На холме в последний день, глава 10

Глава 10
Кости старого дракона

          После отъезда Артура в Долорусе стало пусто. Я все же провел там большую часть лета, а потом вспомнил о своем обещании, данном спьяну в Саксонском Топоре. Я отправился в дорогу, и достиг замка Корбеник, где нашел на берегу озера худющего, кожа да кости, дочерна загорелого мальчишку с копной спутанных белых волос. Он орал и носился по воде, поднимая стены брызг, и не стеснялся своей наготы, и вообще ничего и никого не стеснялся. За ужином он залез ко мне на колени, потянул меня за бороду, заснул у меня на руках, и обслюнявил мою рубашку. В тот вечер я подумал остаться в Корбенике навсегда. Пеллес глядел на меня глазами, полными пьяных прочувствованных слез, и Элизер, сам недавно женившийся, унес спящего Галахада, и ночь звенела пением цикад и трелями лягушек в озере, и казалось мне, что Элейн все еще ждала меня в своем шатре, дремлющая в сладкой завороженной истоме.

          А назавтра прилетел в Корбеник королевский гонец. Он гнался за мной от самого Долоруса и привез мне письмо, в котором мой король и господин требовал моего присутствия в Каер-Мелоте.

          В Каер-Мелоте все было по-прежнему. Так же вились на башнях цветные флаги и орали на улицах торговцы, а важные господа чинно шествовали со своей свитой, увешанной дорогим оружием. Но никто уже не бежал за мною следом и, узнав мой флаг, никто не махал нам руками. Столица быстро забывает своих героев. Я нашел короля занятым, озабоченным и мрачным,  Гарета – все еще неженатым и оттого нервированным свыше обычного, а королева, принявшая меня в окружении целого роя женщин всех возрастов, была со мной холодна и осторожно вежлива. Она тоже изменилась. Нет, она не постарела и осталась такой же ослепительно прекрасной, но в ее грустных глазах я с удивлением прочел необычное для нее желание: желание стать верной и преданной женой и примерной матерью, желание погасить свой огонь и переделать свою суть, и подчиниться своей завидной судьбе. Желание отказаться от меня и тем самым сберечь меня от опасной королевской ревности, от второго Долоруса. Я понял, что и сам готов подчиниться ее выбору и принять ее жертву, если только это возможно.

          Я провел вечер с Лотианскими принцами, и грустный Гарет все-таки стал жаловаться на свое затянувшееся ожидание. Гавейн дал ему несколько советов, которые я счел вполне разумными, а Гарет нашел их возмутительными, и вскоре я перестал слушать принцев, а принялся грустить о Фэйр и гадать для чего Артур вызвал меня в Каер-Мелот.

          Мое пребывание в столице имeло свои прелести. Я посетил бани, как всегда с удовольствием, где между прочим срезал свою длинную саксонскую бороду. Я охотился с Ламораком и с Агравейном, и с ними же сидел в Саксонском Топоре, где иногда к нам присоединялся грустный Гарет, дрался на мечах с Гавейном, довольный возможностью практиковаться с соперником, примерно равным мне по силе, играл с толстым задумчивым Герейнтом. Королева моего общества не искала, а я старался ее избегать, зная о ее желании забыть обо мне и предоставляя ей такую возможность. Я ждал.

          Наконец, мой король вспомнил обо мне, и я явился на его зов. Он принял меня в своем кабинете, небольшой и темной комнате, заваленной свитками пергамента, огарками свечей, и случайными предметами, вроде ржавых подков, погнутых ключей и поломанных браслетов. По случаю холодной и дождливой погоды в центре покоя стояла жаровня с красными углями, возле которой в кресле помещался неизвестный мне воин, вполне неприметной наружности. Одно лишь выделялось на его бледном немолодом лице – неимоверной длины седые усы, спускающиеся на грудь двумя косицами.

          - Принц Галахад из Бенвика, господин Хьюэл из Броселианда, - представил нас Артур довольно сухо, и я вежливо поклонился и сел в предложенное мне кресло. Усы Хьюэла пленили меня.
          Меня всегда удивляло, чем руководствуются люди, принимая такого рода решения. Должна быть на то какая-нибудь особо веская причина, наподобе обета: не стану стричь усы пока не очищу родную землю от проклятых ... кого там они воюют? Франков. Значит, проклятых франков. А захватчики отступать не собираются, и усы растут и становятся привычными, и вроде даже начинают нравиться...
          Артур прервал мои глубокие размышления:
          - Король Броселианда, наш брат Гердебер, испытывает горькую нужду. Уже много лет он ведет войну с ордами варвара по имени Кловис. Я посылаю ему в помощь войско, под твоей командой, Галахад. Я думаю, тебе это будет особенно интересно, потому что с Кловисом воевал еще твой отец, король Бан.

          По-видимому, с тем же успехом, подумал я, и церемонно склонил голову:
          - Сочту за честь.
          Вступил в разговор Хьюэл и я едва понимал его плохую латынь:
          - Мы рассчитывали на короля Артура. Чтобы он повел войско. Но раз не Артур, то принц Галахад – наш второй выбор.

          Можно подумать, что им позволено было выбирать. Мне очень захотелось дернуть Хьюэла за усы. Я ответил довольно холодно:
          - Сделаю все возможное. - У меня тоже не было выбора.
          - Отлично, - откликнулся Артур. - Посылаю с тобой, принц, две сотни воинов: Эрбина и Кадо.
          - Мы рассчитывали на больше, - снова влез Хьюэл, но Артур слушать не стал:
          - Две сотни. Сколько у тебя своих людей в Каер-Мелоте, Галахад?
          - Восемнадцать, господин, - ответил я.
          Примерно вдвое больший отряд можно было поднять в Долорусе, но усатому Хьюэлу знать об этом не полагалось. Мои люди собирали в Долорусе свой первый урожай, и Броселианду приходилось обойтись без них.
          - Вот, уже получается двести двадцать, Хьюэл, а ты переживал, - обрадовался Артур, видимо, подводя итог длительным и неприятным для обеих сторон переговорам. - Пешие. Лошадей морем не повезем.
          - Мы рассчитывали на конницу, - сказал Хьюэл и я увидел как он расстроен, считая свою миссию проваленной, и как ему неловко в нашем обществе. За такую тщательно скрываемую стеснительность я готов был простить ему все, даже его окаянные усы.
          - Мы не сможем перевезти лошадей через море, - терпеливый тон Артура дал мне понять, что и этот вопрос тоже ранее обсуждался. - Если король Гердебер пришлет нам подходящие ладьи, тогда найдем и лошадей.
          - Он не пришлет, - мне было жаль несчастного Хьюэла.
          - Значит решено, двести двадцать, пеших, под командованием принца Галахада, - подвел итог король Артур и, уже вставая, обратился ко мне: - Эрбину и Кадо сам скажешь. Найди Кая, вели приготовить припасы в путь. Чем скорее вы отправитесь, тем лучше.
          Действительно, чем скорее, тем лучше. Мне страшно не хотелось идти на ту войну. Я даже подумал, что Селифу и вправду удалось научить меня страху, и оттого я не хочу покидать Каер-Мелот, что боюсь я смерти. Если это так, думал я, то лучше было бы мне и вправду погибнуть в Долорусе, потому что если я не храбрый воин Галахад, то я никто и ничто. Король без королевства, неудавшийся волшебник, отвергнутый любовник, пустое место. Моя военная слава и мое искусство воина определяют меня и составляют мою личность. Страх уничтожит меня вернее меча.

          Я прощался с Лотианскими принцами все в том же Саксонском Топоре. Гарет все повторял:
          - Пойду с тобой, Галахад, право, пойду, - но звучал он неубедительно и я, наконец, сказал ему:
          - Никакой войны. Женись вот лучше, - и Гарет закричал:
          - Конечно лучше! А я что, против? - и все засмеялись, а неудачно женатый Агравейн хлопнул ладонью по столу:
          - К лешему Гарета! Бери меня с собой!

          Если бы я только послушал их и взял с собой обоих.

          Прощание с Артуром вышло сухим и до невозможности официальным.
          - Доброго пути, принц Галахад. Возвращайся с победой, - сказал мне мой король и я ответил ему столь же холодно и вежливо. С Фэйр я не прощался вовсе.

          Зато Лайонесс нашла меня во дворе, протиснувшись между воинами, подошла, чуть розовея от смущения:
          - Принц Галахад, счастливой тебе дороги. Вот, прими от меня подарок.
          Она протянула мне что-то перевязанное голубой лентой и я увидел перчатки тонкой кожи, даже с голубым Бенвикским орлом, аккуратно вышитым шелковой ниткой. Я не носил перчаток, разве что в самую холодную погоду.
          - Спасибо, госпожа, - я и вправду был тронут.
          Сама шила, по руке Гарета. Примерь, принц.

          Перчатки пришлись мне впору, и я тепло поблагодарил милую Лайонесс. Я любил ее, как сестру, или даже как дочь, и видел в ней ответное теплое чувство, начисто лишенное какой бы то ни было похоти, или даже простого женского кокетства. Еще я видел в ней грусть, не свою собственную, а словно повторяющую печаль Гарета, и признающую ее, Лайонесс, вину. Я наклонился к ней поближе и прямо в ее маленькое розовое ушко прошептал нечто, заставившее ее ахнуть и отшатнуться, глядя на меня круглыми от изумления глазами, и захихикать, прикрывая рот ладошкой. Я засмеялся ей в ответ и понял, что мой брат Гарет очень скоро будет женат.
          - Окажи мне любезность, Лайонесс. Передай привет моей госпоже королеве. Пусть она вспоминает меня в своих молитвах.
          - Хорошо, принц,, - ответила Лайонесс, все еще смеясь. - И я буду молиться за тебя тоже.

          Нетерпение охватило меня, и я пошел на конюшню, туда, где под навесом стоял мой черный конь. Руки не слушались, и я все еще возился с узлом, когда она поровнялась со мной, направив своего упирающегося коня прямо под навес.
          - Ты хотел сбежать от меня, Галахад! - зазвенел надо мною ее голос. Я не хотел смотреть на нее и не хотел с нею говорить.
          - Я уезжаю на войну, госпожа моя.
          Чего же ты хочешь от меня, Фэйр? Я знаю, мой король хочет моей смерти, но чего же хочешь ты?
          - Нет! - голос Фэйр срывался. - Ты бежишь от меня, как вор!
           Ее конь, серый с длинной белой гривой и голубыми безумными глазами, испуганно попятился и присел, прижав уши к узкой длинной голове, и она не могла с ним управиться. Я крепко взял его под уздцы, положил ладонь на упругую влажную шею и почувствовал нервную дрожь испуганного животного.
          - Ты бежишь от меня, как нашкодивший щенок! - крикнула Фэйр, и я понял, что она плачет, и прижался лицом к ее колену. И она, жестом почти материнским в своей неосознанной, неудержимой ласке, крепко и неловко обхватила мою голову.
         
          Не было в нашем расставании ни поцелуев, ни объятий, а только один короткий жест, полный любви, нежности и горечи разлуки. И этот жест был замечен кем-то, пожелавшим нам зла.

