Заводит молния меня.
Как жаль, что я ее не смог.
По небу ангелы летят,
В канаве дьяволы ползут.
И те и эти говорят:
«Ты нам не враг, ты нам не друг»
Агата Кристи «Ни там, ни тут».
А я понятия не имею о чем писать. Вот так всю жизнь живешь, живешь, копишь всякие мысли, которые грозят в один день преодолеть все барьеры твоей черепной коробки и вырваться наружу, подминая под себя все несправедливости, стереотипы и банальности. Но вот приходит момент, когда, казалось бы, стоит лишь собраться духом – и все, что ты чувствовал, все, о чем мыслил и чем жил может быть разложено по стопкам, в порядке строгой логики и деловой отстраненности. И чувствуешь себя как на допросе. Сидишь, значит, в огромной аудитории, окруженный стульями, лампами, пытливыми взглядами… И тишина давит, и стены грозят стиснуть в лепешку, и чего-то резко пересохло в горле и стало зябко. Вот она, человеческая натура. Бурчит, глазками стреляя направо и налево: «Эхей, придет мой час, и я еще выскажу все, что о вас думаю!». А когда настает тот самый миг, когда можно сказать все, и тебе за это ничего не будет – как-то… молчится только.
Вот здорово было раньше. Помнится, идешь так по улице, долго идешь. Не просто так, а с какой-то определенной целью. Рядом идет большими шагами папа, и внутреннее, маленькое, еще гадкое и подражающее Я подмывает обезьянничать и шагать так же широко. Ан нет, не получается. А с другой стороны мама, которая смотрит за твоими ухищрениями, и говорит строго, что ты будущая девушка, и должна ходить мелкими шажочками, при этом, желательно, держа спину прямо. Тут уж стараешься успевать за отцом еще усерднее, на этот раз из вредности и чувства противоречия. И так вот семенишь своими «огромными» шагами, а все равно не получается догнать. И не мечтаешь уже о том, чтобы опередить. И тогда начинаешь канючить: «Па, ну па… Дай ручку». А он смотрит свысока, большой такой, высокий, как дом, и говорит, чтобы сама шла. А тебе кажется, что стоит ему дать руку – и маленькие шаги сразу станут большими, такими же широкими. Чтобы потом, не хвастаясь, можно было бы заявить подружке: «А знаешь, у меня такой же размер ноги, как у папы. Аж 72!»
А папа в конце-концов дает руку, и ты буквально виснешь на ней, почти как на лиане. И вот ты уже не семенишь, пытаясь успевать за широкими шагами отца, а тебя почти тянут вперед, и в голове успевает мелькнуть робкая надежда: « А, может, еще и на руки возьмут…» И это кажется совершенно привычным, и ты относишься к этому, как к должному. Как будто всегда будут родители, у которых, покапризничав, можно повиснуть на руках. Как будто они всегда будут уносить тебя из зала, где ты уснул, практически носом прижавшись к экрану телевизора. Как будто никогда не будет этого «завтра», этого жуткого «потом». И нет ничего страшнее слов взрослых: «Подрастешь – узнаешь», потому что сразу же находится какая-то грань между тем, что было, есть и будет тогда, когда ты, перешагнув невидимую, но очень тонкую черту, все же подрастешь и что-то узнаешь. И вот ты просто живешь, не слезая с шеи родителей, иногда моментами все же вспоминая, что однажды станешь таким же взрослым, как и они. И не хочется… Как же не хочется. И ты делаешь все, чтобы не расти. Сочиняешь сказки, врешь часто и весьма изощренно, и не раз твое сокровенное место пониже спины противно ноет, получая заслуженную награду за ложь. А ты кривишься, стоишь подолгу в темном углу, не имея возможности сесть, и, яростно закусывая прыгающие губы, обещаешь себе: «Вот я, когда стану такой же большой, никогда не буду ругаться на своих детей». И, отчего-то, это обещание, нет, даже заявление, внутренний протест собственным ощущениям и восприятию, кажется очень правдоподобным. И ты в него искренне веришь.
А время идет, не принимая в счет ровным счетом ничего. И не остановить его никак, можно даже не стараться. Мечтай себе, деточка, о бессмертии, о Кощеевой иголке, о вечной юности и красоте эльфов… Сочиняй басни, руководствуясь Крыловым и Эзопом, рассказывай миру о обнаглевшее льве и маленькой мудрой мышке. Учи читать своих одноклассников, а потом приходи домой и возмущайся: «Как можно быть настолько глупыми?!» А время все идет. Идет и умирает, умирает и снова идет. А ты не умираешь. Никак. Ты неизменно живешь. Проснувшись раз, ты видишь за окном зеленую весну. К вечеру уже наступает сопливая осень, а между ними сотнями тысяч раз мелькают лето и зима. Хотя, конечно, ты едва ли найдешь в себе силы увидеть все это сотни тысяч раз. Только вот все же приходит осознание, что, даже если тебя вдруг не станет, то мир от этого не рухнет. И кто-то другой будет сто тысяч раз наблюдать цветение сакуры, закаты и рассветы над морем, будет бегать босиком по лужам, благоухающий и мокрый от душистого и теплого летнего дождя. И, если раньше, смерть казалась чем-то жутким, просто катастрофически ужасающим, то теперь ты смотришь на нее как на неотъемлемую часть мира. И выясняешь далеко не самую приятную для себя штуку: ты останешься жив, даже если умрет ближайший.
