Катюша Потаскушкина в детстве была ребёнком забитым и бесполезным. Мать – матёрая бухгалтерша весом в 157 килограмм, отец – 40-летний водитель катка с 40-летним алкогольным стажем. По сути дела, Катю воспитывала бабка, Прасковья Подмосковишна. Посадит, бывало, внучку с собой на диван за телевизор – и давай целый день «Лядинку в ананасах» с Ксюней Общак в главной роли смотреть по МэТэВэ.
Мать, Елизавета Кормильцева, приходила с работы поздним вечером. Её округлые с утра щёки к вечеру устало опадали на плечи, из изнеможённых рук выскальзывали тяжёлые пакеты с наворованным за день на работе добром, тучные ноги лениво скидывали с себя сапожки из натуральной кожи за шестьсот рублей, а голосовые связки грозно басили на весь сельский квартал: «Мааааа, есть чё пожрать? На стол накрывай, оголодало я!».
Бабка, уже лет двадцать страдающая ревматизмом, артритом, артрозом и остеохондрозом, с невиданной доселе скоростью свиста вскакивала с дивана, и начинала метаться по кухне аки бильярдный шарик, доставая из холодильника что бог послал: борщ украинский, икру чёрную заморскую, плов татарский, баранину по-узбекски, и лаваш армянский с вином французским «Джеки Чан» разлива 1868 года в прикуску. Мать тем временем грузно плюхалась на диван рядом с дочкой, крякала в сторону Катьки что-то вроде «Спать иди! Уж 7 часов на дворе. Завтра тебе рано вставать, телевизор смотреть». И, переключив канал, погружалась в пучину страстей, кипящих в популярной на селе телепрограмме «Давай-ка съедемся!», где одинокие пациенты психотерапевта ищут свою любовь.
Катюша послушно зевала, потирая от мамкиного удара левую ягодицу, сонно сползала с дивана, и уходила в свою комнату. Перед сном доставала из-под подушки любимый молодёжный журнал «ОбэхаYESэс», мечтательно произносила: «Когда-нибудь я буду такой же красивой и сексуальной, как ты», глядя на Ксюню Общак, изображённую в позе крестьянина, собирающего урожай картофеля, на обложке подросткового издания, и мирно засыпала в пышных цветастых бабкиных панталонах.
А в три часа ночи вся улица просыпалась с благим матом на устах от нестройного атонального гортанно-многоголосного колоратурного рёва «Не бизнесме-ны мы, не гопники!». Это, обнимая бездомных собак и пиная попадающихся под ноги одиноких кур, возвращался с работы домой всегда жизнерадостный Василий Лобкакдуб. В девичестве – Дубкаклоб. Обычно, домой его не пускали, и он, переночевав на крыльце соседей в обнимку с соседским котом, утром снова отправлялся на работу, позавтракав молоком, принадлежащим соседскому коту на совершенно законных основаниях.
Надо сказать, домой Василия не пускали уже 40 лет. В одном из многочисленных интервью местной прессе жена заявила, что в брачную ночь муж пытался её задушить, но сломал себе обе руки, и она боится, как бы он ещё что-нибудь с собой не сделал, поэтому домой не пускает. «Жена у меня заботливая», - искренне, по-детски улыбаясь заявлял на это заявление местной прессе Вася Лобкакдуб, свирепо разбивая головой брёвна.
Первая любовь у Катюши приключилась в сенях дома культуры и отдыха им. тракториста Емельяна Киркорова. На танцполе под песни Юры Латунова, раздирающие душу на кровавые куски, уходила в пятничный отрыв прогрессивная молодёжь её родного села Нижние Раскоряки. В этой непроглядной темноте зала Катя чувствовала себя королевой вечера: она танцевала как в последний раз, не попадая в ритм размахивала руками, представляя себя вентилятором, больно наступала всем на ноги. В субботу утром в сельский травмпункт было не протолкнуться. Именно по этой причине Катю старались не приглашать на дни рождения, и другие общественно оправданные пьянки. А иногда все притворялись мёртвыми в зале дома культуры, чтобы ей стало скучно одной, и она поскорее ушла.
