявшуюся за ночь песчаную муть и начал свою привычную работу – толкать под корму это тяжелое, непослушное, но такое необходимое ему корыто.
Исходной точкой маршрута определили Сухой Казым. Подходя к Большой петле, Ванадий ткнул пальцем в карту:
– Без лишней надобности Чертовой протокой не ходи: какая-то она заманчивая и в голову словно хмелем бьет, так и тянет лётом ее пройти, а на дне – топляк на топляке... А ежели приспичит, пугани ее криком – может и пропустит... Почему так, пес его знает?.. Из ее середины есть узенький проход, на ходу незаметный, на гребях метров двести пройдешь – будет старое озерко... Видишь, метка, галочка – тут карась до трех килограммов весом... Нигде больше такого не встречал... Запомнил?
Кудряшов кивнул:
– Может, заглянем?
– Сам заглянешь... Некогда.
С правого борта проплыла брошенная хантыйская деревня Кислоры.
– Хорошее место, – Ванадий указал крестик на карте, – озеро там уловистое и чистое. Одна беда – щука в нем бешеная какая-то. Как жор начинается, хоть в воду не заходи – готова за ноги хватать. Рыбаки заготавливали ее на прикорм песца да вместо дров зимой печку сушеной щукой топили... Специально вылавливали, а то всю ценную молодь повыведет. Деревенька сейчас стоит пустая – ханты ушли на Амню, там поселились, пыжьяна, то бишь, сига, промышлять, да и зверя там поболее.
Старик прикрыл глаза, вроде бы задремал под ровный стук мотора. В голове толклись неупорядоченные мысли, мелькали стеклянными осколками воспоминания.
« ... И хорошо было... Приедешь – гость! – тебе и почетное место, и первое угощение. Народ на добро отзывчивый – на зло не памятливый... Привез им тогда капроновой нитки бобин двадцать, пороху, гильз, капсюлей, попросил буровую на Вай-Югане олениной да рыбкой обеспечить – и что? Год кормили, в меха одевали, да еще обижались, если от чего-нибудь откажешься!.. Правда, винцо любили – смерть! Ну, да не в разор – этого добра у нас хватало... Дружно жили...
... Бурили, бурили – все без толку! Сейсмологи, знай свое: есть газ, бурите! Ну, бурим, бурим... Пшикнуло раз – думали, вот оно, попали... Премию уже делить начали... Черта лысого! Каверна ложная оказалась... Так и пришлось сворачивать дело, перебираться ближе к северу... Там нашли – засвистело, не удержишь. До сих пор качают.
... Вернулся, вот, через пятнадцать лет обратно. Дома пустые, людей нет... Правда, на Амне они хорошо устроились. Звероферму завели – чернобурку выводят... Молодцы. И поселок, Казым, крепко построили, по-русски.
...Оську, помню еще сопляком, леденцами баловал – а теперь, видишь, охотник. Осип Соболев! Чай, и не помнит – кто его фамилией-то наделил? Буровой мастер Ванадий Журавлев... Безотцовщина... Надо бы проведать крестника перед отъездом...»
Лодка замедлила ход и, заложив широкую дугу, вошла в русло Сухого Казыма. Ванадий очнулся, открыл глаза:
– Притормози, выйдем на берег, разомнемся чуток.
Кудряшов загнал лодку на мель между двух песчаных островков, и спутники выбрались на сушу.
– Там, выше по течению – Красные пески. Туда нынче не пойдем... Смотри в карту.
Ванадий описал пальцем окружность, внутри которой тесно скопились крестики, точки и другие малопонятные отметины.
– Здесь боровая дичь: белка, глухарь, рябчик. Слева, на горках и в распадках, лосиные тропы : места грибные и ягодные – лось там кормится. В одиночку ходить туда не стоит – они, лоси, народ незлобивый, но во время гона ничего не соображают, сомнут не по злости, а так, сослепу. Даже медведь сторонится... В этом углу, за озером – буреломы. Там ханты на медведя ловушки рубили – не знаю, живы, нет ли, но лучше их не трогать; ловушки с секретом, каждая на свой манер – угодишь, не выберешься...
– Слышь, дед, а почему – Красные пески?
– Да ничего особенного, геологи метку оставили: там опока наверх выходит – вот по цвету и назвали... Дальше, значит, пляжи по берегам, ровные и чистые. Плавными сетями рыбачить удобнее всего. Красные пески – одно из основных промысловых угодий местных жителей. Если надумаешь рыбачить, лучше спросить разрешения, а то прогнать – не прогонят, но обидеться могут... Так что, уж лучше с позволения... Ну, вроде все... Да! Если наткнешься на собольи давилки – ни-ни! – это моего крестника, Осипа, снасти.
