***
Я неспешно ем тюремный ужин, жую хлеб со вкусом стерильной ваты и вспоминаю Дим Димыча. Он был единственным земляком в Тетее, но, как и все настоящие аборигены, среди которых были только эвенки, терпеть не мог незванных пришельцев с Большой Земли. От каждого новичка – сплошные неприятности.
Эвенки никогда не считали промысел соболя главным делом. Неспешная жизнь по правилам, установленным мудрыми пращурами, включала, конечно, и добычу соболишек. Но в ограниченном количестве. Хороший охотник сдавал не более двух десятков шкурок за сезон, середняк – от десяти до пятнадцати. Этого хватало на закупку курева, муки, подсолнечного масла, сахара, чая и соли. На законно полученные деньги от одной хорошей шкурки не самого тёмного «баргузина», можно было купить три мешка пшеничной муки высшего сорта или ящик сливочного масла, почти центнер сахарного песка или ящик водки. Десятка таких шкурок, сданных государству, было достаточно, чтобы прокормить семью. Нарезное оружие и боеприпасы – казённые. Дети большую часть года – в интернате, на государственных харчах и полном обмундировании.
Хорошим охотником у эвенков считался вовсе не соболятник, а тот, кто умел добыть мясо в любое время года. Русские бичи почти никогда не рвались в «передовики производства» и сдавали пушнины на уровне эвенкийских охотников. При этом добывали – сколько могли: раза в три-четыре больше, чем эвенки.
Русские охотники-бичи с удовольствием «косили под дурочка» со всей убедительностью доказывая начальству: «Да нешто я, русак, могу угнаться за коренным тунгусом? Он же тутока родился. Ему тайга – дом родной. Токо ходить научился, а уж по следу бежит – быстрее моей собаки. Он из малопульки – белке прямо в глаз. А я из дробовика, кое-как, соболю в жопу. Где уж нам с ними, волчарами, тягаться. Так уж, кряхтим по-стариковски. Капканим помаленьку. Только-только на провиант и хватает».
Появление новичка, смыслящего в промысле, но не понимающего жизнь, ломало всю благостную картину. Пришёл молодой русский парень в тайгу, вычистил толком не обстроенный участок, да всю пушнину и сдал, сдуру, но чтобы без риска.
И матёрому Дим Димычу уже пеняют:
- Ты посмотри, Димыч, человек первый раз в тайгу пришёл, а сделал четыре твоих плана. Это как понимать?
- Дык, ясное дело, у него участок нетронутый. И соседей нет. А меня – как волка флажками обложили. Со всех сторон – линия Маннергейма. А по северной границе тунгусы кислород перекрывают. Редкий соболёк прорвётся, если ума и опыта хватит. Я ить ихний профессорский состав ловлю. Одни старики и попадают. Зато все тёмные, как на подбор.
- Смотри, Димыч. В этом году мы тебе план повысим. В два раза. Не выполнишь – пеняй на себя. Найдём кого помоложе на твой участок.
И Димычу остаётся репу чесать и о жизни думать. Он точно знает, что у эвенка участок никогда не отберут: закон не позволит обидеть коренное население. А бичару русского – выпнут из тайги легко и просто: Родине нужна пушнина – валютный товар. Не можешь добывать – иди в скотники. Коровам хвосты крутить. Одно спасение – заначка. В ней – те самые «два плана». Свои родные соболя, которых придётся сдать за бесценок проклятому государству из-за молодого придурка. Как к нему, сучаре, относиться? Враг он.
После отпуска денег у Димыча оставалось в обрез – только для закупки продуктов на следующий промысловый сезон. А для этого вполне хватало трёхсот рублей.
«Вот так и я, - думал Федя, - почти весь год в тайге, а прилечу в Европу и двух слов связать не смогу. Свобода – штука хорошая, но она ценится только тогда, когда сильно ограничена. В деревне – рай: из всех работ – только промысел да подготовка к нему. Полная свобода действий: свободен, как пингвин. Тоже ведь птица, но не летает. А зачем она нужна, такая свобода?
С коммунистической колонией пока тоже всё неясно: главные коммунары ещё в армии, Ермолян уже откололся, он по природе своей волк-одиночка. Остался только Чан, но и он сбежал в райцентр от всей этой голодухи. Вроде как по делам. Вот и весь коммунизм. Да и как во всей этой нищете, среди поголовного пьянства и абсолютной дикости строить коммунистические отношения? Бред? Полный бред. Чистая этнография. В жизни так много прелестей и разнообразия, а здесь только свобода. Ходи хоть голый, хоть пьяный – никто не обратит внимания. Говори хоть о чем: во-первых, не поймут, во-вторых, вряд ли кого-то тронут твои мысли».
Федя зевнул, сел на кровать, лениво потянулся за папиросой. Она выскользнула из пальцев и упала на грязный, нестроганный пол. Взял вторую, закурил и лёг поверх спальника прямо в болотных сапогах. «Вот, говорят, - думал Федя, - что в голову лезут всякие мысли. А ведь это неправильно: мысли лезут из головы, как черви. Старуху закопали. Прожила она здесь всю жизнь. Зачем? Будет теперь долго гнить в этой вечной мерзлоте. Да и жила она – не жила, а тлела, как головёшка. И я тлею, а помру – буду так же медленно разлагаться.
И вряд ли кто-нибудь вспомнит, что был когда-то на белом свете Федя, Федул».
Незаметно мрачные мысли сморили его, и он уснул.
Продолжение http://proza.ru/2011/12/09/1004