Но тот вечер отложился в Катюшиной памяти как «Волшебный». После полуторачасового махания руками, она решила немного подышать свежим лошадиным помётом в сенях сельского клуба. Воссоединиться, так сказать, с природой. И воссоединилась. Только не с природой, а с пьяным в лохмотья Алёшей Правдогрызом. Она хотела любви, а ему было уже всё равно. И стали они после этого вечера встречаться. То на улице встретятся, то в винном магазине, то в автобусе. Всё время Алёша на Катю натыкался. Натыкался, натыкался, и пришлось предложить ей свои руку и печень. Руку она ему в танце однажды ушибла, пришлось ампутировать, а печень уже практически перестала функционировать, - в общем, предложил то, что не жалко. Катя, к сожалению, предложенное приняла.
Решили свадьбу сыграть после того, как Алексей вернётся из армии. Проводы были шикарные. Прасковья Подмосковишна поймала и зажарила самого жирного соседского гуся, выдавая его за рождественскую индейку, чтобы соседи ни за что не догадались, что на самом деле это их кот. Зрения бабули боялся сам сельский офтальмолог. Отец Катюши, Василий Лобкакдуб, рыдал в голос. Не пустили селяне его на проводы Алёши Правдогрыза. Мать Кати, Елизавета Кормильцева, сидела, с корыстно недовольным выражением лица, сверху вниз глядя на нищую родню Алексея, и публично оговаривала дочь: «Дура ты, дура у меня, Катька. Вот дура уродилась…».
Целый день после отъезда Алексея на ворованном из диорамы танке в часть прождала его Катюша. Даже письмо в трёх томах любимому отправила. Петухом. Голубя поймать не получилось, только нос об асфальт разбила. Пинала Катя петуха с привязанным к его лапе письмом до самой части. А потом домой вернулась и пригорюнилась. Разгорюнившись, решила поехать в город, поискать работу. Написала резюме, где указала ФИО, МОУ СОШ, УФМС, и другие, ещё более крутые аббревиатуры, а также свои честно вымученные пять классов образования.
Не нашлось в городе для неё работы: то секретуткой предлагали, то массажисткой. Не по душе Катеньке оказались эти должности: работы много, а денег – мало. Снова пригорюнилась она. Бездумно брела по городским улицам, то и дело попадая под спешащие куда-то машины. Через три часа один из прохожих всё-таки вызвал скорую, и неоднократно перееханную Катюшу не торопясь доставили в частную благотворительную клинику, где по случайности врачи зашили ей рот и накачали грудь забугорным экспериментальным силиконом, а потом долго глумились над ней, пока она была под наркозом.
Очнулась Катя совсем другой. Похорошевшей, как ей показалось. Глянула в зеркало – и правда, прынцесса. Ресницы - словно турецкие опахала, губы - как два сибирских пельменя, грудь - что два астраханских арбуза, кожа натянута так, что пупок на лобке очутился. «Ах! Загляденье! Сбылась мечта!», - промычала Катюша зашитым ртом, и пошла в самый престижный ресторан города. Пошла как есть: в бахилах, и больничном кимоно.
Там и заприметил её бизнесмен Боря Баблович. «Как звать-то тебя?» - спросил он Катю. «Муууу», - промычала Катерина. «Немногословна», - радостно подумал про себя Борис, и спросил: «Хочешь, сделаю тебя звездой?». «Угуууу», - не веря своему счастью промычала Катюша.
С тех пор стала Катя известной на всё своё село певицей. Сменила полностью имя – с Екатерины Потаскушкиной на Кэтрин Лядь. Купалась в роскоши, славе, разврате, мужчинах, женщинах, животных. Ездила за границу, в Татарстан, каждое лето. Скупала все модные новинки сезона от Гремлина Хляйна, и выпустила пару сольных лирических поп-альбомов: «Унц-унц» и «Опа-опа».
