Вся история, описанная в этом рассказе, не является настоящей. Любое совпадение имен, фамилий и фактов – случайно.
Я часто думал о том, что сказал однажды греческий философ. «Героизм отмечается не размером мускулов, а силой сердца».
Не одна тысяча лет прошла с момента появления первых людей, до освоения космоса, компьютеров, телевидения. Это был очень извилистый и тернистый путь. Человеческое общество формировалось в борьбе со стихиями, болезнями и с собой. На протяжении этих веков люди не только становились умнее, но и ответственнее, терпимее и дальновиднее. Но, увы, (ах, это но) это относится к человеческой популяции, но крайне редко к отдельным ее представителям.
Человечество строило акведуки и дороги в Древнем Риме, а Юлий Цезарь вел по ним войска для усмирения непокорных народов Империи. Человечество сказало: «Не убей!», а Игнатий Лойола и иже с ним опутали Европу десятками тысяч костров инквизиции. Человечество открыло порох и расщепило атом, а кто-то развязал Мировую войну. Примеров можно приводить бесконечное множество. Но, к сожалению, в данном случае повторение не становится матерью учения. И, становясь терпимее, мудрее, добрее человечество остается безмолвным стадом, покорным поводырям. Как ни обидно это звучит.
Люди умирают сегодня. Уверенные в своей правоте, гоняющиеся за славой и всеобщим признанием, они вымирают духовно.. Сейчас много людей, у которых сердце обливается кровью, глядя на эти войны и разрушения, смерти и уничтожения.
Способность выражать собственное мнение и умение его отстаивать, руководствуясь интересами большинства – вот умение, которое человечество так и не приобрело за всю свою долгую историю. На Земле никогда не будет мира и благоденствия до тех пор, пока мы будем жить по-принципу «Моя хата с края» и «Своя рубашка ближе к телу», очень часто подразумевая в качестве рубашки чужой огород, чужой завод, чужую страну.
До тех пор, пока черты, присущие человечеству, не станут чертами, присущими абсолютному большинству его представителей.
Мирное время… Это такое относительное понятие в наши-то годы… Кто знает: может, произойдет очередная ошибка, и едва возродившееся поколение снова пойдет умирать, отдавать свои жизни и проливать кровь за свободу, за жизнь и будущее. Более светлое и чистое. Лучшее…
Простите, что не представился сразу. Меня зовут Воронцов Игорь Николаевич. Я обычный учитель истории, который преподает в школе. К сожалению, не всегда та история, которая написана в книжках, является истинной. Мои ученики знают мое мнение по этому поводу, поэтому на каждом уроке я рассказываю им правдивые случаи из своей жизни. Раз уж дело дошло, так почему бы и вам не рассказать?
Гордость. Она неизменно наполняет меня до краев, когда я вспоминаю своего старшего брата. Именно о нем будет мое небольшое повествование.
Со дня окончания войны прошло уже около 30 лет. Видите… Поглощенным выращиванием нового будущего, утопая в дневных заботах и каждодневных трудах, я потерял счет времени…
В моем доме, на стенке, на плотном, искусно обшитом куске кожи в форме звезды, висит медаль. Блестящая и красивая, на ней нет ни следа пальцев, ни пылинки… Это моя память. Память о моем брате, которая дает много сил для дальнейшей жизни и …хм… «борьбе» за лучшее будущее. Да, звучит странно, но каждый день в нашем мире – борьба. Пусть даже самая незначительная, но борьба везде остается ею.
Мой брат, Воронцов Дмитрий Николаевич, погиб около 33 лет назад.
Тогда мне было 12, а ему –19.
Мы родились в небольшой деревне под названием Маковки. Обычная маленькая деревушка, полная деревянных домов, колодцев с журавлями и всякого скота.
Мой отец, Николай Андреевич Воронцов, был председателем местного колхоза. Мама, Анна Вячеславовна Краско, была медсестрой. Наша семья была дружна и неразлучна. Отец много времени проводил, воспитывая нас. Очень часто, даже чересчур, он ругал нас с братом.
Несмотря на отцовское воспитание, рос я хулиганом и гулякой. У меня был единственный друг, Сашка, с которым мы часто затевали что-нибудь смешное… Правда, это смешное потом очень дорого стоило моему месту чуть пониже спины…
Но, несмотря на мои шалости, меня все равно любили. И самым близким человеком для меня был брат.