          Конечно, лошади у нас были. Я ехал верхом, Ламорак, Эрбин и Кадо, Хьюэл и двое его воинов. Оружие, щиты и припасы везли на подводах, слуги шли за нами, откуда-то появились женщины.
          Хардриса не было с нами. Он остался в Росте, где Ниэль ждала ребенка, и я не мог приказать ему ехать с нами и не хотел просить. Я общался в основном с Ламораком. Только с ним я мог просто молчать или глядеть ему прямо в лицо, различая седину в бороде и крупные темные глаза под тяжелыми опущенными к вискам веками, глубокие складки у рта, думая, что его можно было бы счесть красивым, если бы не мрачное и напряженное выражение лица человека, ожидаюшего удара. С Ламораком я делил свой шатер и с ним же дрался каждое утро и каждый вечер, в полном вооружении, с пикой или с мечом. Мое зажившее плечо утратило былую подвижность и нуждалось в тренировке, и я бессовестно пользовался безотказностью Ламорака и его мастерством.
          Наши поединки вскоре перестали быть нашим личным делом, и превратились в развлечение для способных оценить красивый удар или грамотную защиту. Все больше людей собиралось на нас поглазеть, деньги переходили из рук в руки, люди орали, болея в основном за Ламорака. Хьюэл не остался в стороне от общего увлечения и однажды предложил в качестве партнера себя. Я не очень обрадовался его предложению: он казался мне слишком старым, слишком тяжелым, но отказать ему я не мог и был приятно удивлен его искусством и безупречной отточенной техникой. Всегда полезно практиковаться с новым соперником, и несколько раз я прерывал наш поединок и просил Хьюэла показать мне тот или иной прием, и он делал это с удовольствием, смешно розовея от гордости. После этого мне Хьюэл понравился, я даже его окаянные усы перестал замечать.
          Однако наше общение затруднял тот факт, что Хьюэл не говорил ни на одном из мне известных британских наречий и почти не владел латынью. Готовясь к своей миссии в Дамнонии он, видимо, заучил несколько фраз, способных ему пригодиться в переговорах с Артуром, но в обычной жизни довольно бесполезных. Он сделал одну последнюю отчаянную попытку, спросив меня:
          - Ты – из Бенвика?
          - Меня увезли из Требеза, когда мне было года три. Или четыре, - честно ответил я, но Хьюэл меня не понял и и сказал, соединив обе руки:
          - Бенвик - Броселианд. Один язык. Один народ. Одна земля.
          Он стал говорить со мною на своем языке, и с удивлением я начал припоминать некоторые слова, сначала простые, потом сложенные во фразы, давно позабытые, но не потерянные, смутно знакомые, как запах моря, различимый издалека.
          К морю мы подъехали на закате, и сразу увидали на пляже пять черных лоснящихся туш, пять тяжелых саксонских судов. Мне стоило труда скрыть свое отвращение к темным чудовищам, сам вид которых был мне ненавистен, как тень, нависшая над страной, которую я привык считать своей, как проклятие, неотвязное, неизбежное. Ладьями заправлял мой старый знакомый Редрик, на мой вопрос о прелестной Этел ответивший нелюбезным: «Здорова, что с ней станется?». Я смотрел на ладьи без особой надежды. Мне казалось невероятным разместить на них две сотни воинов с оружием и с поклажей, но Редрик отмел мои сомнения с нескрываемым презрением к моему морскому невежеству. Он производил впечатление человека не слишком приятного, но я не искал удовольствия в обществе саксонов, надеясь лишь на их способность делать дело.
          С рассветом суда были спущены на воду и к полудню загружены всем необходимым. На берегу остались лошади, пустые подводы, и женщины, и слуги, обязанные вернуть это все в столицу. Кроме женщин, я полагаю.
         
         К вечеру сменился прилив, или ветер, или произошло что-то еще, необходимое саксонским мореходам, и мы покинули берег Британии, вскоре скрывшийся в темноте. Я понял тогда, что мне нравится море. Нравится подвижная переливающаяся гладь, уходящая за горизонт, мерный ритм дышащих под нами волн, их запах и вкус, их настойчивый и равнодушный голос, и ощущение чего-то безвременного и бесконечного. Нравится стоять у борта плавно шевелящейся ладьи и глядеть как садится солнце, опускаясь в воду, и знать, что это вполне понятно и принято у людей, молча смотреть на закат. Но только на море. На суше это глупо и странно, если ты не друид и не волшебник. Если ты не принц Галахад.
          Первая суша, на которую мы ступили была землей Бенвика. Хьюэл так и сказал, топнув сапогом в мокрый песок: «Бенвик». И пояснил, проведя рукой вдоль горизонта: «Бенвик».
          Я смотрел на поросшие разноцветным мхом дюны, на камни, торчащие из песка, будто кости древнего дракона, на землю, по праву принадлежавшую мне, и не чувствовал ничего. Бенвик, древний дракон, кости которого засыпаны песком. Я молча кивнул Хьюэлу, скрывая свое равнодушие. Ничего, кроме дюн и пляжа с камнями мне повидать не удалось, путь продолжался по морю, вдоль берега с крутыми зелеными откосами над кипящей водой, где трудно было найти на ночь приют, и волны разбивались о камни, встающие из воды отвесными стенами разрушенных крепостей. Иногда мы видели всадников на холмах и выставляли на ночь караулы, но никто не пытался нас атаковать и Хьюэл сказал, что мы уже во владениях Броселианда, когда перед нами открылась картина совершенно невероятная. Пологий зеленый луг, спускавшийся к морю, был утыкан вертикально стоящими камнями. Некоторые из них достигали человеческого роста, иные вросли в землю, располагаясь ровными рядами, и было их несчетное количество. Хьюэл пояснил, что камни были когда-то римскими легионерами, пока знаменитый Броселиандский волшебник не не вмешался в их военные планы. Имя волшебника он произнес невнятно, скрестив при этом пальцы обеих рук, от сглаза. Я походил между камнями, потрогал ладонью шершавый нагретый солнцем камень и решил Хьюэлу не поверить. Магия такой силы оставилы бы след, глубокий шрам, заметный столетия спустя, но ничего подобного я не видел. Камни были вполне мертвы, и магии в них я не ощущал.

          Столица Броселианда крепость Карнаг располагалась вблизи от странных камней, отделенная от моря широким песчаным пляжем, на котором нашли себе пристанище десятки судов разного вида, в том числе и наши саксонские ладьи. Крепость окружал деревянный частокол с крепкими воротами и разноцветными флажками на стенах. Несколько всадников встретили нас на пляже, и мне была предложена лошадь, и я въехал в Карнаг с почестями, предназначенными поководцу Артура в большей степени, чем принцу Бенвика.

          Крепость Карнаг тоже была деревянной, с почерневшими от времени стенами, поросшими зеленоватым мхом. Я подумал, что древний волшебник погорячился, превратив римлян в камень. По крайней мере они могли бы построить в Броселианде приличную каменную крепость, а может и пару дорог.

          Король Гердебер принял меня с церемонной вежливостью и в отличии от прямодушного Хьюэла постарался скрыть свое разочарование:
          - Твоя слава, принц Галахад, заставляет наших врагов дрожать от страха, - предположил он нерешительно и я развеял его надежды:
          - Я бы на это не рассчитывал, господин король. Наша сталь должна обратить врагов вспять, а не слава, кому бы она ни принадлежала.
          - Со сталью у нас как раз не так хорошо обстоят дела, не так ли принц? Маловато стали прислал нам наш брат Артур.
          Так не состоялся наш обмен любезностями.

          Король Броселианда был стар, и не скрывал ни старости своей, ни усталости. Он носил просторные длинные одежды, подобные монашеским, и свои седые волосы связывал пучком на затылке. Его светло-голубые выцветшие глаза глядели на меня грустно и чуть снисходительно, когда он сделал еще одну попытку поддержать со мной приятную беседу:
          - Я был дружен с твоим отцом, королем Баном, и помню тебя ребенком. Ты похож на него поразительно.
          - Только глаза у меня голубые, как у матери, - продолжил я холодно.

          Когда франки напали на Бенвик, мой отец попросил у Гердебера помощи. Броселиандский король решил схитрить, позволив Бану и Кловису побить и обескровить друг друга, с тем, чтобы в результате напасть на ослабленного противника в час его дорого доставшейся победы. Сначала все шло по его плану, горели Бенвикские крепости и гибли орды Кловиса и, воспользовавшись затянувшейся войной, Гердебер даже отхватил у Бенвика хороший кусок земли на побережьи, а потом пала столица Бенвика, город-сад, город-дворец Требез, и король Бан погиб. Новый хозяин его земли оказался и сильным, и жестоким. Все новые толпы варваров приходили с юга и с востока, и угрожали теперь грустной деревянной столице короля, совершившего ошибку. Вместе с Бенвиком Броселианд мог бы выстоять. В одиночку он был обречен.

          - Узнав о падении Требеза твой отец умер от разбитого сердца, ты знаешь? - проговорил Гердебер со слезою в голосе.         
          Король Бан умер от кинжала в сердце. Удар был нанесен его собственным охранником по его же королевскому приказу, и случилось это в осажденной обреченной крепости, имя которой я позабыл, но версия о разбитом сердце уже стала своего рода легендой, красивой сказкой, и спорить с нею я не хотел. Пусть будет разбитое сердце, так даже лучше. О том, что случилось с моей матерью, захваченной в Требезе, я предпочитал не знать. Так и сказал Вивиан: не хочу знать, и она мне ничего не показала.
          Я не ответил Гердеберу, но ответа не требовалось. Ему хотелось порассуждать, и молчаливый слушатель в моем лице устраивал его вполне. Он прошелся по комнате и остановился у окна, обернувшись ко мне с лицом мечтательным и не слишком умным:
          - Мы не можем остановить течения времени, принц. Наше время, воспетое бардами и освященное древними богами, подходит  к концу. Мы не можем предотвратить перемены, как не можем остановить морской прилив.
          Очень мне не понравилось настроение старого короля. Для чего же я привел ему двести воинов, если сам он не верил в возможность успеха? Гердебер, воодушевленный моим молчанием, взмахнул длинными костлявыми руками:
          - Мы не можем остановить франков, Галахад. Но нам по силам нечто более важное. Мы можем их изменить. Научить их нашим ценностям, привить им вкус к нашему образу жизни.
          Видно было, что тема эта обсуждалась королем и раньше, и теперь он был счастлив возможности излить свою упадническую мудрость на свежую голову. Все больше возбуждаясь, он пытался меня убедить:
          - Возьмем к примеру римлян и греков. Римская империя покорила Грецию, так? -  снова ответа не требовалось и Гердебер воскликнул в восторге. - Нет! Не так! Греция, своим искусством, своей философией и жаждой познания, и любовью ко всему прекрасному покорила своих завоевателей! И оказала неизмеримо большее влияние на Рим, чем то, которому подверглась сама!
          - Так что же, - я вступил в разговор, утомившись глупыми амбициями своего собеседника. - Дворцы Требеза восстановлены в своем былом великолепии? И новые сады посажены за его стенами?
          Молчание, установившееся вслед за моим бесцеремонным высказыванием,  длилось бесконечно. Неудовольствие короля было мне безразлично, я не пытался ему понравиться. Он это понял и тихо вздохнул, вставая.
          - Тебя проводят в твои покои, принц. Увидимся за ужином.
          Перед ужином я еще походил по крепости, нашел ее просторной и унылой, и еще раз подумал чему же именно собирался король Гердебер учить варваров. Я навестил своих воинов, размещенных довольно скученно в большом и древнем холле, похожем на хлев, с охапками соломы на полу и с огнищем в центре, под проделанным в крыше отверстием.
         
          Среди несовершенств моей натуры есть одно, довольно жалкое: мне не дано искусство вовремя закончить спор. После любой словесной перепалки я не спешу подвести черту, поставить точку, сделать вывод, забыть и обратиться к следующему предмету. Так же случилось и  после разговора с Гердебером: я ходил по крепости, ковырялся прутом в огне, пересчитывал стажу на стенах и лошадей в конюшне, и продолжал наш спор. Когда в мой дом приходит враг, говорил я старому королю, я не думаю о римлянах и греках, я берусь за оружие и защищаю тех, за кого я в ответе, и нет для меня большей правды, и нет высшего долга. Я не учу врага поэзии или танцам, я его убиваю и вижу в этом справедливость и честь. Этому научил меня мой король. Нет, я знал это и сам, но и Артур думал так же, поэтому я служу ему, а не какому-нибудь доморощенному философу, доживающему свой век в сыром замшелом холле.
         
