О стульях, архитектуре и авторском праве

Юрий Минин
     В поезде Евгению не спалось. Одноместное купе, располагающее к отдыху и оснащенное мягкими диванами, обитыми бежевой ворсистой тканью, и бесшумным кондиционером, посылающим в купе порции живительного морского воздуха, не успокаивало, а напротив – беспокоило, пробуждая воспоминания. Ему вспоминались поездки в переполненных советских общих вагонах со специфической смесью запахов чадящего угля, нестираных носков и неубранного туалета. Вспоминалось, как он лихо взбирался на третью багажную полку под самую крышу вагона, раскаленную летним испепеляющим солнцем, как засыпал богатырским сном, обливаясь потом и не боясь получить тепловой удар или свалиться с головокружительной высоты на заплеванный пол вагона. И еще была причина, не дававшая ему покоя. По этой причине он отказался от  воздушного перелета и выбрал железную дорогу, потому что она проходила через город его юности, где он прожил почти два первых года самостоятельной жизни и никогда не возвращался туда после отъезда, а точнее - своего бегства.

     По расписанию поезд прибывал в город в три часа ночи и должен был простоять на тамошнем вокзале пятнадцать минут. Евгений не предполагал выходить на знакомый ему перрон, не планировал пройтись по старой брусчатке платформы, не собирался подышать воздухом своей юности и постоять немного у стены старого вокзала, поглаживая осыпающуюся штукатурку. Просто он в какой-то момент решил проехать знакомой ему дорогой, удовлетворяя свои ностальгические ощущения, и не более того. В этом и заключалась вторая причина.

     В третьем часу ночи замелькали редкие огни городских окраин, проплыл причудливый шпиль Петропавловского храма, где когда-то располагался клуб, полюбившийся и посещаемый им. В советские годы острие церковного шпиля венчалось железной звездой, обрамленной железными листьями, напоминающими стилизованный герб советского государства. Теперь же на шпиле блеснул золотом крест и тотчас же растворился во тьме ночного неба, вынуждая задуматься о мираже. Поплыли дома привокзальных улиц, а дальше, за ними, угадывался знакомый силуэт высотного здания, доминирующего своей массой над монотонной застройкой. С историей этого здания были связаны два самых длинных года жизни Евгения. Он, не отдавая отчета своим действиям, быстро собрал вещи, застегнул чемодан, надел белый костюм, широкополую белую шляпу, прошел в тамбур, сказал недоумевающей проводнице: «Схожу здесь, меня не ищите. Счастливого пути!» и шагнул в желто-фонарный свет знакомого перрона.

     Профессия Евгения называлась красивым греческим словом «архитектор», чем он несказанно гордился, относил себя к большим мастерам и считал продолжателем дел великих зодчих, хотя в последнее время оставил творчество и, отдавая дань моде, а скорее - меркантильному желанию зарабатывать больше, занялся бизнесом.

     Самым удачным проектом стал его первый проект, осуществленный в натуре, силуэт которого проплыл за окошком вагона, побудивший Евгения прервать дальнюю поездку и взглянуть на свое творение.

     Утром он позвонит коллегам, пригласившим его в поездку для выступления на симпозиуме. Он извинится, сошлется на внезапное недомогание, постигшее его в дороге, попросит перенести на второе пленарное заседание его доклад, затрагивающий тему новых технологий в реставрации архитектуры, подготовленный им самим с дальним расчетом на последующие заказы. Это будет утром, а пока он пошел сдавать свой чемодан сонному приемщику камеры хранения, долго приходящему в себя от разбудившего его стука в окошко и удивленно рассматривающему странного ночного гостя в белой тройке и такой же широкополой шляпе.
 