Дмитрия всегда ставили мне в пример. И часто мы ссорились из-за этого. Порой, такая ненависть брала, что теперь даже вспоминать стыдно. Но потом мы снова мирились.
Мы сидели на крыльце, а брат, улыбаясь своей солнечной улыбкой и накручивая на палец прядь прямых и светлых, словно льняных, волос, говорил:
- Таких братьев как мы больше нет. Для тебя я всегда буду подобен стенке, которую нужно перелезть.
Потом он взъерошивал мою кучерявую гриву, ухмылялся голубыми глазами и, встав, шел помогать матери по хозяйству.
Теперь я часто думаю, что эту стенку мне уже никогда не перелезть.
Война накрыла внезапно. Она была подобна бушующему, ничем не усмиряемому пламени, которое безжалостно сметало все на своем пути.
И нашу мирную деревушку оно тоже не миновало.
Немцы навалились толпами. Нагло топтали огороды. Отец сам сажал наши огороды. Мне туда даже ступать запрещалось. Пока маленький был – пугали ведьмой, которая якобы затаилась в траве и только и ждет маленького глупого мальчика, чтобы посадить его в старый истертый мешок и украсть. Прилететь в старую ветхую избушку, затопить печку, посадить меня туда, изжарить и съесть. Что же, в первое время помогало. А как постарше стал, просто ремнем пригрозили. Ну, я благоразумно не совался…
Что же можно сказать о немцах, которые кроме огородов ломали изгороди, грабили богатые яблоками сады деда Ивана, жившего по соседству, резали куриц и свиней тети Тамары, маминой сестры, которая жила через два дома от нас…
Жестокие они были. Страшные, небритые…
Только в нашем дворе их поселилось штук 5!
Помню, что тогда они разворошили соломенную крышу нашего сарая, положили солому на землю, вколотили вокруг деревянные колья и постелили сверху одеяла.
- Что это они сделали? – испуганно спрашивал я у брата, прячась за спиной у отца. – Это их кровати?
- Логово ихнее, - выплевывал отец и продолжал сверлить немцев глазами. Я тогда думал, что если вот так на людей смотреть, они точно либо задымятся, либо в них дырки появятся. А брат только молча стискивал мое плечо сильной рукой с тонкими пальцами.
Я всегда считал знания ненужными, а когда пришла война – чуть от завести не умер, глядя на брата. Дмитрий знал немецкий от А до Я. Но при немцах не показывал своего знания. И тогда я не понимал, почему.
В наше прекрасное местечко пришел голод и разруха. Немцы все шли, сытые и наглые, лишали людей будущего, отнимали жизни, словно это были не жизни вовсе, а всего лишь игрушки…
Я со слезами смотрел, как убивается от горя тетя Тамара, у которой немцы расстреляли мужа.
Они тогда сидели и мирно обедали, когда в дом ворвался полицай и, хрипло гаркнув «Ком гир!», ткнул пальцев в дядьку Антона. Тот молча поднялся и, подмигнув жене, гордо вышел на улицу. Мы с братом тогда стояли на дороге и все видели. Немец долго орал, размахивая руками, и показывал на странные штуковины, вытащенные из поленницы. Я только помню, что охнул от удивления, когда, спросив у брата об этих вещах, получил короткий, но понятный ответ:
- Пулемет с патронами.
- А что немец голосит? – испуганно прошептал я, вжимаясь в братский живот.
- Закрой глаза, - только сказал Дима, посильнее прижав меня к себе и закрыв мне уши руками. Я послушно стоял так некоторое время, пока брат не зашевелился. Он по-прежнему не позволял мне смотреть. Молча взвалил меня на плечи и потопал домой. Но я схитрил и, вопреки наказу Димы, приоткрыл глаз. Возле той же самой поленницы лежал Антон, которого автоматом тыкал тот самый немец. Я лишь стиснул зубы и снова закрыл глаза. А что мне оставалось делать?
Мы прожили так четыре месяца. Жадные немцы отняли и ощипали всю птицу. Один из немцев, которого мы с Сашкой прозвали Кабаном, повадился приходить к нам в дом и переворачивать все вверх дном, в поисках яиц. Придет, посмотрит на мамку зло в упор и прорычит:
- Матка! Яйки!
