“
В советские годы, считалось дурным тоном, если газета пестрела фамилиями лишь одних штатных сотрудников редакции. Надо было создавать видимость, будто бы она делается руками широкого авторского актива и, мол, таким образом, выражает мнение народа. Поэтому нам приходилось писать на злобу дня за секретарей райкомов, директоров заводов, председателей колхозов, ткачих, доярок, слесарей и так далее, кто писать не умел, да и не располагал временем для этого непривычного занятия. Автору же этого материала, всю свою жизнь посвятившему журналистике, однажды даже пришлось перевоплотиться в народного узбекского поэта – шоира и сочинить за него четверостишие. Как это случилось и что из этого вышло, вы узнаете, прочитав этот забавный рассказ.
Сегодня имя Назыма Хикмета мало кто помнит. А полвека назад он был живой легендой – просидев в общей сложности 17 лет в турецких тюрьмах за свои коммунистические убеждения, он вышел на свободу и обрел вторую родину в Советском Союзе. Одна за другой выходили у нас книги его стихов, в театрах шли его пьесы, и лишь комедия “А был ли Иван Иванович?” была запрещена по идеологическим соображениям. Хикмет искренне поверил в разоблачение культа личности Сталина и осуждение репрессий, восприняв их как покаяние партии перед народом, и откликнулся пьесой на эту тему. Но он плохо разбирался в дворцовых интригах Кремля и, конечно же, не знал, что те, кто осуждал кровавые деяния Сталина, сами были повязаны с ним этими преступлениями. Они-то и постарались смазать и преуменьшить это страшное явление в истории нашей страны.
С Назымом Хикметом связано мое журналистское крещение.
В 1951 году с дипломом журналиста Казахского государственного университета я приехал работать в газету “Ленинский путь” - в Самарканд, город голубых куполов Гур-Эмира, усыпальницы Тимура, мавзолеев Шах-и-Зинда, стройных минаретов Регистана, где размещалось знаменитое медресе Улугбека. Я был очарован этой немыслимой красотой, этим покоем вечности. И первый же мой фельетон “Невеселая экскурсия” был посвящен теме реставрации памятников старины.
На носу уже был Новый год, как вдруг меня вызвал редактор Владимир Яковлевич Алышев и поручил срочное и серьезное журналистское задание:
- Есть у нас замечательный народный поэт Фазыл Юлдаш. Он сохранил в памяти героический эпос “Алпамыш” в самом полном объеме. Тысячи и тысячи строк! Ну а о Назыме Хикмете ты, конечно, знаешь. Он теперь живет в Москве. Какая, спросишь, связь между Фазылом Юлдашем и Назымом Хикметом? А вот какая: на недавней декаде узбекской литературы и искусства в столице Фазыл Юлдаш надел на Хикмета национальный халат, и писатель был очень растроган таким подарком от узбекского народа. Удивительно, как этот факт никто пока в газетах не обыграл. А это ведь - “гвоздь” (“Гвоздь” на профессиональном языке журналистов - самый яркий, злободневный материал, призванный привлечь внимание читателей. – Авт.). Так вот, дать этот “гвоздь” в газету предстоит тебе – в новогодний номер. Так что – дерзай! Командировка уже выписана.
На старенькой редакционной “полуторке” тут же отправились в Булунгур - районный центр, где надо было сначала представиться местному начальству и попросить переводчика – кого-нибудь из учителей узбекского языка и литературы, да такого, кто знает дорогу в кишлак, где обитает знаменитый шоир – народный сказитель.
На Востоке не принято торопиться. Пока разыскали директора школы, пока тот, в свою очередь, нашел учителя, пока учитель приоделся - нацепил галстук, как положено, когда вызывают в райком партии – начало смеркаться. Было холодно, морозило. Мы устроились втроем в кабине – благо, никаких автоинспекторов по пути не предвиделось.
По дороге наш проводник и переводчик рассказал забавную историю, как ехал на декаду Фазыл Юлдаш. Уже пора всей делегации вылетать из Ташкента в Москву, а шоира нет как нет. Исчез! Звонят из Самарканда в Булунгур: где Фазыл Юлдаш? А там удивляются: еще позавчера за ним выслали машину… Оказалось, стоило райкомовскому “газику” выехать из кишлака, как его тут же перехватили почитатели Фазыла Юлдаша, выставившие заслон на дороге, ведущей к шоссе. Уговорили погостить вечер в соседнем колхозе, где уже дымился огромный казан с пловом. На следующий день по пути в Самарканд Фазыла Юлдаша снова “похитили” и увезли на встречу с другими почитателями его таланта. Так бы он и путешествовал из кишлака в кишлак, как переходящий приз, если бы его не умыкнули по всем законам детективного жанра: вызвали во двор якобы по важному делу, усадили в машину и привезли прямо к трапу самолета.
Добрались мы к Фазылу Юлдашу промерзшие до мозга костей, потому что долго блуждали во тьме: вокруг не было ни огонька, так как по восточному обычаю дома строились окнами во двор, чтобы нескромный взгляд не проник за высокий дувал, где у тандыра хлопочут женщины. Так что постучаться в окошко и спросить дорогу было несбыточной мечтой.