          Ужин, поданный в другом таком же холле, неожиданно оказался обильным и вкусным, с нежной белой рыбой и хорошим белым вином. Я сидел рядом с Гердебером и охотно хвалил еду и особенно питье, и король с гордостью сообщил, что вино подали местное, с его же собственных виноградников. О воспитании варваров мы больше не говорили, римлян и греков не упоминали. Король представил меня своей жене и невестке. Жена поражала крайней молодостью в сочетании с округлостью сложения и чем-то напоминала мне очаровательную саксонскую ведьмочку Этел. Невестка, напротив, была холодна, со строгим замкнутым лицом и худощавым длинным телом, облаченным в траурные белые одежды. На меня она не взглянула вовсе, в отличии от юной королевы, и вообще не смотрела ни на кого, погруженная в свою печаль, безмолвная и неподвижная. Чем-то она понравилась мне, может быть именно своей безучастностью.
          Положенный бард пел положенные песни, в том числе и наши, песню Рианнон и Плач Силурии, и даже сравнительно новую, про форт Ардел. Все смотрели на меня, и я чувствовал себя одновременно польщенным и пристыженным, и считал что песни о чужих победах звучат оскорбительно в воздухе, пропитанном поражением и безнадежностью.
          Потом начались танцы, и король велел мне неприменно танцевать с его юной женой, имени которой я не расслышал и постеснялся переспросить. Она искрилась озорной энергией и танцевала без особой грации, но с завидным пылом. Пахло от нее горячим детским потом, сладостями и еще чем-то, тоже детским, и я подумал: что же делает старый король с такой женою, столь же настойчивой, сколь неутомимой, и решил, что ничего.
          Мы проплясали с нею целый вечер, а невестка короля, конечно, не танцевала и встала из-за стола самой первой. Ее звали Ольвен.
          После ужина я поймал раскрасневшегося Хьюэла и велел ему найти переводчика, чтобы поутру поговорить, наконец, о деле.

          Переводчик нашелся среди моих же собственных солдат. Я собрал в своем небольшом покое всех дамнонских господ. Хьюэл привел с собой нескольких воинов и расстелил на столе карту, выжженную на старой выскобленной коже, и чесно предупредил, что карта неправильная. На ней, на северном побережьи, гордо чернело слово «Бенвик», выведенное с вензелями, и жирная точка отмечала пропавший Требез.
          Хьюэл начал свой рассказ, и я его не перебивал.  Я долго слушал его историю, перечень сожженных крепостей и покинутых деревень и проигранных сражений, убитых господ и боев, подходивших все ближе к Карнагу. Он также рассказал  о непосредственной причине своего Каер-Мелотского посольства – крупной битве, в которой войско Броселианда потерпело сокрушительное поражение, потеряв многих наилучших воинов, включая двух принцев. Один из них был мужем Ольвен и командиром разгромленной армии, а другой принц был еще неженатым, молодым совсем воином, и о нем Хьюэл скорбел по-настоящему.
          - Тогда я реши идти за помощью к Артуру, - говорил Хьюэл и я понимал его без переводчика. - Так и сказал королю: с твоего, господин, позволения или без оного.
          Я спросил броселиандцев о врагах и получил сведения весьма туманные.
          - Где сейчас Кловис? - задал я простой вопрос и получил спокойный ответ, - Не знаю.
          - Почему? - Хьюэл меня не понял, и я повторил вопрос на его языке. -Почему?
          В комнате повисло молчание, и я подавил закипавшее во мне раздражение. Я ткнул пальцем в карту:
          - Это чья земля? Ваша или Кловиса?
          - Наша, - мрачно заявил Хьюэл.
          - Как тогда получается, что вы ничего не знаете? Где ваши шпионы, рыбаки, торговцы? Почему франки не боятся разъезжать по вашим дорогам? Если это ваша земля, она должна гореть под их ногами!
          - И как ты предлагаешь это сделать? - спросил Хьюэл неприязненно.
         
          Кое-какие соображения у меня на этот счет имелись. Я начал с наших саксонских кормчих, пригласив их в харчевню, где над старой картой мы распили первый кувшин эля. Я отсоветовал им возвращаться в Британию. Я также прочел им страстную речь о многострадальном народе Броселианда и его гонителях – жадных и глупых франках, собирающих награбленное добро в своих богатых и плохо укрепленных деревнях на побережьи и по берегам рек, и показал на карте где именно. О хорошем урожае, собранном в тех деревнях, который можно взять без труда и продать за хорошее серебро в Карнаге. Я дaже сказал что-то вдохновенное о франкских женщинах, призвав на помощь воображение поэта и волшебника – ни одного франка, ни мужского ни женского рода мне видеть к тому времени не доводилось.
         
          Речь имела успех, и на другой же день пять саксонских судов, снаряженных на занятое у меня серебро, отправились на разбой, и в их успехе я не сомневался. Так загорелась земля под ногами захватчиков, а вернее вода, что тоже было хорошо. Тогда же я объявил приз – монету мелкого серебра  - за каждую принесенную мне голову франка-мужчины старше шестнадцати лет. Вскоре головы посыпались на меня в количестве впечатляющем, и я стал подозревать, что не все они были франкскими. Король Гердебер моих методов не одобрял, но я продолжал платить, не желая смущать всеобщего воодушевления. Следующая моя идея – платить за сведения о франкском войске – потерпела крах, будучи основанной на веру в благородство человеческой натуры. Трезвомыслящий Хьюэл уверил меня, что жадные до чужого серебра Броселиандские фермеры нарассказывают мне таких сказок, что никакого серебра не хватит, не говоря уже о войске. Я ему поверил, приняв в один день до дюжины доносчиков, каждый из которых врал бессовестно.
          За сведениями о неприятеле я посылал дозоры, в количестве явно недостаточном из-за нехватки лошадей. Хьюэл мрачно злорадствовал: «Я же говорил насчет конницы», а я все больше склонялся к мысли о разбое и конокрадстве.
         
          Между тем первая саксонская ладья вернулась в Карнаг до бортов нагруженная зерном и вином и шкурами, и чем-то еще, успешно проданном оптом. Команда ладьи честно расплатилась со мной, и устроила разгром в одном из самых шумных столичных заведений, в результате чего две Карнагские ладьи отправились на разбой следующим же утром. Вторая ладья кроме добычи принесла сведения военного характера – расположение вновь отстроенной франкской крепости с гарнизоном и лошадьми на выгоне за стенами. Последнее решило дело.
          Король Гердебер был мною недоволен и немного меня побаивался.
          - Это не война, а какой-то разбой, - повторял он хмуро, и тот факт, что король видел разницу между этими двумя понятиями, объяснял мне причину его военных неудач. Я вынужден был напомнить ему о том, что две дамнонские сотни были оставлены под моим командованием, и помешать моим планам он не сможет. Хьюэл оказал мне поддержку и нашел среди своих людей одного воина, хорошо знакомого с местностью, и в день нашего выступления в поход подошел ко мне с мрачной решимостью и сказал: «Я с тобой!» В его тоне звучала полная готовность спорить со мной часми  и добиваться моего согласия любыми способами, но я лишь пожал плечами: «Твоя воля, Хьюэл».
          Сотня воинов погрузилась на три саксонские ладьи, и через два дня пути мы достигли устья быстрой и узкой реки с довольно сильным течением, грести против которого было трудно. Я был заворожен прелестью проплывавших мимо берегов, чистыми, светлыми лесами, виноградниками, с лозой, тронутой первым багрянцем, зелеными свежими холмами. На холмах попадались иногда руины римских стен  с осколками разрушенных колонн, и я понял, что люди Броселиана не пытаются обживать каменные развалины, предпочитая деревянные холлы с частоколами.
          У подножия такого холма мы высадились на берег, и в наступающих сумерках достигли прозрачного соснового леса. Ладьи с необходимым количеством гребцов продолжили путь по реке.
          Наш путь лежал между высокими и стройными соснами, уходящими в лиловое небо, и сухая хвоя уютно шуршала под ногами, и наш проводник уверенно шагал впереди, разбирая ему одному заметную тропинку.

          Мой план казался достаточно простым: подойти к крепости в темноте, отбить лошадей, посадить в седло сколько удастся воинов, остальных погрузить в ладьи. После этого конному отряду надлежало вернуться в Карнаг по берегу реки и вдоль моря, в сопровождении все тех же судов, способных подойти к берегу и высадить подкрепление, если будет в том нужда. В случае настоящей опасности лошадей пришлось бы бросить и спасаться по воде. Все очень просто и вполне выполнимо. Кроме одной детали – наш проводник заблудился. Он ни за что не хотел в этом признаваться и так же уверенно шел вперед, не оглядываясь по сторонам, но небо над нами посерело и запели первые птицы, а мы все так же шли по лесу и никакой крепости впереди не наблюдалось. Наконец, Хьюэл поровнялся с проводником и решительно потребовал объяснений. Тот принялся махать руками и горячо спорить, а Хьюэл схватил его за грудки и назвал дамнонской крысой, на что Ламорак внушительно покашлял в кулак, напоминая Хьюэлу о его окружении, преимущественно дамнонском.
          Мы все же вышли к опушке леса, уже при полном свете дня и много западнее крепости, и нам пришлось возвращаться, пробираясь в зарослях молодого сосняка.
         
          Мы подошли к крепости незамеченными. Франкам было не до нас. Они добивали у реки остатки нашего отряда, оставленного мною на ладьях, а сами ладьи, медленно поворачиваясь по течению, двигались к берегу, противоположному крепости.
          Мне даже не пришлось давать команду. Весь мой отряд бросился к реке, на бегу хватаясь за оружие, и воинственный клич рвался из горла, и ничто на могло остановить нас, спешивших на помощь нашим братьям. О том, что половина этих братьев были саксонцами мы и не вспомнили в пылу суматошного и короткого боя, закончившегося нашей победой. Нескольким франкам удалось вырваться из нашего кольца и достичь ворот крепости, но ворота остались закрытыми и мы добили беглецов, и никто не стрелял в нас со стен. Я приказал принести из леса хвороста и вскоре задымились стены крепости, жарко запылала соломенная крыша холла, и никому не удалось спастись из огня. Впрочем, нескольких женщин погрузили в ладьи. Я предпочел в их судьбу не вмешиваться. Моя война только начиналась.
         
          Так погибла франкская крепость и мы захватили с три десятка лошадей, в основном довольно жалкого вида, хотя мне и удалось выбрать себе черную рослую кобылу с грустными глубокими глазами, чем-то напомнившую мне Ольвен.

          По пути в Карнаг нам пришлось драться еще в двух коротких и беспорядочных стычках и я, наконец, смог рассмотреть моих новых врагов вблизи и  признать их бесстрашие и удивительное мужество перед лицом смерти. Они напоминали мне скоттов своими черными спутанными гривами, темными жилистыми полу-голыми телами и бешеной слепой яростью, не признающей ни порядка, ни дисциплины, не ведающей ни страха, ни пощады.  Они тоже казались мне несовсем людьми, но другой, отличной от моей породы, а вернее, прямо ей противоположенной.

          Наша скромная победа не столько обрадовала, сколько смутила короля Гердебера, но доставить ему удовольствие или заслужить его одобрение в мои задачи не входило. С нашими вновь добытыми лошадьми я смог снарядить несколько отрядов и отправить их в дозор. Король вздыхал и укоризненно качал головой. Он все еще лелеял наивную мечту о мирном соседстве с варварами, но все новые головы, насаженные на колья, появлялись вдоль дорог Броселианда, подтверждая, что не все в Карнаге разделяют идеалистические настроения старого короля.