     Освободившись от багажа, Евгений зашагал по знакомым улицам спящего осеннего города к тому самому зданию, ставшему его первым воплощенным проектом. Идти было недалеко. Дорогой ему подумалось, что течение времени в этом городе остановилось. В тусклом освещении ночных фонарей он видел обе стороны улицы, те же дома и ту же неухоженность, как и прежде. Он обходил многочисленные лужи, рискуя зачерпнуть светлыми туфлями грязную осеннюю воду или провалиться в полуоткрытый колодец. Так было и тогда, когда строился его дом, хотя с той поры минуло четверть века.
 
     Здание, к которому устремился Евгений, имело высоту шестнадцать этажей и оставалось самым высоким в городе, за что жители прозвали свой небоскреб «свечкой».

     Когда он увидел дом, возникший в перспективе улицы, сердце его заколотилось, будто он встретился с повзрослевшим сыном, которого предал забвению еще в младенчестве. Стоя на площади, придерживая шляпу, он рассмотрел своё детище и ахнул, после чего вскричал от негодования, разрывая криком тишину спящего города.
 
     Здание утратило свои особенности и сделалось рядовым, малопривлекательным. Нижний этаж некогда располагался на колоннах, установленных с отступом от стен вовнутрь, создавая иллюзию парящих этажей. Теперь эти колонны были застроены стенами, на которых размещались рекламные щиты гигантских размеров и безобразного вида. Отсутствовали ажурные солнцезащитные алюминиевые элементы, придававшие зданию легкость, а вместо них фасады были обезображены кондиционерами, беспорядочно и в большом количестве развешенными на стенах, а сами стены, некогда облицованные мелкой сиреневой плиткой, кто-то грубо оштукатурил и выкрасил зеленой краской поверх штукатурки. Но самым неприятным стал факт отсутствия серебряной таблички с именем автора проекта, его именем, которая когда-то была установлена на колонне, скрытой теперь за рекламными щитами. Хотя табличка, повешенная на таком уродце, вряд ли порадовала бы его создателя.

***
     В те годы, когда Евгений завершал свое обучение в вузе, действовала система обязательного распределения студентов-выпускников. Хороша была система или плоха, судить можно по-разному, но студенту гарантировалась работа, правда, не всегда там, где ему этого хотелось, и не та, которая ему нравилась. По распределению требовалось отработать на одном месте не менее трех лет. В вузы направлялись заявки от советских министерств и ведомств, а в начале года съезжались представители-ходоки многих организаций, разбросанных по Союзу, агитирующие студентов приехать трудиться именно к ним. Скрытно от студентов в деканатах составлялись списки распределений. Решить что-либо самостоятельно (куда ехать и где работать) мог только ленинский стипендиат, коих были считанные единицы, студент - член партии или же взятка, данная нужному человеку в деканате.
 
     Евгений не входил в число студентов, влияющих на распределение. Он происходил из простой семьи средних медиков, проживающих в Тьмутаракани, а членство в партии его мало интересовало. Но ему в какой-то степени повезло - на него положила глаз архитекторша бальзаковского возраста, приехавшая из недалекого губернского города с целью подыскать достойного выпускника для работы в проектном институте. Архитекторшу звали Викторией Альбертовной Тютиковой, была она одинока по жизни, вредна по характеру и влюбчива в молодых специалистов. Однако влюбчивость ее быстро проходила, перерастая в ненависть, при отсутствии взаимности со стороны молодых специалистов, о чем Евгений узнает несколько позже. Тютикова просмотрела курсовые проекты Евгения и осталась ими довольна. Побеседовав с ним - высоким и статным юношей, она впала в очарование. Затем Тютикова розовыми красками расписала Евгению условия жизни в общежитии молодых специалистов, соврала о «потрясной» творческой атмосфере, царившей в институте, соврала о возможности получить направление в целевую аспирантуру, о стремительном росте заработной платы, о ее, Тютиковой, личных связях с редакцией журнала «Архитектура СССР» и как следствие - легкой, беспроблемной публикации в оном. После успешной агитации она увидела загоревшиеся глаза Евгения и без труда получила его согласие. Тютикова тотчас же полетела в деканат, чтобы вручить декану коньяк, набор заграничных авторучек, памятный знак станочного завода, переданные руководством института, и, что являлось главной целью ее приезда, - получить добро от декана на распределение Евгения в ее город и в ее контору.

