***
На берегу реки сидел рыжий косматый человек, в набедренной повязке из волчьей шкуры и резиновых галошах. Он опирался на суковатую дубину и смотрел на противоположный берег. Там раскинулся маленький городок, утопающий в зелени садов. Слышалась музыка, сигналы автомобилей, гудок проходящей электрички. На песчаном пляже загорали парни и девушки.
Человек жадно смотрел на всё это, ноздри его раздувались и, наконец, из груди вырвался дикий звериный вой…
- Хорош орать, Федька! Я, бляха, язык ошпарил! Вот ненормальный! Лежал себе тихо, мирно. Ну, думаю, спит человек, и пусть спит. А он заорал благим матом. Хулиган. Давай вставай, чай пить со свежим хлебом.
Федя сел и понюхал воздух: в избе действительно пьяняще пахло.
- Ну, Димыч, ты по части хлеба мастак. Мне сон приснился, как будто ты испек каравай прямо в тазике. В деревне каждому досталось по куску, а мне не хватило. Вот я и заорал. Нет, понимаешь, социальной справедливости, дискриминация по цвету волос!
- Ну-ну, сказывай. Я все никак не пойму: на кого ты учился? На охотоведа или на комика?
- На трагика, Димыч. Жить или не пить? Вот в чем вопрос, - продекламировал он замогильным голосом.
Димыч во второй раз поперхнулся чаем.
- Артист ты, Федька, - смеясь сквозь кашель, выдавил он из себя.
А Федор продолжал истово:
- «Я – Мерлин, Мерлин, я героиня самоубийства и героина!»
- Ты чай пей, самоубийца.
И Федька с наслаждением взялся за чай, откусывая огромные куски прямо от горячей буханки. «Да, - подумал про себя Димыч, - жениться тебе надо, парень. Тогда и орать во сне не будешь». В голове его зрел план.
От рыжего Сашки Фёдорова, привыкшего, что его кличут Федькой или Федулом, нужно было как-то избавляться. Такого прыткого соседушку, молодого да ещё с охотоведческим образованием, лучше держать подальше от собственного участка. Всё ведь просто и понятно, как три рубля: через год-два парню станет тесно на своих угодьях и старика Димыча подвинут.
Каурому и конопатому Федьке – двадцать пять. Лагерной жизнью не бит, судьбой не топтан и медведем, до полусмерти, не еден.
А бусый от времени Димыч на двадцать лет старше. И все эти годы он провёл не на тёплом курорте, распивая компот и потягивая сухое винишко, под шашлычок, среди пляжных поддонов с поджаристой женской сдобой. Он истратил молодость и силу здесь, в студёном краю, у таёжных костров и в брезентовых палатках, в тесных балаганах и ещё необжитых зимовьях, на сухарях и окаменевших галетах, чайке-чифирке, чистом спирте и мутной браге.
Здоровья такая житуха не прибавляет. Зубов осталось штук пятнадцать и без хорошей мясорубки не прожить. Застуженные колени пухнут и про погоду уже не спрашивают – далеко от печки не убежишь. Спина сорвана – много на горбу не унесёшь. Одна рука шатуном погрызена, другая по пьянке ломана – десять раз подумаешь, прежде чем топором лишний раз звенеть, сухары валить и ночь у костра коротать. Вроде книжку почитать берёшься, а руки-то коротки: сколько их не вытягивай, всё равно буквы не различить. При таком раскладе никаких тайных заначек не хватит, чтобы выиграть дурацкое соревнование. А на вопрос: кто больше сдаст собольих и беличьих шкурок? – ответ короткий, как однословная суть многостраничного приговора суда: «вышка».
Дим Димыч был человеком опытным и практичным. Избытком благородства никогда не страдал. Жил по принципу: «Мне чужого не надо, а за своё – горло перегрызу».
Долгими вечерами он убалтывал Федьку историями о тупой и беспросветной жизни в таёжной глухомани, где ни электричества, ни керосину, ни музыки с танцами-обжиманцами. Он вещал о пьяных драках из-за одной на всю деревню более-менее чистой бабёнки, с которой ещё как-то можно побаловаться на скрипучей кровати, если очередь дойдёт.