          Осень подходила к концу, и все чаще иней покрывал сухую траву и оседал на старинных камнях. Все еще не понимая их магии, я любил сидеть среди них, опираясь спиной о шершавый камень, глядеть на переливающееся вдали море, думать о том, что предстояло мне застрять на всю зиму в глухой и мрачной крепости, в чужой мне земле, вдали от Каер-Мелота, от моих друзей и моего господина. Вдали от Фэйр. Тоска по Фэйр становилась уже частью меня самого, как руки или ноги, или тупая боль в рассеченном плече.

          Там, у странных камней, однажды нашла меня Ольвен, села рядом со мною на землю и, закутавшись в толстый серый плащ, стала глядеть в серую даль, где вода сливалась с небом. Я понял ее желание обойтись без церемоний, и не встал ей навстречу и никак ее не приветствовал, едва взглянув в ее сторону, сидел молча, жевал длинный стебель сухой травы. Она заговорила первой:
          - Слыхал ли ты о моем муже, принц?
          - Нет, госпожа, - признался я и, просто чтобы сделать ей приятное, предложил, - расскажи.
          - Ты знаешь кем он был? Он был нашим, Броселиандским Артуром!

          При этих словах я взглянул на нее с интересом и встретил ее взгляд, прямой и строгий, без тени присущей ее роду робости или кокетства. Она кивнула при виде моего удивления и продолжила со все возрастающим жаром:
          - Да! Он верил в победу, даже когда в нее не верил никто, и не боялся войны, а мечтал о единой Арморике!
          Я кивнул ей в ответ. Когда-то наши далекие предки, пришедшие из Британии кельты, взяли эту землю, сделали ее своей и назвали ее именем Арморика. И не было тогда ни Бенвика, ни Броселианда, ни Кервена, а были мы одним народом и одной страной, и говорили мы на одном языке. Муж Ольвен мечтал отнять эту страну у франков и возродить королевство Арморику. За это он шел в бой, за это погиб. Я смотрел на Ольвен и чувствовал ее боль и глубокую, горькую обиду.
          - Он мог бы быть великим королем, а теперь имя Кингара не упоминается при короле! Все винят его в нашем поражении, даже Хьюэл!
          - Я преклоняюсь перед мужеством принца Кингара, госпожа, - ответил я осторожно. - Ему пришлось противостоять ордам варваров, так же как и воле его отца.
          - Он был нашей единственной надеждой, принц. Теперь дело его жизни обречено. - Ольвен гневно перевела дыхание.
          - Ты повторяешь слова твоего короля, госпожа, а не твоего мужа. Ты должна верить в его дело, даже если в него не верит никто другой, - мне было немного стыдно перед Ольвен, но я хотел убедить себя, убеждая при этом ее.
          - Я могла бы поверить в тебя, принц, - в ее заявлении не было желания мне польстить, или понравиться мне, только надежда. Она ждала от меня немногого: дела, за которое стоит воевать, победы, которой стоит гордиться, и славы, живущей в веках. Но у моей жизни другое предназначение – приносить разочарование женщинам с имперскими амбициями.
          - Я послан сюда в помощь королю Гердеберу. Я не могу помочь ему скорбеть о былом величии или надеяться на мир с франками, с этим он справляется и сам. Я начал войну, как того захотел бы твой муж. Но чем бы эта война не закончилась, госпожа, мое место – в Дамнонии. Я вернусь туда, как только сочту свою миссию выполненной. Или когда найду ее невыполнимой. Впрочем, в последнем случае я могу предложить тебе свою защиту и покровительство.
         
          Она вскочила на ноги так резко, что, потеряв равновесие, едва не упала. С минуту она постояла надо мной, бледнея от гнева  и крепко сжимая костлявые кулаки, потом развернулась и пошла прочь, размашистым мужским шагом, и длинная черная прядь, выбившаяся из-под ее покрывала, взлетала за нею, как франкский боевой стяг. Я вспомнил как на вторую ночь моего пребывания в Карнаге почувствовал некоторое беспокойство, которое отнес на счет блох, что было предположением не только возможным, но и более чем вероятным. Я все же не поленился, встал и переворошил свою постель, и нашел под соломенным матрацем небольшой узелок, сделанный из тонкой льняной ткани, завязанной вокруг длинной пряди черных волос и лепестков какого-то цветка. На ткани различалось засохшее кровавое пятно. Я бросил дрянь в жаровню с углями, стоявшую в моей спальне, испытывая при этом и удивление, и гнев. Меня удивило то, что Карнагским ведьмам понадобилось всего два дня на то, чтобы задумать и сработать этот грубый приворотный талисман, и разозлило то, что магия такого дурного вкуса была использована против меня, воспитанника госпожи Вивиан все-таки, пусть и не очень одаренного. Я погадал немного кому из столичных женщин понадобилась моя похоть, но вскоре забыл об их жалкой попытке. У меня не было времени ни на томящихся жен, ни на безутешных вдов. Я лишь признался себе в том, что разговор, затеянный Ольвен, произвел на меня большее впечатление, чем она могла бы предположить. Мое вынужденное заточение в старой крепости уже не казалось мне никчемным. Я решил встряхнуть их застывшую в сонном отупении страну. Хотя бы назло некоторым, с мужским шагом и с непомерными претензиями.

          Моя зима в Броселианде запомнилась мне не слишком холодной и почти бесснежной. В отличии от наших Британских зим она не прекратила обычных передвижений, ладьи по-прежнему подходили к широкому пляжу и торговцы привозили товары в столицу и охотно беседовали со мной, узнав о том, что такие беседы могут оказаться не только почетными, но и выгодными. Все мои начинания представлялись мне чем-то вроде широкой паутины, растянутой между Саксонским морем и Карнагом, а сам я выступал в виде ленивого паука, державшего в руках упругие нити, сидевшего в столичных заведениях, платившего серебро за хорошее местное вино и плохой привозной эль и за сведения всякого рода, в ожидании подходящего момента.

          В один cырой и холодный вечер, сидя у огня с кружкой горячего вина, я услышал рассказ пожилого степенного торговца, прослышавшего, что в Карнаге можно купить дешевое зерно. Это было правдой, столицу завалили награбленным добром и купцы стекались на дешевизну со всего света. Торговец зерном в обмен на снижение пошлины предложил ценные сведения о большом франкском войске, покинувшем Требез с целью защиты южных пределов от обнаглевших грабителей. Он также прикинул предполагаемый маршрут и сделал вывод, что войско ведет сам Кловис, но я увидел, что торговец выдумывал, набивая цену своим сведениям, и потерял всякий интерес ко всему, кроме одного простого факта: войско покинуло Требез.

          Мною руководила жажда мести. Конечно. Я пытался убедить себя в обратном. Я вербовал добровольцев самым бессовестным образом, прельщая их неисчислимыми богатствами, обещая самую могущественную защитную магию, врал, как друид перед боем, и набрал в дополнение к двум дамнонским сотням еще столько же броселиандцев. В самый короткий срок двадцать две ладьи разной масти покинули Карнаг и устремились вдоль берега на запад и на север, туда, где двадцать пять лет назад я появился на свет.

          Поход наш начался не слишком удачно. На третий день пути нас застал шторм, но всем ладьям удалося спрятаться от непогоды в мелком и длинном заливе. На берегу залива стояла деревня, по виду франкская, жители которой при нашем появлении разбежались, и я встревожился не на шутку: наш залив с узким горлом представлялся мне смертельной ловушкой. Я велел покинуть опасное место при первой возможности, как только ветер чуть стих. Волны перекатывались серыми холмами, саксонский кормчий говорил обо мне нехорошее, а люди блевали за борт и горячо с ним соглашались. Погода оставалась ветренной и море – неспокойным, но мы быстро шли вдоль берега, под серым дождем, под небом, умытым солнцем и увешанным поковами разноцветных радуг, меркнущих на горизонте. Никто не встретился нам на пути и никто не видел, как высадились мы на берег, завидев город на крутом холме, поднимавшемся из кипящего прибоя.
          Требез. Он напомнил мне Долорус, величественным спокойствием неприступной твердыни, каменными стенами, чуть розовыми в заходящем солнце, расположенными по кругу, по крутому серпантину. Этим сходство исчерпывалось. Долорус был восстановлен, с любовью и с заботой,  с желанием отмыть его от крови и от грязи и сделать его вдвое лучше, вдвое краше, чем был он при прошлом его господине. Я не считал Долорус павшим, я просто назвал его своим. Требез был городом-пленником, покоренным, опозоренным и грязным рабом. Нет, он был городом-покойником, зловонным трупом, в котором нашли себе приют твари, питавшиеся падалью. Так крысы вьют себе гнездо в оставленном людьми жилище, превращая его в помойку, груду мерзких отбросов.

          Провалы зияли в розовых стенах, темными лишаями выделялись гниющие бревна неровно поставленного частокола, посреди разломанной черепицы чернели ветхие соломенные крыши. Пропали когда-то знаменитые виноградники, спускавшиеся по южному склону холма, пошли на дрова роскошные сады и вместо разноцветных флагов на стенах летели по ветру черные лохмотья.

          Мы приблизились к городу на закате, когда путники спешат найти себе приют за стенами, и отряд в десяток довольно оборванных и заросших воинов под заляпанным франкским флагом не вызывает особых подозрений в суматохе завершающегося дня, в мыслях об ужине, домашнем тепле и женской ласке. Наша небольшая хитрость с захваченным флагом удалась, и стражники у ворот позволили нам войти вместе с двумя торговцами, ведущими в город нагруженных лошадей, и только во внутреннем дворе стали задавать нам вопросы, на которые мы быстро и охотно ответили на всем понятном языке обнаженного клинка. Я затрубил в рог и все мы встали в воротах двойной цепью. Застигнутый врасплох гарнизон атаковал нас неслаженно и неумело, а мы сомкнули щиты и держали ворота до подхода нашего отряда, а при необходимости могли бы держать их два года.
          Войско Карнага вошло в город жадной серой толпой. Зазвенела сталь, черный дым поднялся над соломенными крышами и где-то тонко и пронзительно закричал ребенок.
          Король Бенвика вернулся в Требез.
          Я не знал насколько значительной была взятая нами в городе добыча. Я не сбрасывал солому с дубовых балок, не рыл землю во дворах и не стучал в стены в поисках тайников. Я искал другое. Я искал свою память.
          Я ходил по полу-разрушенному дворцу, слушал свист ветра и грохот прибоя в высоких окнах, выходивших на море, чувствовал его соленый мертвый запах и удивлялся полноте моего забвения.
          В большом зале с дырявого проваленного потолка мерно капала вода в темную лужу в углу, растекавшуюся по полу, выложенному мелкой красочной мозайкой, и в наступавшей темноте я не различал ее узора. В другой, меньшей комнате, рисунок, украшавший высокий сводчатый потолок, сохранился лучше и изображал старика с золотым обручем на лбу и длинными седыми волосами, сидевшего на облаке. Я узнал в нем Зевса, римского Тараниса. Я жил в том дворце три или четыре года. Я должен был помнить грозного бога.
          Еще одна комната носила следы былой роскоши – окна, украшенные тонкой каменной резьбой, выщербленные колонны по стенам, широкая ниша с плавным сводом и рисунок на стене, противоположенной окнам. Рисунок был ярким и немного грубоватым, будто упрощенным в сравнении с римской росписью. Темноволосый мужчина и женщина с длинными золотыми волосами и пронзительно голубыми глазами стояли лицом друг к другу и держали в руках большую чашу, тщательно выписанную и украшенную разноцветными камнями. Я почему-то решил, что та комната была спальней моих родителей и они же были изображены на стене, и мне захотелось провести ночь там, в той же самой комнате, где я, возможно, родился. Кинан принес дрова и угли,  и разжег огонь прямо на каменном полу, в черном круге, где огонь уже разжигался не раз, и я не стал ему перечить. Я лежал на медвежьей шкуре, завернувшись в свой шерстяной плащ, и глядел на рисунок на стене, оживавший в свете костра, на разноцветные камни на чаше, на синие глаза моей матери, и не помнил ничего. Среди ночи я проснулся, испугавшись чего-то чужого и темного, коснувшись во сне чьей-то злобы и голода, и страха, и сразу подумал о черной магии, источаемой нехорошим местом, но оказалось, что бродячая собака вошла в комнату и глядела на меня из темноты безумными светящимися глазами. Я бросил в нее камень и она с визгом убежала. Не было магии в моей спальне, ни светлой, ни темной, и воспоминаний тоже не было.
          Видимо, Вивиан нарочно стерла мою память, не оставив в ней места ни мозайке на полу, ни римскому Таранису верхом на туче, ни глазам моей матери, думал я, покидая назавтра вновь разграбленный город. Мне хотелось бы остаться там, задержаться еще на несколько дней, но удержать города мы не могли, и я видел в нем опасную мышеловку, и нагруженные добычей ладьи покинули Требез на гребне вечернего отлива.
Я стоял у борта и смотрел как тьма покрывала серпантин розовых стен и высоких башен и дым, поднимавшийся над сожженными крышами, и думал, что снова покидал Требез, уже навсегда, покидал его чужим, пустым и ненужным, ничего не значившим в моей судьбе, и терзался непонятным чувством потери.
          А потом Хьюэл подвел ко мне молодого смущенного парня и ткнул его пальцем в бок, и тот развернул серую рогожу. Я увидел в его руках чашу. Ту самую, нарисованную на стене, с самоцветами в ободе, сверкнувшими в последних лучах зимнего солнца. Я коснулся пальцем красноватого золота и отдернул руку, обожженный ее чужой магией, не то чтобы враждебной, но совершенно невыносимой. Я купил чашу у молодого броселиандца, заплатив ему ее тройной вес в золоте.