Мать терпела первое время и тихо отвечала, что яиц нет. Но однажды не выдержала. Когда угрюмый Кабан снова пришел к нам в дом, пророкотав свое нудное «Матка. Яйки!», мать уже прошипела, что яиц нет. И немец разозлился. Он орал, колотя кулаком о столешницу стола, а мать, от волнения покрывшаяся красными пятнами, мяла в руках передник, повторяя.
- Яиц нет. Нет яиц. Нет…
Немцу надоело все это слушать. Все они были злые и нетерпеливые. И безжалостные. А Кабан к тому же был такой дылдой, которую увидеть можно было за десяток верст!
Он замахнулся на мать и ударил ее по лицу. Женщина коротко вскрикнула, упав на пол, по которому моментально разметалась ее длинная темная коса. Голубые озерные глаза сверкали ненавистью и отвращением. И в тот момент я соскочил с печи и встал перед немцем. Со всей ненавистью, которая была во мне, посмотрел на Кабана и прорычал:
- Не тронь мать!
Полицай схватился за кобуру пистолета, но входная дверь открылась, и в дом шагнул мой брат.
В последнее время он часто пропадал куда-то. Вид у него был уставший и осунувшийся. Он подошел к матери, поднял ее и, прижав к себе, тихо сказал что-то по-немецки. Кажется, мелькнуло слово «пан».
Кабан слегка приутих и, убрав руку от кобуры, пробурчал что-то и вышел из избы.
Я злился на брата. Пан. Назвать паном эту подлую собаку!
- Пан, пан! – кричал я на Диму, захлебываясь слезами. – Распанкался тут!
Брат только удивленно приподнял бровь…
Но были и нормальные немцы. Как мы говорили с Санькой – человеческие.
Одного из них звали Георг. Он был молодой, гладко выбритый и его можно было даже назвать симпатичным. Георг очень любил блестящие сапоги.
Часто он подзывал нас с Сашкой и вручал баночку с гуталином и шероховатую тряпочку. Скривившись, мы принимались за дело: Санька чистил один сапог, а я – другой. Если к концу работы сапоги блестели, и в них чуть ли не отражалось небо, то немец довольно хмыкал и доставал из рюкзака два яблока, стащенные из сада деда Ивана. Мы быстренько хватали угощение и давали деру куда подальше, пока нас снова не заставили что-то делать. Впрочем, Георг плохим не был. Санька даже долго удивлялся одно время, приговаривая:
- Как у немчуры может быть такая добрая русская улыбка?
Хоть мы и жили кое-как, справляясь потихоньку, каждую неделю, если не день, становилось хуже.
Мы с братом, матерью и отцом, каждый вечер зажигали лампу и держали военный совет. Брат молчал и хмурился, отец громким шепотом спорил с, то и дело, всплескивающей руками матерью.
Маме приходилось туго в последнее время. У нее было много больных, так что она часто не возвращалась с работы домой.
Мы с отцом были в городе. Немцы заполонили его, и теперь на каждом углу стоял полицай с автоматом в руках. Немец следил за людьми, то и дело брезгливо морщившись и рыча на проходивших мимо людей.
Наша сцена, которая когда-то была местом для представлений, выступлений и спектаклей, получила несколько дополнительных построек в виде виселиц. И в тот день, когда мы были в городе, немцы собрали людей вокруг сцены, не выпуская никого.
Неподалеку от виселиц стоял офицер, с сигаретой в зубах. Он держал руки за спиной и что-то шепеляво говорил стоявшему рядом с ним тонкому, бледному и испуганному переводчику, у которого на носу были большие круглые очки. Пригладив жидкие волосенки трясущимися руками, переводчик громко сказал:
- Господин офицер Лерэр сказал, что он пригласил вас посмотреть на приятнейшее зрелище. Он сказал, что будет делать с каждым, кто посмеет противиться воле великодушного брата немца.
Выпалив это, переводчик встал рядом с офицером и, склонив голову, спрятал глаза. Отец, стоящий рядом со мной, заскрипел зубами и пробормотал:
- Наш же, русский! Предатель!
Я моргнул. Я привык к осуждению отца, но он никогда зря не говорил о людях. Мой отец был мудр и удивительно добр, несмотря на напускную грозность.
Послышался топот, и двое немцев вывели на сцену двоих. Мужчина, лет 40, в котором я немедленно узнал Иосифа Евгеньевича, нашего учителя по географии. Вышел он на удивление гордо. Квадратные очки, которые имели обыкновение сползать на кончик носа, теперь крепко держались. Прямой, устремленный вдаль взгляд, широко открытые глаза, зрачки в которых слегка дрожали.