Нас напоили зеленым чаем, на дастархане появилась очень кстати бутылка водки, и я впервые испытал, как ее пить из пиалы, когда она растекается по всему рту…
Выпили, закусили и пришел черед расспросить Фазыла Юлдаша о его встрече с Назымом Хикметом. Я вытащил блокнот, чтобы записывать ответы, когда хозяин дома дал какой-то знак жене, и она принесла домбру. Он тронул струны и запел. Наш переводчик едва поспевал за ним записывать. От выпитой водки и монотонной музыки я задремал, откинувшись на подушку, заботливо брошенную рядом.
Вероятно, через час очнулся от сна и спросил:
- Ну, что он рассказал о встрече с Назымом Хикметом?
- До встречи еще далеко, - ответил переводчик, – пока рассказывает о Москве: какая она бескрайняя и удивительная. Москва – это тысячи и тысячи кишлаков, а под землей ходят трамваи… Отдыхайте и не беспокойтесь – я все запишу…
Утром, наскоро позавтракав, чем чуть не обидели хозяина, мы заторопились обратно в Самарканд, так как предстояло тут же сесть за стол и выдать на гора репортаж. Переводчик отдал мне две школьные тетради, исписанные на узбекском языке. По приезду в редакцию я положил их перед собой на стол и сидел в полной растерянности: что же я напишу, как я успею, когда предстоит еще сделать подстрочник? А потом найти поэта, который бы превратил его в стихи… За окном каркала ворона, словно предвещая мне позорный провал.
Прихрамывая появился ответственный секретарь Давид Петрович и спросил:
- Когда будет “гвоздь”?
- Фазыл Юлдаш напел две тетрадки… Сейчас буду искать переводчика, чтобы заручиться подстрочником.
- Мы так не договаривались. Материал запланирован в новогодний номер. 150 строк, и к концу дня, чтоб они были на моем столе!
Как, наверное, у каждого из нас бывало: сидишь, мучаясь от бессилья выдавить из себя два слова, в голове полный кавардак, куришь одну папиросу за другой, как вдруг, когда остается в твоем распоряжении какой-то час до финиша, тебя осеняет творческий свет, и ты только успеваешь записывать…
Я представил себе Колонный зал Дома Союзов, который не раз показывали в кинохронике, зримо увидел Фазыла Юлдаша на сцене, подбадриваемого аплодисментами. Вот он надевает на Хикмета богато расшитый халат и тюбетейку… Они обнимаются. Хикмет, наверное, смахивает скупую мужскую слезу… Самому на удивление репортаж получился живым, словно бы я сам присутствовал на этом событии.
Давид Петрович прочитал, довольно хмыкнул и сказал:
- А где цитата?
- Какая цитата?
Мы привыкли в те сталинские времена цитировать вождя и учителя кстати и не кстати, но вспомнить что-либо сказанное им про Назыма Хикмета или Фазыла Юлдаша было выше моих сил.
Видя мою растерянную физиономию, Давид Петрович сказал:
- Ну, какое-нибудь четверостишие из того, что вам пел Фазыл Юлдаш.
- Подстрочник еще не сделан, - оправдался я.
- Ну и наивняк вы, мой дорогой, - усмехнулся ответсек. – Вы стихи когда-нибудь писали?
- Писал, - сознался я.
- Вот и дерзайте. Без стихотворной цитаты материал не приму.
Первое, что пришло на ум: “Ты томился в неволе семнадцать лет…”
Это как бы само собой рифмовалось со строчкой “Друг и брат мой, Назым Хикмет”. А дальше что?
Наконец, в муках творчества родилось четверостишие:
Ты томился в неволе семнадцать лет,
Но народ тебя вырвал из страшных бед,
Ты увидел снова Солнца свет,
Друг и брат мой, Назым Хикмет.
На летучке меня похвалили: и за оперативность, и за живость репортажа, и за стихи.
- Вот вам пример того, что журналист может быть и швец, и жнец, и на дуде игрец, - закончил разговор Владимир Яковлевич.
А примерно через неделю он вызвал меня к себе:
- Садись и крепче держись за стул. На – читай телеграммы.
Одна - из Союза писателей, другая из журнала “Новый мир”.
В них содержалась просьба срочно прислать перевод поэмы “Друг и брат мой, Назым Хикмет”, которая будет напечатана в журнале и издана отдельной книжкой.
- Ничего не понимаю. Как там узнали?
- А наш тассовский корреспондент “сообразил” из твоего материала информацию и отправил в Москву. Ее напечатали не то в “Правде”, не то в “Литературной газете”. Кстати, не забудь заглянуть в кассу – там тебя ждет премия.
Ни похвалы, ни премия не убедили меня, что стоит менять суматошную жизнь журналиста на спокойную и хлебную профессию переводчика. Да и не было у меня такого призвания.
Журналист меняет профессию лишь на время и затем, чтобы написать правдивее, бывает по необходимости, но всегда в рамках своей профессии и всегда оставаясь самим собой. И здесь ставлю точку.