                *          *          *

          Я снова обернулся к Галахаду, удивляясь как многое мне нужно сказать ему.
          - Слушай, Галахад, ты в моей спальне знаешь такой железный ящик в стене, над кроватью? Вот, как приедешь в Долорус, возьми ключ у кастеллана...
          Вместе поедем, отец, - перебил он меня с тревогой в голосе, и я махнул рукой, раздражаясь. Что он утешает меня, как будто я баба на сносях, а не грозный воин Галахад.
          - Там в ящике найдешь ерунду всякую. Потом возьми кинжал и сломай заднюю стенку. Найдешь там чашу. Я не знаю ее предназначения, она когда-то принадлежала моим родителям, но ценность ее не в этом. Будь с ней осторожен, в ней какая-то магия, очень могущественная, но мне совершенно непонятная. Разберешься. Можешь показать ее Мерлину, если хочешь. Но все-таки будь осторожен.
          - Мы вместе поедем, отец,  и ты сам мне все покажешь, хорошо?
           0н говорил со мной успокаивающе, как с ребенком, и мне стоило труда подавить свое раздражение. Я сказал ему, лучезарно улыбаясь:
          - Конечно, сынок! - и протянул ему руку, которую он жарко схватил и поцеловал с любовным пылом.
Матушка Дон.

                *          *          *

           Король Гердебер гневался и его гнев был не страшен, а скорее смешон. Он тряс худым нервным лицом, горестно взмахивал костлявыми руками и выбирал самые высокопарные выражения:
           - Это бесчестие для благородного дома Броселиандских королей! Это грабеж и беззаконие! Я удивлен и разочарован подобным поведением дамнонской знати!
           Я слушал, касаясь подбородком сплетенных пальцев. Бороду, отросшую за время похода, я снова сбрил и теперь поражался ощущением голого лица. Дождавшись небольшой паузы, необходимой королю чтобы перевести дыхание, я вставил:
           - Кстати, о грабеже. Я – клятвенник короля Артура и треть добычи принадлежит ему. Однако, если будет на то его воля и твое, господин король, желание...
           - При чем тут добыча! - воскликнул Гердебер неожиданно высоким и визгливым голосом. - Я и слышать ничего не хочу об этом золоте, залитом кровью и слезами невинных жертв твоего произвола!
          
           Ну, конечно. Мы – люди возвышенного склада и такими меркантильными соображениями не обременяемся. Отсюда и успехи.
           - Я надеялся начать с королем Кловисом переговоры, что теперь прикажешь сказать ему? Что мои люди разграбили его столицу?
           - Король Гердебер! - он надоел мне своим нытьем и к тому же затронул интересную тему. - Исправь меня, если я ошибаюсь. Совсем недавно твое войско потерпело сокрушительное поражение. Лучшие сыны Броселианда отдали свои жизни за свободу твоей земли. За тебя, король. Этот факт, сам по себе печальный, затрудняет твои переговоры с Кловисом. Более того, делает их невозможными. Какой интерес Кловису говорить с тобой, обескровленным и побежденным?
           Сказанное мною было жестоко. Гердебер заморгал жалко и часто, я испугался, что он заплачет, и, не желая быть свидетелем его позора, встал и подошел к окну, за которым падал крупный и тихий снег. Все еще глядя в окно, я продолжал:
           - Кловис – варвар. Ты говоришь с варваром, как с собакой, держа ее за горло, с хлыстом в руке. Ты не предлагаешь зверю то, что он может взять и сам. Ты не показываешь страха и не поворачиваешься спиной. Тогда тебя будут слушать, и собака, и враг.
           Я повернулся к королю и с удовольствием заметил, что ему удалось взять себя в руки.
           - Все, что нам нужно, господин король, это победа. Одна решительная и громкая победа. После этого можешь договариваться с Кловисом, а я избавлю тебя от моего присутствия.
           - Надеюсь, ты все же согласуешь свои планы со мной, принц. Прежде, чем выйти на большую дорогу, - сказал король устало и я вежливо поклонился:
           - Неприменно, господин король. Обязательно.

           К тому времени избавиться от меня было уже непросто. Наш поход на Требез обошелся небольшими потерями и принес богатую добычу, моя треть составила примерно столько же, сколько мы взяли в Долорусе. Именно этим последним фактом я объяснял свою популярность в Карнаге: при моем появлении в харчевне люди орали и вскакивали со своих мест, что меня смущало, по улицам за мной ходили по пятам, что меня стесняло, и в лавках появились Бенвикские флажки с синим орлом, что ужасно льстило моему тщеславию. Я даже хотел купить себе таких, чтобы взять с собой в Дамнонию, но постеснялся. Эти флажки напоминали мне о том, что всего на один день я поднял над Требезом флаг моего отца. Всего один день я был королем в моей столице.

           Карнаг заметно оживился той зимой. Туда стекалось франкское серебро и торговцы везли товар в обход неспокойных франкских селений, а я тоже поучаствовал в этом подъеме, предложив неслыханную цену за каждого пригодного к войне коня. В недельный срок мне пришлось снизить цену вдвое и отрядить воинов, способных оценить лошадей по достоинству, а в городе закончилось сено и подорожал овес, столько набралось в Карнаге лошадей, я даже удивляться перестал. Вскоре две дамнонские сотни были уже в седле, и я хлопал по спине пораженного Хьюэла:
           - Видишь? Я же говорил, будет тебе конница!
          
           К тому времени достигли Карнага и другие сведения: растерявшийся после разгрома Требеза Кловис разделил войско. Меньшая его часть вернулась в столицу, усмирять вспыхнувшие после нашего вмешательства беспорядки, а другое, большее войско, направлялось но юг, на Карнаг, предположительно. Услыхав такие новости, король Гердебер попытался снова устроить мне скандал, но был успокоен обещанием победы, способной усадить его за стол переговоров с его сердечным другом Кловисом.
          
           Победу нужно было еще добыть и для этого мне нужен был каждый воин во всем Броселианде. Мне нужна было разведка, еда, лошади, фураж, оружие, проводники, лучники, кузнецы, железо, подковы, седла и упряжь, снова еда. Мне до смерти нужен был Артур, его острый ум, решительность и вера в лучшее, его магия света и тепла и силы. На худой конец мне нужен был Хьюэл.
           - Они идут лесом, - сказал Хьюэл, поглаживая свои умопомрачительные усы. Мы сидели в моем покое и пили белое местное вино. Сколько мы выпили вина за ту зиму, это уму не постижимо.
           - Отлично! - откликнулся я. - Нужно устроить им засаду, послать лучников. Есть у тебя хорошие? У меня нет.
           - Есть с десяток.
           - Мало. Нужно два десятка, как минимум. Выбери кого сочтешь нужным и пошли нынче же. Потом мы подожжем лес.
           Хьюэл вскинул на меня круглые глаза:
           - Это лес Броселианда. Ты не понимаешь, Галахад. Это наша святыня, волшебный лес. Наши боги ходят по его тропинкам до сих пор.
           - Нет, Хьюэл, это ты не понимаешь, - я подлил ему вина и постарался звучать убедительно: - Новые деревья вырастут, но где ты возьмешь новый Броселианд? Ты ведь помнишь Требез? Вот то же самое будет и с Карнагом, в недельный срок. Может быть и раньше. Сколько их?
           - Около тысячи, - хмуро извинился Хьюэл.
           - Вот видишь. А нас – вдвое меньше. И за стенами отсидеться не удастся, потому что стен у нас нет. -  Я махнул рукой в направлении двери. - Вот это вот, это не стены. Это смех и слезы.
           Хьюэл мрачно кивнул.
           Лучники отправились в путь в тот же день и через два дня вернулись, потеряв троих из восемнадцати. Они много и подробно говорили об устроенной засаде, о панике, произведенной ранеными франкскими лошадьми, о целой армии, укрывшейся за шитами до наступления темноты, и если хотя бы половина из рассказанного действительно случилась, то нам удалось не только задержать врага, но и несколько вывести его из равновесия.
          
           Дальше нам следовало направить Кловиса в нужное нам место и эту задачу я взял на себя. Я отобрал с дюжину несвежих франкских голов и насадил их на пики, вбитые в землю поперек именно той дороги, на которой мы ждали франкское войско. Я наложил на головы простое и безвредное заклятие: приближение к ним вызывало звон. Звон шел, казалось, отовсюду и имел высокий неприятный тон, и его громкость возрастала по мере приближения к объекту заклятия. Больше ничего не происходило, только звон. Я надеялся на отвагу Кловиса и на его решимость воспротивиться колдовским штучкам.
           Дальше по той же дороге, в месте где она проходила между двумя крутыми холмами, я велел спрятать бочонки смолы и вязанки хвороста и двум десяткам броселианцев, в основном старым, малым и увечным, предстояло устроить пожар вокруг франкского войска. К ним в помощь прилагались лучники с целью посеять панику в рядах охваченного огнем врага.
           Мы, между тем, ждали.
          
           Мы ждали на вершине пологого холма, спускающегося к лесу, как раз туда, где должны были появиться франки Кловиса, называвшего себя королем. На всякий случай я послал разведчиков наблюдать за другой дорогой через лес, если мой трюк с визжащими головами окажется непосильным для крепких франкских нервов, но я верил в храбрость Кловиса и рассчитывал на скорую встречу.