А ты идешь себе вперед, падая и вновь поднимаясь, даже когда кажется, что сил не осталось. Берутся же откуда-то… Проходишь из осени в осень, и с каждым разом на голову тебе падает все больше листьев. И если раньше, укутывая в шарф особо красивый лист, ты сетовал, что он умер… то теперь смотришь на это лишь как на естественную реакцию деревьев на похолодание. И, слава богу, пока у тебя в волосы не вплетается седой туман. Просто годы медленно, но верно, как фигурки в тетрисе на начальных уровнях, падают тебе на голову. А мир вокруг так не похож на игру… И ты просто начинаешь молиться на свою фантазию. Глотаешь книжки, как безнадежно больной, но еще не потерявший веру, человек глотает таблетки. У тебя все тетрадки в каляках-маляках, под кроватью у тебя живет чудовище, в шкафу затаилась страшная Бука, а в темный туалет – ни-ни: там ведь Бабай, правда? Но со временем настолько привыкаешь ко всему этому, что оно становится неотъемлемой частью твоей жизни. Ты забываешь о старых страшилках вроде улицы Вязов, куклы Чаки и злобной Пудры, которая и не злобная вовсе, и с любовью называешь большого мохнатого паука, который завелся все в том же туалете, милым именем Вася. Ты мараешь кипы бумаг, исписывая их вдоль и поперек своим неровным, прыгающим подчерком. Из тетрадок обязательно выдираются листы, и рисуются на них ручкой какие-нибудь сердца кровоточащие, глаза со слезами, что-нибудь готически-непрактичное… И медленно, но верно, создаешь свой мир, далекий от законов вселенной, но, все же, такой же жестокий.
И живешь до первой большой любви. И сразу начинается какое-то нечеткое будущее, полыхающее всеми радужными красками заветного и теплого Рая, или падающее в огненную и мучительно болезненную адскую бездну. А мир становится все больше и необъятнее. И вот уже с неприятным удивлением понимаешь, что сдюжишь, даже если закончится твоя самая большая любовь. Ну, или, по крайней мере, то, что таковым считалось. И сердце, несмотря на то, что порой еще отчего-то больно и грустно, все еще целое. Ни кусочка от него не отпало, кровь оно качает так же бодро и гулко – и разбивается еще одна иллюзия.
«Я умру без тебя… Я без тебя жить не могу! Ты нужна мне, как воздух!» - страстно шепчет он, и лицо его, искаженное прекрасно изображенной мукой, утопает в ее волосах. А она судорожно хватает ртом воздух и, вцепившись в его необъятные плечи, начинает рыдать от радости. А ты смотришь на все эти изощрения, и смешно становится. Не сможет он без нее, как же… И столько иронии и сарказма в твоей головке, забитой неизвестно чем (ох и давно же ты, детка, чердак не чистила), что даже удивляешься порой: откуда что взялось? А за чувства бороться вообще бессмысленно. Поэтому ты всего лишь методично смываешь наносное. И, упаси небо, привязаться к людям всем сердцем. Это ведь весьма сомнительное и непостоянное счастье. Или, что еще хуже, отдать свое сердце одному определенному человеку – ибо что останется, когда он уйдет? А он всегда уходит, это уже закономерность. Даже находясь на расстоянии сантиметра от тебя, он может быть тебе дальше, чем за сотни тысяч километров. И ты не пойдешь за тридевять земель, грызя медные караваи, стуча по пыльной дороге железными сапогами. Потому что все в этом мире заменяемо. Но это тебя нисколько не огорчает и уж тем более не разочаровывает. Потому что разочарованным доверять нельзя – они зачастую абсолютно бессильны.
А ты все еще живешь. И, несмотря на свой весьма скромный возраст, у тебя мышление сорокалетнего человека. И ты продолжаешь сочинять сказки, но уже более реалистичные, припудренные фантастикой и фантазией, в ожидании spasimo dell’orrore глядя на то, как ты растешь вместе со своими творениями. И думаешь, едва заметно хмыкая: «Ну и что из меня вырастет?» И, как бы странно, жестоко и немилосердно обходился с тобой мир, кого бы ты ни терял, где бы ни спотыкался – ненависти нет. Есть только целеустремленность, полученная из ненависти путем растворения ее в хладнокровных размышлениях. И еще есть родители, которые, хоть и пытаются сделать из тебя Человека, все еще заботливо укрывают теплыми крыльями ленивое и абсолютно неспособное на самостоятельность горемычное дитя. А почему? Почему вот так вот видится вся прожитая часть жизни? Почему мы не знаем, к чему нам готовиться, какой путь правильный, где не будет больно? Почему… Да об этот вопрос до сих пор разбивается вся логика, история и философия. Извечный вопрос. Пожалуй, такой же каверзный, как «быть или не быть».