– Крестника? – удивился Кудряшов.
– Да, да... Как-нибудь потом расскажу... Познакомлю.
Сухой Казым – широкая, но обмелевшая река текла параллельно судоходному Казыму и была такой же извилистой. С севера она принимала в себя притоки Вай-Юган, Мазямку, Ун-Вок-Сьим и множество мелких ручьев и речушек, не имевших названий. Междуречье Сухого Казыма и Казыма заполняло несметное количество проток, озер, создавая запутанный лабиринт, разобраться в котором, даже имея Журавлевскую карту, было делом абсолютно безнадежным, потому на карте отмечались только сквозные проходы между реками и внутрипойменные охотничьи и рыболовные места. Отдельные, особенные знаки указывали «нехорошие» районы – таких было немного, и Ванадий отложил их обследование на конец пути.
Кудряшов обратил внимание на затертую стрелку в правом верхнем углу карты. Она указывала на северо-восток и упиралась в едва читаемую букву «М». Дальнейший шрифт разобрать было невозможно – только в конце слова угадывалась то ли «а», то ли «я».
– Со старого экземпляра, подлинника, передрал, – пояснил Журавлев, – как было, так и перенес. Князек бормотал чего-то про торговый путь, говорил: «Богатый люди», и еще какая-то «...зея» – я так и не понял.
Через два часа спокойного движения пришлось остановиться: река обмелела настолько, что лодку тащили волоком по середине русла метров триста-четыреста.
– Это только вначале, – успокоил Кудряшова старик, – к Вай-Югану подойдем, там воды больше.
Вай-Юган перед самым слиянием с Сухим Казымом получал мощную подпитку. Его богатила речка Мазямка, едва ли не шире и полноводнее своего патрона. Их совместными усилиями русло Сухого Казыма заполнилось до краев, река забурлила, взмогутилась и даже местами свила воронки опасных водоворотов.
– Вася, не торопись! – окликнул Кудряшова дед Ванадий – Давай направо, по Вай-Югану, километра полтора – навестим мою третью буровую.
Лодка нырнула в приток, и через десять минут на левом берегу показались четыре рубленых домика и полусгнившие сваи когда-то солидного причала.
Две избы, сарай для хранения оборудования и непременная банька, хотя и заросли по окошки травой и кустарником, но были крепки. Даже оконные стекла в двойных рамах сохранились и пыльно отсвечивали без бликов, придавая строениям запущенный, но жилой вид.
Ванадий Николаевич Журавлев сошел на берег, поспешно и неумело осенил себя на уровне живота крестом и, с пристоном вздохнув – э-хе-хе, поднялся по ветхой лесенке к покинутому много лет назад обиталищу.
Сарай и дом, где раньше размещалась контора буровой, были заколочены досками, а вот жилая изба и банька бесхозными не казались: на дверях не было замков, и тропинки к ним выдавали нередкую посещаемость.
Ванадий толкнул незапертую дверь и вошел в помещение.
Шесть сколоченных из досок двухъярусных нар по стенам, большой обеденный стол и скамьи вокруг него – все было на месте, будто и не прошло долгих пятнадцати лет. Рядом с ненужной теперь электрической лампочкой, с того же крюка свисал капроновый шнур, туго натянутый привязанным к нему кожаным мешком. Печка-буржуйка в левом углу совсем не заросла пылью, а в подтопке белели еще не потускневшими спилами березовые полешки.
«Охотники да рыбаки воспользовались, – подумал Ванадий, – готовая заимка, чего добру-то пропадать».
Он почувствовал в душе ласковый шорох и улыбнулся.
Подошел к своим нарам, заглянул в изголовье и в который уже раз прочитал вырезанную на сосновой доске надпись: «В.Н.Журавлев. Буровой м-р. Уч. №3. 1961-62 г.» Расчехлив нож, дед Ванадий нетвердой от волнения рукой прирезал еще две цифры: «– 77», подумал и добавил: «Оконч.»
Снаружи донесся голос Кудряшова:
– Дед, а дед! Глянь-ка сюда!
Старик вышел на крыльцо. Василий обминал траву вокруг небольшого бугорка почти на самом берегу речки. В изголовье бугорка торчал из земли отесанный с одного бока метровый пенек.
– Могила, что ли? Вроде как могила, а без креста...
Ванадий опять вздохнул, присел на корточки и поворошил ладонью заросший травой холмик.