           Командовал объединенным войском Хьюэл. Таким был приказ короля и я не видел смысла его оспаривать и был вполне в состоянии договориться с Хьюэлом. Король по этому поводу съязвил:
           - Надеюсь, ты не завидуешь чужой славе, принц? - на что я безразлично пожал плечами:
           - Моя слава завоевывается не здесь. - И в твоем подтверждении не нуждается.
           С Хьюэлом мы договорились очень просто: позволить франкам атаковать нас первыми, в гору, с усталостью после марша, с горящим лесом за спиной и с суеверным ужасом в сердце. Если пешему войску Броселианда удастся разорвать цепь франкских щитов, я веду конницу в прорыв и захожу франкам в тыл. Если же более длинная цепь франков начнет захлестывать броселиандское войско, огибая его по краям, мне надлежит ударить франков во фланг и тем самым уравновесить их численное преимущество. Наш простой план мне нравился. Я верил в победу, с удовольствием оглядывал дамнонскую конницу и о том, кто именно командует войском не заботился.
           Противный звон повис в воздухе на немыслимо высокой ноте, на самой границе слуха. Он доносился издалека и звук его то нарастал до истошного визга, то стихал до комариного писка, и воины стали беспокойно оглядываться и плевать через плечо, и стучать костяшками о дерево щитов. Я сказал, обращаясь к Ламораку, но так, чтобы было слышно многим:
           - Моя работа. Только звон, больше ничего. Даже франки не должны бояться.
           Слово передавалось по цепи, кто-то стал пересмеиваться, зажимая уши руками, и волна страха прошла. Пронзительный визг достиг своей немыслимой вершины и смолк так внезапно, что последовавшая за ним тишина показалась слишком глубокой, шумной от крови, стучавшей в ушах. Я все же надеялся, что франки не испугались и с дороги не свернули. И вскоре над верхушками деревьев поднялся столб черного дыма, а значит франки шли, прямо на нас, и уже достигли того места, где ждал их огонь. Позже выяснилось, что эта часть моего плана не удалась, и особого вреда огонь франкам не причинил. Влажный весенний лес не хотел загораться, а вернее разгорался злишком медленно, потери франков были невелики и в основном явились заслугой лучников. Вскоре их передовой отряд показался на опушке леса и остановился при виде нашего войска. Крик раздался над нашими рядами и я, раскинув руки в стороны, со стоном втянул в себя воздух и ветер переменился и дохнул мне в лицо едким запахом гари. Все новые отряды выходили из леса и строились в цепь, а лес горел за их спинами. Я увидел немолодого коренастого воина со звериным черепом на шлеме, верхом на рослой красивой лошади, и решил, что передо мною сам Кловис.
           Между тем воины обменивались обычными оскорблениями и мой Бенвикский орел привлек внимание франков, весьма для меня лестное, и пики со стрелами полетели в направлении моего флага, но цели они не достигали. Вот она, настоящая слава, когда враг ненавидит тебя превыше прочих, и такая слава не врет.

           Франкский колдун показался перед рядами черных щитов. Вся его одежда состояла из одной грязной медвежьей шкуры, выглядел он совершенно по-звериному и вел себя соответственно. Единственная магия, которой обладали многие из этих существ, состояла в их способности поражать воображение и франкский медведь очень старался и добился определенного успеха. Потом рядом с ним появились четверо воинов с круглыми длинными барабанами в руках, и новый звук, мрачный, зловещий и неотвязный, задрожал над притихшим войском.
           Меня всегда поражало как быстро и легко и без особой на то причины меняется настроение воинов. Франки были уставшими после марша, напуганными хорошей враждебной магией и чудом избежавшими огня, но появились перед ними черные барабаны и четкий мерный ритм вернул их к жизни,  дал им надежду и заставил наше войско притихнуть и словно сжаться, уменьшиться и померкнуть.
           Мрачный звук все нарастал, и не было от него спасения. Была в нем магия, предвещающая беду, вселяющая страх, рождающая противную дрожь под ребрами и горечь во рту и боль в висках. Мне вдруг захотелось оказаться вдали от этого поля, этих обреченных людей отчаявшейся страны, в покое, пропахшем лавандой, где тихо звенит лютня и горят свечи и нежные пальцы касаются моих волос, Фэйр. Я обещал ей вернуться. Я еще буду ей нужен, и не раз. Я коснулся шелкового шарфа, повязанного на моей руке, и усилием воли стряхнул с себя морок и увидел опущенные глаза и длинные лица, и бледность, и страх. Я прислушался к тяжелому ритму барабанов и с удивлением признал его знакомым и, обернувшись к Ламораку, проговорил:
           «Золотые лошади, серебро подков...» - запеть не решился, во избежание паники. Ламорак понял меня и подхватил голосом не очень приятным, но громким:
           «В небе заполощутся молнии клинков!..»
           «Мы придем непрошенно, сея смерть кругом!» - послышался другой, молодой и звонкий голос, и все вместе мы запели:
«Золотые лошади, дети Рианнон!»
  Песня охватила дамнонское войско, как лесной пожар, и броселиандцы стали подпевать, без слов, но с чувством, а двое воинов из отряда Эрбина выехали вперед и прокричали вызов, потрясая обнаженными мечами. Во всем свете не было для меня места более желанного, чем поле под Карнагом, и, подняв лицо к дымному небу я взвыл, не в силах сдержать своего жестокого и радостного нетерпения.
           И тогда Хьюэл наклонился ко мне и приказал, перекрывая шум:
           - Ты ведешь атаку.
           Я не поверил своим ушам и, все еще улыбаясь, тупо спросил:
           - Что?
           Правда, подумал, что ослышался, но Хьюэл пояснил:
           - Сейчас. В атаку. Дамнонская конница.
           Гнев смыл радость, захлестнул меня темной волной:
           - Ты посылаешь нас на смерть! Бессмысленную!

           Конница бессильна против стены сомкнутыв щитов. Я выучил это в форте Ардел. Это знали все и, конечно, это знал Хьюэл, глядевший мне прямо в глаза:
           - Я командую армией. Я даю тебе приказ: вперед! В атаку! Или все узнают, что принц Галахад – трус и хвастун, а дамнонские воины – бабы с мокрым передком!

           Я сплюнул под ноги его коня. Радости больше не было во мне, зато был гнев, и он искал выхода, и это было хорошо. Я подозвал Эрбина и Кадо, и, отдавая им приказ, в глаза им не глядел.
           Мой светлый клинок со стоном покинул ножны и мой голос взлетел над холмом, над грохотом барабанов, над песней Рианнон:
           -Братья! Дамнонцы! Покажем им как воюют в Британии! Вперед!
           Броселиандцы расступились перед нами и мы  выехали вперед, плотным строем, размеренной рысью, все быстрее, все ближе сверкали пики за стеною черных щитов, ветер бил нам в лицо, дым слепил глаза, гнев кипел во мне и заставлял меня орать до хрипа, до дрожи, и я едва различал стену вражеских щитов в плотном багровом тумане. Я направил свою лошадь прямо на франкскую цепь, надеясь разорвать ее одним бешеным натиском, а вернее не надеясь ни на что и ни о чем не думая. Черная кобыла не послушалась меня и, испугавшись брошенной в нее пики, поднялась на дыбы. Пика вонзилась ей в живот, и я упал на подмерзшую землю, крепко стукнувшись плечом. Ламорак, тоже пеший, помог мне подняться, мы сомкнули щиты и кто-то еще стал с нами рядом. Хорошо обученные воины не нуждались в приказе, и вскоре мы образовали прочный клин с пешими воинами впереди и всадниками, поддерживающими наши ряды. Мы убивали и несли потери. Нас было до смешного мало. Новые франки сменяли убитых, прочно стояла стена черных щитов и франкская цепь начала прогибаться, обходя наш клин. Я должен был скамандовать отступление. Я не мог заставить себя отдать такой приказ.

        Спас нас Эрбин, разорвавший франксую цепь на правом фланге.

Его атака тоже захлебнулась, разбившись о стену сомкнутых щитов, и Эрбин решил отступить. Его враг, не знавший боевой дисциплины, бросился следом, сломав строй, позабыв обо всем в свирепой жажде крови. Эрбин, мгновенно оценивший ситуацию, развернул конницу, на скаку порубил преследователей, превратившихся в добычу, и врезался стальным клинком в мягкое подбрюшье войска Кловиса. Эрбин принес нам победу в том бою и спас нас всех от неминуемой смерти. Эта честь была незаслуженно приписана мне. Я рассказывал всем желающим слушать о нашей битве под Карнагом и о том, как Эрбин прорубил себе путь через франкское войско, распадающееся на части. Я платил бардам серебро за песни об Эрбине и его подвиге, но в песнях звучало мое имя, потому что барды поют о том, что приятно слушать людям, и верить им нельзя.
Отряд разведчиков, посланный мною на вторую дорогу и вернувшийся, услышав шум боя, последовал за Эрбином, и повернул нам навстречу, и франки не смогли его остановить. Они бились как одержимые, с нечеловеческим бесстрашием, но не было порядка в их войске, и некому было снова построить их в цепь, и каждый дрался за себя и умирал в одиночестве.
          Огонь уже подошел к опушке леса и дышал нам в лицо дымным воспаленным жаром, и смолкли черные барабаны, когда воины Броселианда, наконец, пошли в бой, спустившись с холма стеною синих с золотом щитов, обнаженной стали и хорошей, выстраданной ненависти. Битва продолжалась. Кто-то подвел мне лошадь. Я видел, как опустился на землю раненный Ламорак, и храбрый Кадо, окруженный врагами, убил многих, но все-таки был стянут с седла и погиб, разрубленный на части. Я не успел пробиться ему на помощь.

          Солнце, невидимое в дыме лесного пожара, склонялось к западу, когда битва утихла и победа пришла к нам, а с нею и гордость, и усталость. Пленных франков вязали веревкой. Разыскивали раненых, и я нашел Ламорака, помог ему сесть в седло, и повел его лошадь в поводу. У него оказалось рассеченным бедро и сломанными ребра, там, где хороший панцирь прогнулся, приняв удар пики. Я остановил ему кровь и порадовался тому, что его раны не были опасными.

          Раненых было немало и женщины Карнага оказывали им помощь в том же самом холле, где разместились воины. Я стал считать уцелевших Дамнонцев и насчитал их сто двенадцать. Мы оплатили победу Гердебера своей кровью, и я понял, что простить этого не смогу никогда.
          Под разными предлогами я отказывался от встреч с королем, старался не думать о Хьюэле и ждал только выздоровления своих раненых, чтобы отправиться в обратный путь, оставив опостылевший Броселианд его незавидной судьбе.

          Мягкая зима закончилась, но весна не пришла ей на смену. Стало теплее, растаял последний снег и земля подсохла, но небо оставалось пасмурным и серым, и новая трава не спешила пробиться на свет. Птицы не шумели в голых ветвях деревьев и запах весны не появился в соленом морском воздухе. В те сумрачные дни, будто застывшие в своем межсезонном ожидании, я брал коня и выезжал за город, в наползавшем с моря тумане ехал вдоль крутого берега, или к лесу, все еще пахнувшему гарью. Иногда за мною увязывался Кинан, но чаще всего я выезжал один. Медленные мысли приходили в мою голову под такт медленному шагу коня, а туман касался моего лица и оставлял мелкие брызги в моих волосах. Я пытался не думать о Хьюэле и не вспоминать Фэйр. Я думал о Вивиан, о ее надеждах, связанных с моим божественным происхождением, и о том, как я ее разочаровал, оказавшись простым смертным, не слишком талантливым, слабым, и грязным. О том, что продолжаю жить чужой жизнью, оставив свое предназначение на Стекляном Озере, в мире магии и служении богам, где для каждого находилось свое место, кроме, конечно, меня. Я представлял себя похожим на Вивиан, таким же отстраненным от людских забот и мирских утех и бесконечно уверенным в своем предназначении, а море дышало мне в лицо вечным покоем и глубоким, холодным безразличием.