Мать гордилась ею неимоверно, танцуя в потёртых трениках под знаменитые хиты дочери, неумолимыми децибелами долбящие из телевизора, дабы соседям завидно было. В такие моменты, не найдя надёжного укрытия, соседские собаки начинали мочиться, и писать когтями на конуре по-староеврейски слово «Спасите».
Отец Катерины сначала уклонялся от комментариев на тему популярности дочки, но потом под пытками горячим чугунным утюгом произнёс странную фразу «Он мне больше не сын», и стал задумчиво жевать сено.
Жила Катя, не тужила. Каждый вечер выкладывала в Кваккер свои новые фотоснимки на радость извращенцам, умилённо читала перед сном тексты своих песен, подкачивала насосом грудь на радость Борису, и учила русский алфавит с таблицей умножения – Боря говорил, надо. Днём ходила в салоны лепоты, грилярий, и на лямурные тусовки. Дома старалась не делать ничего, что могло хоть как-то повредить голосу: грязные тарелки выкидывала, чистые – покупала; их с Борисом пятиэтажный особняк убирал тайно подкупленный ею гастарбайтер, который драил этот особняк в перерывах от основной работы – он уже восьмой год штукатурил соседский трёхэтажный коттедж; еду Катя заказывала через глобальную сеть, ибо маникюр; а лабрадора выгуливала за умеренную плату Катюшина двоюродная сестра Валька.
Не тужила Лядь, отреклась от своего прошлого – от матери родной, бабки её вырастившей, от отца, которого не видела все свои 16 лет, от любимого Алёшки, своей первой любви. Не тужила, пока не узнал дембель-Алёшка о предательстве подлом невесты своей наречённой. Опечалился Правдогрыз, стал валить деревья в сельском лесу, собирать коренья на компот, и дрессировать кротов в поле. Пока не закончилась в селе водка.
Взял Алексей батин трактор с коробкой-автоматом, крутанул баранку, да помчался во всю прыть в город. На безумной скорости помчался – 20км/ч. Никогда он ещё так быстро не ездил. День и ночь ехал без отдыха и сна, пока через неделю не достиг городских стен.
Ворвался он в дом Бабловича, и упал на колени перед Кэтрин. «Вернись!», - говорит, - «Я всё прощу! И магнитофон бобинный, и шапку Мономаха, и антенну спутниковую Петьки Кривоглазова!». «Муууу», - мычит Лядь, а глаза стеклянные-стеклянные, как у дуры. Не знал тогда Алёша, что эффект побочный был у экспериментального силикона: чем больше грудь накачиваешь, тем меньше мозги становятся. «Так не доставайся же ты никому!», - театрально крикнул Правдогрыз, и запустил в Лядь ежом. Ёж со всей силы воткнулся в грудь знаменитой поп-звезды, раздалось оглушительное шипение, и грудь медленно, но верно начала сдуваться. «Да это же фальшивка!», - удивлённо заорал Борис Баблович. – «Да ты же дура! Покинь мой дом немедленно, я тебя не люблю, мы слишком разные».
Поняла Катерина, какой на самом деле Борис подлец коварный, бросилась она в ноги Алексею, мычит, плачет, за шорты дёргает. «Нет», - говорит ей Правдогрыз, - «Трактор у меня одноместный». И уехал обратно в село, женившись на соседке Катьки – отличнице Авдотье Пионэркиной.
Вернулась Катя домой, за лаской, за утешением. А дома – никого. Бабка померла. Мать в доме престарелых. Отец не узнаёт. Соседи насмехаются. Даже собаки скалятся. И повесилась она тогда дома прямо на обвисшей своей груди.
А фанаты забыли о ней уже на следующий день, и нашли себе нового кумира – трансвестита Надин с восьмым размером груди и бархатным баритоном.