Вторым человеком была девушка. Девчушке было не больше 17. Красивая, стройненькая, с длинными рыжими волосами и тонкими кистями рук. Лицо ее было свежо и чуть ли не искрилось гордостью. Взгляд победный и, как у учителя, устремленный вдаль.
- ВАРЕНЬКА! – послышался женский вопль. Рыженькая девушка тряхнула головой и все люди, окружавшие сцену, услышали звонкий девичий голос.
- Прощайте, люди! Прощай, мамочка! Мы уходим, но вы не сдавайтесь! Придет время, и фашистская гадина сдохнет! Боритесь, сражайтесь, не уступайте, не соглашайтесь распрощаться со свободой!
Звонкий голосок прервала трель из автомата. Варенька упала сразу же, а учитель некоторое время стоял на месте, слегка пошатываясь. Квадратные очки снова сползли с переносицы. Учитель, словно удивленно, смотрел в толпу стеклянными глазами…
Мертвых забрать и похоронить не позволили. Сказали, что это будет примером и напоминанием для других. Отец так крепко сжимал мое плечо, что мне казалось, что оно вот-вот отвалится.
Брат опять не ночевал дома. И на следующий день его не было. Я помогал отцу капать картошку…
В то время я думал, что мне надо просто стать сильнее, и тогда я смогу защитить всех тех, кто дорог мне. Я ошибался. Стать сильнее - это значит нести огромную ответственность за свою силу. Да и физическая сила это не предел.
Человек должен знать, чего хочет добиться. Он должен быть смелым, отважным, стремиться к своей мечте, упорно преодолевая все препятствия на своем пути.
Я злился на отца, но в то же время был рад, что он не отправился на фронт. С одной стороны – я мог представить своего отца героем, с блестящей, серебристой медалью на груди. Но с другой стороны, меньше всего на свете, я бы желал увидеть его мертвые остекленевшие глаза…
Я рассказал брату о том, что обязательно отличусь и получу медаль. Дима молчал, глядя в небо. По нему плыли тяжелые осенние облака. Серые, мокрые, готовые вот-вот вспороть себе животы и пролить нам на голову гадкий, леденящий своим стуком, дождь.
- Ты хочешь медаль? – спросил брат. Он всегда обращался со мной как с ребенком. Я кивнул, важно подбоченившись. – Что ты будешь делать с нею?
Я сложил голову брату на плечо и улыбнулся.
- Я буду вспоминать подвиг.
Дмитрий слегка улыбнулся, по привычке накручивая на палец прядь льняных волос.
- Будет тебе медаль, братец, - тихо ответил он и, взъерошив мою непослушную шевелюру, вышел в сени.
Я тогда даже не понял, что он хотел этим сказать. Просто улыбнулся, получив от брата обещание. Если он обещал, то так оно и будет…
На следующее утро Димы нигде не было. Я долго искал его, прежде чем спросить у отца. Тот лишь покачал головой и внезапно замер, настороженно глядя поверх моего плеча.
Я резко обернулся и увидел стоящих на пороге немцев. Двое с автоматами и офицер. Тот самый Лерэр, который приказал расстрелять Вареньку и Иосифа Евгеньевича. И переводчик, тот самый, болезненный, в круглых очках.
- За спину! – коротко приказал отец. Я мгновенно юркнул к нему за спину, но меня тут пробрал такой стыд, что я немедленно высунулся обратно.
- Я с тобой! – ровным, вполне уверенным и безразличным голосом ответил я отцу, который зло смерил меня взглядом. Отец кивнул и посмотрел на офицера. Тот, так же смоля куревом, отчеканил что-то на своем немецком. Переводчик мгновенно отозвался.
- Господин Лерэр пришел поговорить с председателем колхоза Николаем Андреевичем Воронцовым.
- О чем же? – спокойно спросил отец. Как ему удавалось в тот момент быть таким спокойным – до сих пор удивляюсь. Наверное, помогла вера в свою правоту. Даже в теперешнем возрасте я так не смогу.
- Где твой сын? Старший, которого зовут Дмитрий?
Отец едва заметно вздрогнул, но на его лице ничего не отразилось.
- Мой сын погиб.
Я удивленно посмотрел на него. Как погиб? Ведь только вчера сидели с ним возле окна!