          Однажды появился у меня неожиданный спутник. Принцесса Ольвен, одетая в мужскую одежду, ладно сидевшую на ее длинном теле, молча выехала следом за мною за ворота. Я не оглядывался, направив коня к берегу, но зная, что она последовала за мною, и удивлялся свободе поведения в Карнаге, где женщина может ехать одна, куда и с кем ей вздумается. Я остановился над морем, на верштне крутого  утеса. Море скрывалось в пелене плотного тумана и казалось, что облако лежало у моих ног, и я вспомнил римского бога верхом на туче во дворце в Требезе.
          Она долго стояла рядом со мной, глядя на белые клубы у наших ног, а потом обратилась ко мне, почти с вызовом:
          - Все-таки ты победил!
          Я молчал, но моего ответа, похоже, не требовалось:
          - Мой муж жил этой войной, он отдал ей все, и потерпел поражение. А потом явился ты, чужой и безразличный к нашему делу, явился на время, как наемник, и победил!
          Такая обида звучала в ее голосе, что мне стало жаль ее, и я ответил ей голосом негромким и мягким:
          - Не думаешь ли ты, госпожа, что труды твоего мужа подготовили нашу победу? Что если бы не отдал он все, даже саму жизнь, сражаясь с варварами, то и нам не удалось бы их разбить?
          Сам я вовсе не был в этом уверен, но Ольвен глядела на меня с удивлением, словно увидев меня впервые, и я продолжил:
          - Гибель принца Кингара не была напрасной. Она заложила основу нашей нынешней победы. Я не собираюсь присваивать славы твоего мужа. Моя слава завоевывается в других сражениях, к которым мне очень скоро предстоит вернуться.
          - Почему? - спросила она, и неожиданно я рассказал ей о нашей войне. О саксонских кораблях, приходящих к нашим берегам, с женщинами и с детьми и с мечами. О наших землях на Западе и на Юге, отданных саксонам невозвратно. О королевствах Пависа, Регеда, Гвента, Гвинедда, мечтающих откупиться от варваров, отдав им Дамнонию, Кернив, Силурию, все что угодно, чтобы избежать войны и отвести угрозу от своих земель, или хотя бы ее отсрочить. Я говорил с ней, как говорил бы с Артуром. Я пересказывал ей его слова, о дорогах и мостах, которые нужно строить, о римских крепостях, нуждающихся в ремонте, о необходимости делать стекло,строить из камня, ковать сталь и устанавливать справедливые законы, позволяющие людям растить хлеб, строить, ковать и чувствовать себя в безопасности от произвола господ и от воровства чиновников. И все это под постоянной угрозой с Юга и с Востока, куда каждой весной приходят саксонские суда и привозят людей, остающихся навсегда.
          - Поэтому ты должен вернуться? - спросила Ольвен, когда я, наконец, замолчал, глядя туда, где над пеленой тумана вставало неяркое солнце и окрашивало небо перломутром.
          - Да, - ответил я, умалчивая о самой главной причине моего скорого отъезда. Умалчивая о Фэйр. - Как только поправятся мои люди.
         
          Она сказала: «Я хочу родить от тебя сына», тоном серьезным и спокойным. Как я не свалился при этом с лошади, я не представляю. Вмешательство свыше, и многолетняя тренировка.
          - Что? - переспросил я, глупея на глазах.
          Она не ответила мне, молча глядя мне прямо в лицо, без тени стыда. Я увидел, что она имела в виду именно то, что сказала. Ей не нужна была моя близость или ласка, она не просила меня о любви. Более того, она предпочла бы обойтись без излишеней интимности, ограничившись лишь действиями самыми необходимыми для ее цели: стать матерью нового принца Кингана. Нового Артура, если возможно.
          - Ты оказываешь мне честь, госпожа, - мне было стыдно жеманиться перед нею, будто набивая себе цену.
          - Это согласие или отказ? - голос ее был холоден.
          - Ты знаешь где меня найти. Буду рад видеть тебя, если будет на то твое желание.

          Желание появилось в ту же ночь.
          Она вошла в мою спальню, прямая и строгая, с мрачной решимостью воина, вступающего в неравный поединок, и я счел это несправедливым. В конце концов вызов был  брошен мне, и по всем законам я имел право выбора оружия. Я объяснил ей это на всем доступном языке, она меня поняла, и после недолгого и не слишком упорного сопротивления подчинилась моей воле. И осталась со мной на всю ночь.

          Под утро в спальне посветлело и стало сыро и холодно.  Угли давно погасли в жаровне, но она не пряталась под одеяло. Ее кожа в сером предрассветном сумраке отсвечивала слоновой костью. Она полу-сидела, опираясь на локоть, рассматривая меня бесцеремонно и как-будто с удивлением. Я спросил ее:
          - Ты не боишься, что тебя застанут со мной? - и она ответила, надменно приподняв тонкие изогнутые брови:
          - Почему я должна бояться?
          - Ну, не знаю... - промямлил я. - Будут трепаться. Донесут королю. Тот прогонит тебя со двора.
          - Пусть, - она дернула белым плечом и коснулась шрама на моей груди холодным пальцем. - Откуда это?

          Я рассказал ей о Долорусе, о тройном кольце стен, о колодце и подземном ходе. Мой рассказ ей не понравился. Штурм неприступной твердыни она сочла не более чем нападением на чужую собственность с целью наживы, актом беззаконным и не имеющим ничего общего со святым делом борьбы с варварами. Она, конечно, была бы права, если бы не то, что творилось в подземельях Долоруса, но я ей об этом ничего не сказал, находя удивительное удовольствие в моем нежелании перед ней оправдываться или пытаться ей понравиться. Я взял ее руку и поднес ее к своим губам. Ее ладонь была узкой, сухой и соленой на вкус.

          Много позже она опустила голову на мое плечо. Ее теплое дыхание щекотало мне грудь, становясь все более медленным и глубоким. Она засыпала, и ее плечо расслабилось под моей ладонью, обмякло, а я накрыл нас одеялом и прижался щекой к ее макушке, удивляясь, что такая нежность возможна без любви, погружаясь в сон, как в теплую и мутную воду медленной реки... отпусти меня, госпожа... дай мне остаться здесь, с этой женщиной, любящей не меня, в этом потерянном крае, между зимой и весной, между землей и небом, между сушей и морем, между прошлым и будущим, на перекрестке моей судьбы... отпусти...

          Мы потеряли еще шестерых раненых, сожгли их тела на крутом берегу над морем и бросили в море их оружие, зато Ламорак поправился настолько, что стал выезжать со мной за город, и я решил, что время нашего пребывания под кровом короля Гердебера подошло к концу и стал собираться в путь. Король, однако, имел на меня другие виды и потребовал моего присутсвия, в результате чего я был приведен в его покои практически под стражей.
          - Избегаешь меня, принц, - пожурил меня Гердебер с доброй и лживой улыбкой.
          - Залечиваю раны, господин король, - соврал я мрачно. Каким-то чудом в бойне у леса я отделался синяками и царапинами.
          - Дошли до меня сведения, весьма радостные, что здоровье твое поправилось значительно.
          Донесли про Ольвен, подумал я и ответил:
          - Ты слишком добр ко мне, господин король. Я злоупотребляю твоим гостеприимством. Прошу твоего позволения покинуть Карнаг к концу этой недели.
          - Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить! - воскликнул мой хозяин и зашагал по комнате. - Наша победа над Кловисом дала нам драгоценную передышку. Мы сможем, наконец-то оплакать наших героев, сочинить песни, достойные их подвигов, разбить новые виноградники, посадить сады! Настало время моим воинам залечить раны и вспомнить радость мирного труда, обнять жен, взрастить детей.
          Так и сказал: взрастить. Я все меньше верил в будущее Броселианда и все больше ценил моего короля. Гердебер еще немного повосхищался благословенным миром, после чего перешел к делу:
          - Но чтобы закрепить наш успех необходимо договориться с королем Кловисом. Он прислал мне своих послов, а не позже конца месяца я жду и его самого!
          - Отрадная новость, - кивнул я сдержанно.
          - Очень отрадная! Как ты знаешь, я ждал этого случая и желал его страстно! И ты окажешь мне значительную услугу своим на этих переговорах присутствием.
          - Охотно. - Я понимал свою роль в предстоявших переговорах. Поддержка Британии. Рука Артура, его воля и военная мощь.
          Так я задержался в Карнаге и только близость Ольвен делала мое пребывание в столице выносимым и даже в какой-то степени приятным.
         
          Мы проводили довольно много времени вместе и говорили обо всем, но я немного уставал от ее слишком на мой вкус горячего патриотизма, в то же время завидуя ее целеустремленности, бесконечной преданности мечте о единой Арморике, о мире без варваров, о восстановленном Требезе, о величии Карнага, о королевстве под властью могучего и справедливого монарха. Я думал, что она стала бы идеальной женой Артуру, способной разделить его страсть и веру и борьбу, в то время как я с удовольствием взял бы на себя заботы о его нынешней жене, совсем не идеальной, глубоко безразличной к политике и к войне, тонкой, белой, резкой, нервной, моей, любимой... Я тосковал без нее все более остро, уже не был столь уверен в ее желании противиться соблазну, считал дни до возвращения в Дамнонию и чувствовал себя в Карнаге чужим и странным.

          В Карнаге тоже празновали Остару, не совсем так, как на Стекляном Озере, но и без Силурийской пошлости. По их обычаям воплощением Богини-Матери всегда служила девушка из королевской семьи или бездетная королева, а Богом-Отцом признавался самый славный воин. Эта честь была предложена мне и я вынужден был от нее отказаться. В тот день я носил пояс, вышитый синим шелком, сотканный для меня моей королевой, моей Фэйр, и думал только о ней и о том, что Вивиан праздновала день моего рождения на Остару. Мне пришло в голову, что никто точно не знал когда я родился. Более того, откуда стало известно, что именно я – сын короля Бана? Может быть, в горящем гибнущем городе, слуга короля посадил в отплывающую лодку первого попавшегося ребенка подходящего возраста, выдав его за чудом спасенного принца? Своего сына, возможно? Если такие мысли приходят в голову мне, то никто другой не свободен от подобных сомнений. Не оттого ли каждый вежливый собеседник, услышав мое имя, упоминает мое небывалое сходство с королем Баном, заявляя тем самым о своей уверенности в моем происхождении?
          В таких мрачных мыслях я пребывал весь день и большую часть ночи. Когда Ольвен перешла границу дозволенной близости, заявив: «Расскажи мне о королеве Гвенифэйр», я ответил ей невежливо и глупо: «Нет».
          - Нет? - переспросила она и я снова сказал:
          - Нет! -  уверенно и твердо. Тогда Ольвен встала с моей постели и молча вышла вон. И больше она не приходила ко мне никогда.
          С днем рождения, принц Галахад, всеми желанный и никому не нужный.

          А на следующий день приехал король Кловис. Его посольство внушало одновременно и ужас и отвращение, как мне показалось, вполне преднамеренно. Рослые воины, верхом на крупных и сильных лошадях, носили одежды из раноцветного меха, увешанную черепами и когтями и ожерельями из пальцев и зубов, и казались при этом полу-людьми, полу-животными, с темными лицами, раскрашенными краской и покрытыми шрамами и татуировками. Уже знакомые нам черные барабаны отбивали настойчивый, будораживший нервы ритм и лохмотья черных знамен развивались над процессией, впереди которой шел все тот же колдун в звериной шкуре, еще более звероподобный, чем прежде.
«Ты говоришь с ним, как с бешеной собакой, держа за горло и прижав коленом к земле», я вспомнил свой совет королю Гердеберу, глядя на Кловиса, на коричневом лице которого выделялись неожиданно яркие зеленые глаза, тоже как у зверя, как у хищника.
          Дорогих гостей позвали в покой, сразу провонявшийся псиной, и я старался держаться от них подальше, чтобы не набраться от них вшей и блох и какой-нибудь каросты, хоть и знал, что наберусь все равно. Тот, кто боится блох, не берет в свою постель дворовую шавку.
          Переговоры, как и положено, начались со взаимных упреков. Кловис, выражаясь по-Бенвикски и обращаясь непосредственно ко мне, пожаловался на безобразия в Требезе, я промолчал, посчитав любые оправдания унизительными и необязательными. Король Гердебер, в полном цвете своей царственной глупости, поспешил откреститься:
          Этот набег был произведен без моего ведома и без моего на то согласия!
          Тогда уже на меня уставились все и я пояснил:
          - Я оставляю за собой право возвращаться во дворец моего отца в любое угодное мне время и ни у кого не спрашивая позволения. - Лицо Кловиса налилось кровью, но я не дал ему времени собраться с мыслями: - Однако та груда нечистот, в которую превратился некогда цветущий город, врядли вдохновит меня на повторный визит. Одного раза – более чем достаточно. К тому же там и взять нечего. - Я рассмеялся Кловису в лицо: - Твои подданные, Кловис, бедны как навозные жуки! В сравнении с Требезом Карнаг кажется Каер-Мелотом.
          Я знал, что последней фразой надменного Дамнонского вельможи обижу всех собравшихся на переговоры, и сделал это намеренно, и добился желаемого эффекта.
          Кловис невесело засмеялся:
          - Одно дело взять город и совсем другое - его удержать, не так ли принц?
          - Королю Кловису это известно лучше, чем кому-бы то ни было.
          Так продолжалось довольно долго. Я пытался не вмешиваться в ход переговоров и, теряя терпение, вмешивался все равно, чем вызывал ответное раздражение обеих договаривающихся сторон. В конце концов красный и потный Кловис встал и заявил о своем немедленном отбытии из Карнага, где правит неизвестно кто, а какой-то дамнонский выскочка, а испуганный Гердебер бросился к нему и принялся его уговаривать остаться хотя бы до завтра.
          - Когда мы сможем продолжить нашу работу безо всяких досадных недоразумений, - последнее было адресовано мне и воспринято с должной страстью: я твердо решил покинуть печальные берега Броселианда в ближайшие сроки.