     Общежитие, куда поселили Евгения, оказалось смешанным, женско-мужским, и представляло собой перенаселенную многокомнатную квартиру с длинным коридором и комнатами разной площади, оборудованными умывальниками. В комнатах жили молодые специалисты - юноши и девушки, и даже старушка, непонятно откуда взявшаяся, которая, если и была молодым специалистом, то лет шестьдесят тому назад. Смешанность жильцов способствовала их сближению, что в конечном итоге приводило к созданию семей, деторождению и закреплению молодых специалистов на новом месте.
 
     Соседом Евгения по комнате  оказался молодой специалист-водопроводчик Вадим, но не ремонтирующий водопровод и канализацию, а работающий в том же институте над проектами инженерных сетей. Вадим успел влюбиться в молодую специалистку Анастасию, жившую за стенкой в соседней комнате. Роман молодых специалистов бурно развивался, в том числе и в мужской комнате, что вынуждало Евгения находиться в институте до ночи и плотнее заниматься творчеством, предоставляя влюбленным место и возможность уединения.

     Институт оказался вовсе не институтом, каким его представляла и рекламировала Тютикова, а небольшой проектной конторой, имеющей для важности громкое и длинное название с приставкой «Гипро». В конторе сожительствовали два строительных отдела, в каждом из которых было по одному творческому руководителю, или ГАПу, как их именовали на чертежах проектов. Евгения зачислили в первый отдел к уже известной нам архитекторше - старой деве Виктории Альбертовне Тютиковой. Руководителем второго отдела был коренастый мужичок колоритной внешности, носивший короткую седеющую бородку-клинышек и очки-велосипед, делавшими его похожим на революционера Троцкого. Звали архитектора-революционера Анатолием Моисеичем, а фамилию он носил Курис, то есть «птичью», как подшучивали над ним сотрудники первого соседнего отдела. Отдел Куриса в шутку называли пернатым, потому что по случайному стечению обстоятельств работали с Курисом ещё и Гусаков, и Сорокина, и Галкин, и Крыленко, и Воронец. Архитекторы первого отдела, любящие рисовать комиксы, изображали отдел Куриса в виде курятника, где на высоком насесте в облике самого солидного и несоразмерно крупного петуха-производителя сидел Курис, а остальные носители птичьих фамилий изображались желто-пушистыми птенцами с человеческими лицами.
 
     Оба отдела размещались в одном большом зале, где Тютикова и Курис сидели в диаметрально противоположных углах за одинаковыми, нестандартно огромными досками кульманов, служившими чертежными атрибутами и одновременно перегородками или щитами, отражающими нападение. Дело в том, что между отделами, а точнее, между двумя их руководителями, шла жесткая конкуренция, переходившая порой в шумные стычки и даже потасовки, устраиваемые с завидной регулярностью Тютиковой благодаря ее скандальности и луженой глотке. Отдел Тютиковой, выходя победителем потасовок, получал интересные резонансные объекты -  административные и гражданские постройки, сопровождаемые большими премиями. Отдел же Куриса, занимавший оборону, был вынужден работать над мелкими объектами промышленного типа – над муниципальными канализационными насосными или над сельскими водонапорными башнями с невысоким премиальным сопровождением.

     Творческий процесс, царивший в конторе, был странным и вначале вызывал у Евгения недоумение, однако вскоре он смирился, видя, как творят его сослуживцы. Источником вдохновения служили архитектурные журналы или проспекты с выставок, привозимые после командировок и пополняемые по мере возможности. Свою литературу Тютикова берегла как зеницу ока и хранила в железных шкафах под замками, подальше от Куриса.
 