На мое изумление офицер улыбнулся, пожевал сигарету и, кивнув, быстро что-то сказал.
- Да, ты прав. Только на этот раз это уже не ложь. Допрыгался ты, Николай. И Дмитрий твой тоже… Попался!
Отец вздрогнул. Его глаза блестели, но он даже не моргнул.
- Пойдем, Николенька, - вкрадчиво сказал немец два заученных русских слова.
Немцы подошли к отцу и, схватив его за руки, поволокли из дома. Я закричал и схватился за отцовский пояс, но полицай ударил меня ногой в живот.
- Папа! – кричал я, захлебываясь слезами. Отец обернулся и, посмотрев на меня, горько ухмыльнулся.
- Мать защищай…
Во дворе послышалась очередь из автомата. Я, как ошпаренный, вскочил и выбежал. Мой отец стоял на траве, сжимая в руках автомат. Рядом с ним лежали убитые полицаи. Офицер стоял с вытянутой правой рукой, сжимая в ней пистолет, и задумчиво жевал сигарету.
- Папа! – радостно прошептал я, сделав шаг в сторону отца, но тот вдруг качнулся и упал замертво…
Я не буду рассказывать о том, что чувствовал, потеряв в один день отца и старшего брата. Мать долго голосила, а потом всю ночь плакала. В ту ночь я понял, насколько сильна моя ненависть и желание сохранить жизнь, свободу и память о тех, которые умерли, защищая нас. В ту ночь я стал взрослее, чем за все 12 лет…
Именно эти чувства прибавили мне сил. Сил жить, сражаться и бороться. Прямо, как говорила та Варенька.
Война закончилась. Мы с матерью остались одни и были вполне живы и здоровы.
Тем самым майским утром к нам в дверь постучались. Мне было 17. Я стал порядком серьезней, усердно учился и помогал матери, для которой был теперь единственной опорой.
Я открыл дверь. На пороге стоял почтальон. Он протягивал странное испачканное письмо, края которого странно оттопыривались.
- Это нам? – удивленно выговорил я.
- Вам, - сказал неизвестно откуда появившийся незнакомый человек. Я посмотрел на него и удивился: на плечах капитанские погоны!
Капитана звали Виктор Антонович Вольхин. Он оказался довольно славным. У него были печальные зеленоватые глаза, волевой подбородок и темные курчавые волосы. Именно капитан рассказал мне историю, которая заставила меня заплакать впервые после смерти брата и отца.
Тогда я впервые узнал, куда пропадал мой брат.
Знание немецкого сделало свое дело. Дима стал связным. Его одели в немецкую форму и отправили прямо к ним, к немцам. Он крал информацию, притворяясь немецким офицером. Присутствуя на тайных собраниях, он выведывал тайные операции против советских войск.
Немцы знали о том, что есть среди них некий Воронцов, которого немедленно следует поймать и расстрелять или замучить. А братец только кивал и поддакивал, ухмыляясь про себя.
Капитан долго говорил о брате, а потом попросил открыть письмо. Я, дрожащими руками, вручил конверт матери. Та, глотая слезы, вскрыла грязный конверт. Оттуда выпал сложенный пополам листочек и…
Медаль. Та самая серебристая, красивая медаль, которую обещал мне брат. Пока я рассматривал ее, мать вслух читала письмо.
- Здравствуйте, родные мои… Это мое последнее, особое задание, поэтому, если справлюсь, то заеду к вам ненадолго. Я очень скучаю по вас. Фронт это страшно. Каждый день гибнут люди. Как-то мне посчастливилось выжить в небольшой стычке. Я похоронил всех наших и…Даже немцев. Это ничего. После смерти они ничто больше, только плоть, которой нужно пристанище.
Как ты, отец? Здорова ли ты, мама? А мой маленький братец?
Я сдержал обещание ему, а поэтому посылаю медаль, которой меня наградили. Пускай бережет память о подвиге.
На случай, если я не справлюсь с заданием…Живите, милые! Я уверен, что все будет…
Дима.
И вот сейчас я смотрю на эту медаль в моем доме. Медаль, которую подарил мне брат. И в ее отражении я вижу все: и голубое безоблачное небо, белых голубей, солнечный свет и жизнь, полную свободы, счастья и многообразия.
Все погибшие подарили нам право на жизнь. Мы должны ценить ее и делать лучше, чтобы не оскорблять души погибших…
Вот она какая, медаль в моем доме…