          Проводивший Кловиса Гердебер накинулся на меня, как цепной пес, но я прервал его излияния и голос мой был слышен за стенами Карнага:
          - Имей в виду, король, все, что ты ему дашь, будет обращено против тебя. Каждая горсть зерна, каждый бочонок эля, каждая медная монета будут потрачены на наемников, их пропитание и оружие. На лошадей и подковы, на щиты и пики. И новая война, пострашнее прежней, будет развязана против тебя еще до конца этого года! Он должен уйти отсюда раздетым до нитки, нищим и побитым и униженным! Иначе я не дам за твое королевство и ломаного гроша!
          - Почему бы тебе не вспомнить, принц, о том, что ты иностранец и в скором времени покинешь нас навсегда! - орал Гердебер высоким срывающимся голосом.
          - Почему бы тебе не вспомнить, король, что ты победил Кловиса и должен диктовать ему условия, а не подставлять ему свою задницу! - отвечал я с равным пылом.

          Короче, мы поссорились. Я не слишком печалился о нашей несложившейся дружбе и даже сумел извлечь из нашего раздора некоторую выгоду: саксонские ладьи снарядились в путь в срок необыкновенно короткий. Я оставил в Карнаге своих дорогих, буквально золотых лошадей, а взамен ладьи загрузились едой и понравившимся мне вином. Многие броселиандские воины, сдружившиеся с моими дамнонцами, помогали грузить припас и провожали нас в путь.
          Группа воинов стояла чуть в стороне. Среди них маячил Хьюэл со своими немыслимыми усами. Я старался на них не смотреть, и в конце концов они подошли сами.
          - Вот, - сказал Хьюэл, честно глядя мне в глаза, - Хотят к тебе на службу.
          - Их дело - служить королю Броселианда и воевать за свою землю, - ответил я холодно.
          - Принц. Я должен был сохранить своих людей. Любой ценой, - Хьюэл ни о чем не сожалел, но все же чувствовал свою вину и желал для чего-то напоследок получить мое прощение. Тогда я сделал то, о чем тайно мечтал со дня нашей первой встречи: протянул руку и схватил его за усы.
          Хьюэл сильно и часто заморгал, захлопал ртом и пошел пятнами, не в силах принять нанесенное мною немыслимое оскорбление, но нечистая совесть взяла свое, он не обнажил оружия и не произнес резких слов.
          - Мне плевать на твоих людей и на тебя, - сказал я ему прямо в лицо. - Но желательно мне, чтобы наша кровь, как дамнонская так и броселиандская, не было пролита зря. Поэтому ты должен убедиться в том, что твой король не только сочиняет баллады и растит виноград, а еще строит крепости и корабли, обучает воинов, платит шпионам. Готовится к войне. И поменьше лижет зад своему Кловису. Своей победой мы купили ему время. Немыслимо дорогой ценой. Это понятно?
          - Да, принц, - ответил Хьюл смиренно, и я отпустил его и повернулся к нему спиной.
          - Срежь усы, - бросил я ему через плечо.
          - Такова твоя воля? - проскрипел Хьюэл в смятении и я мстительно ответил: - Да!

          Все-таки если суждено мне прославиться спасителем Броселианда, то я заслужил эту славу, избавив многострадальную землю моих предков от кошмарных Хьюэловых усов, думал я, направляясь к  ладье.

          Я уже ступил в воду, и прибой обнимал мои ноги и тянул меня за собой, когда еще одно прощание задержало меня на берегу. Ольвен догнала меня, не замечая хватающего за ноги прибоя, и взяла мои руки в свои.

          Весна, наконец, пришла в Карнаг, и вечер был приятным и теплым, но она куталась в теплый шерстяной плащ с лисьим мехом на воротнике, и рыжий мех удивительно подходил ее белой коже и мягким карим глазам, светящимся изнутри, как янтарь или темный мед. Я крепко сжал ее сильные костлявые пальцы.
          - Счастливого пути, принц, - я едва различил ее голос в шуме прибоя.
          - Спасибо тебе за все, Ольвен, - наша разлука печалила меня, и я не скрывал этой печали.
          - Возьми меня с собой, Галахад, - предложила она в своей обычной прямой манере. Я ответил ей так же откровенно:
          - Я себе не принадлежу, Ольвен. В моей жизни нет для тебя места.

          Она молча кивнула и, повернувшись, пошла прочь, а мне вдруг страшно захотелось догнать ее, поцеловать напоследок  и сказать ей что-нибудь очень нежное, но я остался стоять между сушей и морем, в воде и в песке.

          А когда мы вышли в море, и Карнаг остался у нас за спиной, на высоком крутом берегу я заметил фигуру, тонкую и прямую, как пика, с летящими по ветру черными волосами.
         
          Один человек все же увязался за нами. Он не спросил моего позволения, просто отнес на ладью свою лютню и мешок с вещами и уселся на скамью, глядя на берег.
          - Анеин, - обратился я к нему, вспомнив имя придворного Карнагского барда. - Что ты здесь делаешь?
          Он пожал узкими плечами, качнул головой в направлении берега и сказал так, будто объясняя все:
          - Здесь больше не о чем петь.

          Я позволил ему остаться на борту, но глядя на стоявшую на ветру фигуру, черную на фоне темнеющего неба, я подумал, что если бы Анеин и вправду был поэтом того класса, к которому сам себя причислял, он мог бы еще двадцать лет петь баллады о женщине, плененной идеей свободы, пьянеющей от битвы, влюбленной в мечту о мужчине и оттого неспособной любить мужчин.

          Анеин, кстати, так и поступил. Он тоже заметил Ольвен, застывшую на крутом берегу, и сочинил песню, которую до сих пор поют в каждом холле, по крайней мере на женской половине. Песня получилась грустной и красивой, с нежными переливами мелодии  и с трогательными словами, что-то там о черных локонах и черной морской пучине. В песне говорилось о несчастной принцессе, бросившейся с обрыва в море, не выдержав разлуки с возлюбленным. Песня прямо называет влюбленных по именам: Ольвен и Галахад, и оттого должна восприниматься как художественный вымысел, вполне простительный для барда и поэта. Ольвен и не думала топиться. Более того, я встретил ее годы спустя, вполне живой и здоровой, и бездетной. Бардам верить нельзя, такая уж у них натура, черезчур чувствительная и оттого склонная к преувеличениям. Я был немного разочарован Анеином, тем, что для песни о нас с Ольвен он выбрал из нашего короткого обреченного союза именно то, чего там никогда не было – любовь. Я бы выбрал нежность или надежду.

          За время нашего пути домой Анеин написал и другую песню. Он долго и подробно расспрашивал меня о моем походе на Требез, о том, что я пережил, увидев разрушенный дворец, о моих детских воспоминаниях. О последнем я врал бессовестно, пользуясь рассказами Артура и Гавейна, заставших город в период его расцвета, не желая признаться в своем подозрительно полном забвении. Результатом этих бесед явилась песня, очаровавшая всю Британию и прославившая ее автора. Я помню как Анеин пел ее впервые, немного волнуясь, сидя у костра на безымянном берегу чужой земли:

В моей стране всегда закат
Над морем до небес,
Там тихо шепчет старый сад,
Стоит стеною лес.
В цвету весенние сады
Над морем на холме,
Цветы небесной красоты
        В изгнаньи снились мне.

          Мягкий и взволнованный голос лился над огнем, замирал в темнеющем небе и пел каждому о своем: о родном доме, о жене, о чем-то близком и нужном, и утраченном безвозвратно. Суровый Ламорак отвернулся, пряча слезы, и я понял, что ему Анеин пел о Фэйр.

Эту страну среди ночи и днем ищу я,
В прочных оковах обычной судьбы тоскуя,
Где мои замки в забытых лесах,
Где море с алым ветром в парусах,
Где мои башни, что мхом поросли,
Где острова неведанной земли,
Нежные ночи под россыпью звезд
И рощи полыхающих берез,
Где же ты, моя страна,
О, где же ты?

          Вопрошал набравший силу и страсть голос и я тоже отвернулся, прочь от Ламорака, лицом к темнеющему морю. Пожалев о Требезе, о моем пропавшем королевстве и о моей невозможной любви, я вдруг понял, что сбился со счета и уже не знаю сколько мне лет, двадцать пять или двадцать шесть, и спросить мне не у кого. От этой мысли мне стало так горько, что я прижал пальцы к глазам, пытаясь унять глупые и детские слезы. И тогда простое и ясное решение пришло ко мне: вернуть королевских воинов Артуру и попросить у него дать мне свободу. А получив ее, вернуться в Броселианд, к Ольвен, взять ее в жены, побить Кловиса и стать королем в Карнаге, а там и до Требеза рукой подать...

          А над нами наливался кровью и золотом огненный закат, и солнце умирало, багряное на золотом.

                *          *          *

          Багряный на золотом, Лотиановский леопард вился на ветру и я уже различал приближающегося к нам всадника, тучного и могучего, с заметной сединой в пшеничной шевелюре и в длинной густой бороде, с яростным взглядом голубых пронзительных глаз. Мой лучший друг, мой самый страшный враг, неспособный простить, имеющий самые веские основания для самой непромиримой ненависти, принц Гавейн, король Лотиана. Он подъехал ближе и глядел только на меня одного, и Артур расплылся в счастливой улюбке:
          - Гавейн! Галахад! Братья! Пожмите руки, я прошу, я требую! Забудем обиды, сколько лет прошло.
          Я протянул Гавейну руку и он стиснул ее с явным желанием раздавить мои кости, но мое лицо оставалось спокойным и мое рукопожатие было таким же крепким и, конечно, более искренним.
          - Вот и хорошо! - обрадовался Артур, и я немного удивился его доверчивости, и отчасти в ней усомнился. Гавейн остановился рядом со мной. Я заметил как он постарел, увидел налитые кровью глаза и синие прожилки на одутловатом лице, и подумал, что он старше меня лет на десять.
          Артур разговаривал с Галахадом Белым, а Гавейн воспользовался моментом и обратился ко мне спокойно и мрачно:
          - Я все равно убъю тебя, Галахад. Не успокоюсь пока не раздавлю тебя, как гниду. Так и знай.
          Я так и знал. И кивнул ему, признавая его право и подтверждая свою готовность:
          - Хорошо, Гавейн. Но только после этой битвы.
          Убъешь. По крайней мере попытаешься.
          - Конечно, - он согласился неожиданно легко. - Сейчас нам все нужны. Даже такие, как ты.