     Новая работа начиналась с просматривания журналов, изучения снимков разных проектов и готовых строений. Просмотр мог быть быстрым в течение часа, но мог и затянуться на несколько дней и  даже недель. В ходе просмотра в голову архитектора должна была прийти идея – образ постройки. Обычно архитектор, листая журналы, не изобретал  и не придумывал ничего нового, а останавливался на уже осуществленном или запроектированном ранее объекте, который по каким-то понятным только ему причинам впечатлял и вдохновлял его воображение. Чтобы автора не обвинили в плагиате, облюбованный проект дополнялся чужеродными деталями, подсмотренными в других проектах на других страничках журнала. В этом и заключалась суть творческого процесса, вызвавшего недоумение у нашего Евгения.

     Тютикова зорко следила за творчеством Куриса, что побуждало отдел пернатых быть начеку и держать классную форму даже на мелких заказах. Но, если в творениях Куриса вдруг замечалось сходство с неким другим шедевром, Тютикова закатывала настоящий скандал.
     - Это фасады Корбюзье! - объявила она как-то пронзительным голосом, закладывающим уши, как при взлете воздушного лайнера, - посмотрите на фасад этого здания! Позор! Творческая импотенция! Полная деградация!
     При этих словах Курис покраснел, как спелый помидор, а его слегка оттопыренные уши побагровели. Он спрыгнул с высокого стула, как с куриного насеста, медленно пошел к листу проекта, у которого метала молнии Тютикова, поправил очки, долго всматривался, поглаживая бородку, и, наконец, проговорил: 
     - Ничего не вижу.
     - Протри очки, господин плагиатор, - кричала Тютикова, а сидящим в зале казалось, что от силы её голоса звенят стёкла в окнах и стучат ложки в стаканах, спрятанных в чайных тумбочках.
     - Я был бы несказанно рад, если бы работал, как Корбюзье, и смог бы повторять его… Но Корбюзье повторить невозможно, и ты это знаешь не хуже меня.
     - Не заговаривай зубы, плагиатор. Я поставлю вопрос о твоей репутации на пленуме Союза архитекторов, - не унималась Тютикова.
- А я его сниму.
     Обычно перепалка происходила прилюдно, что побуждало сослуживцев перемывать косточки друг другу и жить в атмосфере вечного подозрения.

     Первый проект, который Тютикова поручила исполнять Евгению, был проектом средней школы, а точнее, типовой заготовкой, которую следовало, выражаясь языком проектантов, «привязать к месту». Обычно типовые проекты, отпечатанные на сиреневой, скручивающейся в трубочку бумаге, малоинтересны творческим людям, но у Евгения не было выбора, да и о себе надо было хоть как-то заявить. Тютикова напутствовала:
     - С неинтересных мелочей начинают все. Это проверка на вшивость.
 
    Молодой человек приступил к работе. Он развернул скрюченный в трубочку проект, рассмотрел его, понял замысел, оценил достоинства и недостатки. Он сделал несколько эскизов, работая самостоятельно, никуда не подсматривая, а пользуясь только собственной головой, памятью и вкусом. Затем Евгений внес несколько изменений в скучные решения, придумав цветные керамические барельефы на темы школьных предметов, изменил монотонность окон и архитектуру входов, изобразив это в цвете. А еще он придумал просторные школьные вестибюли и изящные, залитые солнцем лестницы. Работу он исполнил быстро, без раскачки и многодневных поисков в журналах, не в пример здешним традициям. Работая, он просиживал в конторе почти до полуночи, благо комната его в общежитии была занята воркующими соседями-влюбленными. Тютикова следила за его работой, а по мере продвижения проекта ее начали переполнять положительные эмоции. На сером вечно недовольном лице женщины появилась улыбка, опущенные краешки губ поднялись вверх.