И ты идешь туда, где все еще светит маяк, вселяя надежду на возможное, хоть и неполное, просветление. «Я - малый мир. Во мне - и дух, и зверь…» - шепчешь тихонько, засыпая с книгой в обнимку. А сколько их было до тебя… Жаждущих познания, нежелающих попадать под общие рамки и стандарты, тянущихся к свету и, порой, все же умудряющихся достичь чего-то, что переворачивало представление о мире с ног на голову. Сколько их сгорело на кострах, скольких из них повесили, сколькие сошли с ума, изгнанные, но непоколебимые в своей вере? Они были мудрее, они были прекраснее нас во многом. Они потратили свои жизни на то, что сегодня имеем возможность изучить мы. У нас уже все готово: только пожелай – и будешь знать. Пускай не все – до всего как до луны пешком. Но многое. Ан нет… Ты смотришь, как люди бегут. Они беглецы. Бегут от самих себя, от одиночества, от самопознания, от саморазвития и самосовершенствования. И смазливые бездари становятся идеалами и звездами, сияя ярко и пышно. Но их сияние не греет, и смотреть на него не хочется. А настоящие таланты, потрясающие умы, дивные личности, сведущие в тайнах, перестают обращать внимание на очевидное. Они просто живут, просто самосовершенствуются, просто помогают сделать то же самое тем, кто на это готов. Такие люди знают основную правду этого мира, они отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Они просто знают и, скорее всего, уже не верят в возможность изменения этого мира. Но верят в войну. Жизнь и есть война. Жестокая война, которая не стоит ничего и при этом умудряется стоить бесконечно много. Конечно, можно вырыть заведомо могилу, гроб заказать, с красной бархатной обивкой, и отказаться от нее. Это нехитро. Но разве тогда, когда это случится, ты не откажешься и от мести? От всего того, что ежеминутно, ежечасно и ежедневно оплевывается, высмеивается, рисуется в самом нелепом свете?
Это и называется верой. И вера все еще живет, вопреки всему, нужная и бесполезная одновременно. А жизнь идет. И пусть она пуста, пусть порой нелепа и глупа, однообразна, и смысл жизни в том, чтобы найти этот самый смысл – ее не выбросишь просто так, как фантик от съеденной конфеты. Пока где-то там, внутри тебя, все еще живет надежда и вера в чудо, в то, что своими руками ты можешь создать идеальный мир – пусть не для всех, и пусть хотя бы у себя в голове – тебе нужна твоя жизнь, чтобы бороться. И, может быть, ты уже сейчас, незаметно для себя, борешься с целым миром, отвергая все его превратности и установки, а, может, борешься с собой, пытаясь достучаться до кого-то более мудрого и совершенного. И не обязательно, что финалом этой борьбы будет та самая желанная месть и доказательство чего-то. Сам факт того, что ты боролся, и боролся всерьез, а не для виду, и боролся с начала и до конца, не уставая доказывать всем и, в первую очередь себе, что нет совершенных людей, что не существует утопий, что, даже зная многое, ты не знаешь ничего – уже этот факт не дает тебе повода не гордиться.
А пока ты только учишься жить. Ты перенимаешь опыт мудрых преподавателей, ты живешь, дышишь, питаешься книгами, и иллюзии в твоей голове и на бумаге порой кажутся тебе либо слишком правдивыми, либо слишком нелепыми, чтобы в них поверить. Ты слушаешь, внимаешь, запоминаешь и, при возможности, пытаешься понять. Конечно, при этом всем учитывая тот факт, что некоторых вещей лучше не знать и не понимать. И эта крепость кажется воротами в нечто необъятное, огромное. И, кажется, что этот замок знаний строился миллионы лет, и что не один триллион человеческих рук закладывал фундамент и таскал тяжеленные глыбы, возводя башни этой загадочной и манящей к себе страны. И ты врываешься в нее, в эту старину, в которой опыт смешался с новизной, простота мысли с запутанностью и высокопарной речью; где книги достают до самых небес, открывая дорогу к знаниям. И, хоть порой и жалеешь, что не умеешь не думать, но все же мысленно благодаришь тех, кто был до тебя. Потому что ты выбрал дорогу, по которой собрался идти, а они веками ее мостили. Осталось только сильно захотеть – и просто пройти ее. Вот, пожалуй, как-то так…