– Могила... Только не человечья. Кобелек мой тут лежит, Чингиз. В бою жизнь окончил, светлая память... Мишка к нам повадился, разбойничать начал... Вон там, – он показал пальцем на квадратный провал в земле, – там у нас ледник был, припасы хранили. Этот мерзавец приходил, когда мы на смене были. И взять – не возьмет, а нахулиганит, продукт перепортит, да еще – вот ведь пакостник – наложит в ледник – дышать нечем... Караулить его некогда – забуривались мы, да и бригада была – некомплект...
– Ну, я и посадил на цепь Чингиза –то. Думаю: отпугнет, отвадит – кобелек у меня был серьезный...
Вернулись с работы, а Чингиз вот тут, на берегу с переломанным хребтом... Живой еще был... Но отвадил! Кровавый след за мишкой до самой реки тянулся... Не нужно было мне пса на цепь сажать... Да ведь он вечно за нами на буровую таскался! Вот так и вышло...
Ванадий еще раз обошел территорию, повздыхал, пошвырял носком сапога какие-то обломки и спустился к лодке.
– Ты вот что, Вася, ты иногда сюда заскакивай... Просто так, без умысла... Потопчись, вот как я... Там, в избе, кожаный мешок висит – это охотники на печальный случай провиант, соль, да спички оставляют... Ты, значит, сходи сейчас, положи от себя чего-нибудь, а от меня – вот это... – он отстегнул свой охотничий нож с гравировкой: «Ванадию Журавлеву в день 50-летия от товарищей по работе».
– Он здесь нужнее. А из товарищей, похоже, я один остался... Давай, да поедем, а то слюни потекут... Старый, что ли становлюсь?..
... Вниз по течению лодка шла легко. Не притыкаясь к берегу, а только сбрасывая скорость в нужных местах, Кудряшов и Ванадий разбирались в хитросплетениях карты, и дешифруя тайны условных обозначений, дед сопровождал их краткими пояснениями.
– Вот видишь, крестик на правом берегу? Здесь, за гривкой, клюквенные болота... Там же обабки – под осень, а в начале лета – морошка. Только без слеги под мышкой ходить по этим кочкам опасно – живуны, болотные окна. Они и летом коварные, а зимой – вообще: улькнешься и – привет! – поминай, как звали... Но ягоды – хоть косой, хоть комбайном, крупная...
– Смотри на левый берег... Заход в протоку мелкий, волоком переходить, но это – сначала, а потом она проходимая. Отсюда короткий путь до поселка, если знаешь, конечно. А не знаешь, лучше не лезь – заплутаешь. Хитрая протока. Так и называется – Хитрая. Держись правой стороны и не суйся в левые рукава, даже если они широкие и чистые, а то либо назад вернешься, либо вообще, во внутренние озера попадешь – там неделю крутить будешь...
– Стоп! Притормози... К Ай-Юганскому рукаву подходим... Вот названия! Ай, Вай, Ун – все едино заканчиваются на Юган. С непривычки я тоже путался. По этому рукаву, Ай-Югану, выйдешь на речку Ун-Вок-Сьим. Она попадает в Казымский сор километра на четыре ниже устья Сухого Казыма. Речка сложная, бурливая, рыбачить там неинтересно. Но за правым берегом глухие нехоженые места. Ондатра, бобр, утиные озера...
Кудряшов старался запоминать, кое-где делая собственные пометки. День все не кончался, хотя по часам уже был вечер. Дед, по-видимому, тоже утомился: паузы в его монологах стали длиннее, он подолгу молчал, прикрыв глаза под размеренный рокот мотора.
– Может, ночевку поищем? – тормошнул его Кудряшов. – Где тут удобнее? Да на уху надо рыбки надергать...
Ванадий вяло махнул рукой:
– Пониже... Доедем до «плохого места», там и заночуем...
– Что-то я тебя не пойму: чего же нам в плохом месте ночевать? Найдем хорошее...
Старик опять махнул рукой:
– Да нет! Место-то само по себе для ночевки – лучше не придумаешь. Там и комара нет, и рыбалка – будь здоров, и вообще... Просто оно так называется...
Кудряшов с сомнением дернул головой:
– Просто так здесь ничего не называется. Я это уже понял... Ты, дед, не темни! Что там за нехорошесть такая? Булгаковщиной попахивает...
Ванадий хитро прищурился, в глазах скакнул и пропал баламутный чертик.
– Ладно... За ухой расскажу... А может, и сам увидишь...
Кудряшов внимательно посмотрел на старика, но тот уже спрятал глаза под седыми, кустистыми бровями и, натянув на нос капюшон, поклевывал в такт хватающей мелкую волну лодке.
Продолжение следует http://www.proza.ru/2011/12/11/66