     Когда Евгений передал ей чертежи, Тютикова с ликованием объявила во всеуслышание:
     - Все сюда! Прошу любить и жаловать талант! Имя ему - Женечка. Это я его разглядела и привезла сюда! Хвала мне и слава!
     Сотрудники собрались у стола в центре зала, где был представлен труд Евгения, посмотрели его работу, многозначительно переглядываясь, и промолчали - здесь не было принято хвалить коллег. Потом все расступились, к проекту подошел и посмотрел его сам Курис. Он постоял у стола, поправляя очки, поглаживая бородку Троцкого, и сказал:
     - Недурственно для начала. Достойно…
     Слова Куриса, высказанные сотруднику конкурирующего отдела, стоили многого.
     Однако, несмотря на свежесть и удачу, работа Евгения не воплотилась в натуре. В те годы царило понятие «излишества в архитектуре». В каждом проекте скрупулезно подсчитывали экономию средств и материалов, сравнивали с некими показателями, установленными партией и правительством, и если в идее архитектора отсутствовала экономия хотя бы на одну копейку, то его работа нещадно перечеркивалась и отвергалась. На глаза Евгения навернулись слёзы обиды, он отвернулся, пряча лицо, а Тютикова по-матерински успокоила его, поглаживая по жестким светлым волосам, пытаясь поймать его влажный взгляд:
     - Сегодня мы не вписались в смету. Ну и ладно! Ничего, подождём до лучших времен, Женечка, когда архитектуру будет определять не бухгалтер, а потребность в красоте.

     Забота Тютиковой, казавшаяся материнской, только казалась таковой. На самом деле начиналась игра в чувство – коварная игра с верой в желанную, но несуществующую любовь. Для старой девы появление молодого человека  было не первым в ее жизни, но ни разу она не добивалась взаимности. Ощущая уходящие годы, уносящие с собой, быть может, последний шанс обрести счастье, Тютикова окружила Евгения повышенной заботой и  вниманием. Она обновила свой гардероб, начала красить губы, поливать себя дорогими, тонко пахнущими духами, подводить глаза и накладывать тени. Она покрасила волосы в сиреневый цвет в тон цвета оправы дорогих очков, привезенных когда-то из-за границы. Она, будучи неисправимым трудоголиком, вдруг стала устраивать частые чаепития, распивая чаи только с Евгением и подкармливая его сладостями, которые, сбившись с ног, доставала через разных знакомых. Следуя поговорке, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, она приносила домашние обеды, над которыми колдовала вечерами, прихватывая дополнительную порцию для Евгения и предлагая ему перекусить.

     Наступил его день рождения, первый юбилей - двадцатипятилетие. Тютикова раньше других пришла в контору, поставила на стол Евгения букет роз в хрустальную вазу, прихваченную из дома. Положила рядом с вазой одну из своих любимых акварелей, вставленную в рамку, написанную несколько лет тому назад, – сельский весенний пейзаж. Юбилей отметили в обеденный перерыв обоими конкурирующими отделами, составив общий стол на общей территории в центре зала, что тоже было ее инициативой и не случалось никогда раньше. К концу обеда, когда все немного захмелели, Тютикова вдруг пустилась в пляс, лихо отстукивая чечетку лаковыми туфлями, хотя фигуру имела далеко не балетную – широкие бёдра и большой отвислый зад. Приплясывая, она исполнила частушки собственного сочинения:

Архитекторов убогих
Вам не выкосить косой!
Но талантливых немного-
Я да парень молодой!