Димыч рассказывал о «мёртвых сезонах», когда нет ни белки, ни боровой дичи, ни лосиного следа, и соболишек приходится добывать на голом хлебушке, а от крахмальной диеты, известное дело, только воротнички у рубашек стоят, но ни одной бабе этого не понять. Вот и у него, у самого Димыча, был такой случай в молодости: сунулся после промысла к одной, а ничего не вышло. Один срам. Конечно, от бабского племени только беспокойство для молодого мужика. Но здесь оно быстрее проходит, посмеивался Дим Димыч: поживёшь с десяток лет, и тайга тебе всех баб заменит и всю любовь-морковь.
***
Федул вышел из избушки и решил поколоть дров.
Чурка попалась матёрая, суковатая и с первого раза не поддалась.
- А ты её по краю ёбни, наискосок…
Федька от неожиданности присвистнул. Рядом стоял мальчуган лет пяти, в галошах на босу ногу и с засохшими соплями под носом. Это был Колька, сын той самой «чистой бабёнки» Клары, оставленный ей на память каким-то неизвестным бичом из геофизической экспедиции.
- Сударь, вас кто так выражаться научил? – спросил Федька, присев на корточки перед пацаном.
- Никто, сам научился.
- Ну, молодец, - Федя в смущении почесал затылок.
- Дядя Федя, а скоро лето наступит? – услышал он сзади ещё один голосок. Вокруг него собирались разношёрстные ребятишки.
- Дядя Федя, расскажи нам сказку.
Фёдор сел на чурку, пацаны сгрудились вокруг него, и через некоторое время сказочник разошёлся не на шутку:
- … и сказал тогда господь Бог: пусть холод скует навечно тунгусскую землю и не будет на ней никогда ни весны, ни лета.
- А бога нет, дядя Федя.
- Правильно, Колька, бога нет. Но это сказка. Не перебивай.
Колька поскрёб под носом, почесал затылок, а Федя продолжал:
- Услышали эти слова птицы и устроили птичий базар. По-нашему, собрание. Громче всех бормотали тетерева, но их никто не понял. Потом засвистели и забулькали рябчики, но их тоже никто не понял. Потом старый чёрный ворон сказал: «Предлагаю искать крайнего. Да и искать долго не нужно. Вот посмотрите: среди всех нас, птиц оседлых и местных, самые бесполезные кукушки. Кукушки – это вроде как бичи среди нас. Терять им нечего, семей у них нет, а потому лето украсть у господа Бога должны они».
Все радостно загалдели, а ворон продолжал: «А мы, птицы семейные, должны будем отныне предоставлять кукушкам жилплощадь в своих гнёздах и воспитывать их детей». Птицы ещё
долго хлопали чёрному ворону, а кукушки без лишнего базара собрались в стаю и полетели за синие хребты, воровать у Бога лето. И с тех самых пор в ваших краях лето наступает только тогда, когда прилетают кукушки. Вот и сказке конец, а кто слушал, тот молодец.
Фёдор замолчал. Ребятишки стояли вокруг него, затаив дыхание.
- Колька, закрой рот и вытри сопли, - скомандовал Федя.
Колька поспешно выполнил приказ.
- А теперь, дамы и господа, бегите домой. Уже холодно.
- Дядя Федя, а когда лето наступит? – спросила маленькая девочка, опоздавшая на вечернюю сказку.
- Ты что, бляха-муха, не слышала? Вот кукушки прилетят, лето сразу и наступит, - наставительно сказал ей Колька.
Дети разбежались по домам, где их особенно никто и не ждал, а Федя ещё долго сидел на нерасколотой чурке и курил.
До приезда Бирюка-Чана нужно было принять решение.
Как-то всё обосновать.
Во-первых, здешняя тайга слишком бедна, чтобы пушной промысел мог прокормить даже десяток коммунаров. На рыбе сорной не заработаешь, а сига и хариуса и себе не хватит, чтобы поесть досыта. Лось – большая редкость. За весь сезон ни одного следа не видел. Скотину держать – покосов нет, а ягель коровы не едят. Да и свиней рисом и гречкой кормить не будешь. Земледелие исключается – вечная мерзлота.
Во-вторых, нет электричества. Дизельный генератор – не выход, а водяное колесо на ручье не поставишь – мелкие речки перемерзают до дна. Всё будет раздавлено льдом. Придётся возиться с керосиновыми лампами. Всю жизнь.
В-третьих, ни одна нормальная женщина не согласится жить в первобытных условиях, без тёплого туалета и медицинской помощи. Самой печь хлеб, готовить на дровах, стирать-полоскать вручную, шить и читать детям книжки при керосиновом свете.
Кому это нужно?
Продолжение http://proza.ru/2011/12/16/407