     После застолья, когда женщины-проектировщицы ушли мыть посуду и перемывать косточки новоявленной танцовщице, а мужчины-архитекторы высыпали на крыльцо перекурить, Тютикова, оставшись наедине с Евгением, преподнесла ему третий подарок – кожаную куртку-косуху на меху (а время-то было тотального дефицита!). Приподнявшись на носочки лаковых туфель и держась за Евгения, она поцеловала его в губы, ощутив при этом ответный поцелуй, сладость его губ, упругость мышц и головокружительный рост. Евгений был растроган. Он, живший далеко от родительского дома, воспринимал повышенное внимание старой девы как недостающую материнскую заботу. Он не мог себе и представить, что между ним и этой странной женщиной, годившейся ему в матери, могут быть иные неофициальные отношения. К тому же сердце его было занято милой однокурсницей Юленькой Веткиной, с которой он неожиданным образом сблизился при защите дипломного проекта и теперь переписывался и очень сожалел, что не замечал ее раньше, не смог с ней распределиться и уехать в одно место. Но эта переписка оставалась его тайной.

     Между отделами воцарилось затишье и перемирие, чего тоже никто не припоминал. Случился нонсенс. Тютикова вдруг понесла Курису свои новые разработки, чтобы показать и посоветоваться с ним, что до недавнего времени сочли бы за свежий анекдот.

     Она зашла в его угол, отгороженный большой чертежной доской, села рядом с Курисом и обратилась к нему, как обращалась очень давно, когда они оба были студентами:
     - Толь, а Толь, что ты скажешь на это?
     Курис долго молчал, поглаживая бородку, шокированный дружеским обхождением и не веря своим глазам и ушам.
     - Недурственно, Викочка, - выдавил он из себя, рассматривая эскизы, сделанные черным углём. И в этот момент они, Курис и Тютикова, сделались похожими на давних друзей, трогательно любящих друг друга.
     Но тут взгляд Тютиковой остановился на картинке, нарисованной Курисом на его чертежной доске. Рисунок он не успел убрать, никак не ожидая появления зловредной дамы. А были это карандашные наброски высотного здания, поиск форм и решений.
     Тютикова замерла, не дыша несколько мгновений, тараща, как лягушка, глаза на увиденные наброски.
     - Что это и где это? – спросила она гулко, с шумом выдохнув воздух.
     И вот здесь-то надо было бы Курису соврать. Сказать бы, что он принес подправить рисунок сына, исполнившего курсовой проект, или сказать бы, что сам рисует для успокоения томящейся души, соскучившейся по хорошим проектам. Но недипломатичный Курис, растаявший и размякший от нежданного теплого обращения Тютиковой, сказал правду-матку:
     - Мой школьный кореш, директор станочного завода, Геннадий Михалыч… Ну, ты знаешь его, Вика. Так вот, Геннадий повстречался со мной и уговорил поработать над новым зданием заводоуправления… Давно не было такого заказа. Ответственного и интересного. Вот, посмотри, что получается… Это площадь Свободы.
     - Площадь Свободы, говоришь?
     - Ну да, Вика. Самый центр города.
     - Хороший заказ.
     - Да, недурственно…
     - Только заказ этот мой, Толик.
     - Как твой?
     - Я над ним уже начинала работать несколько лет тому назад. И идея моя тоже.
     Курис побледнел, на его лбу и седеющих висках выступили капельки пота. Левой рукой он ухватился за клинышек бородки и что есть силы сжал его рукой. Он понял, что наговорил лишнего. Но слово не воробей…
     - Ты украл мои разработки, Курис, - голос Тютиковой крепчал и начинал резать по ушам.
     - Ты ошибаешься, Вика, я никогда не крал чужого, тем более у тебя, - дрогнувшим голосом ответил Курис. 
     - Нет, ты украл! Наглым образом залез в шкаф с моими документами и с…… у меня всё! Ты думаешь, я буду молчать? Я поставлю вопрос на Союзе. Ты украл святое – моё авторское право!
     Тютикова кричала, и от силы ее голоса звенели стекла в окнах и стучали ложки в стаканах.

     Сотрудники обоих отделов, повидавшие на своем веку истерики, закатываемые Тютиковой, попрятались за свои чертежные доски – от греха подальше. Евгений видел скандал впервые. Его удивляло всеобщее молчание. Он пытался оценить происходящее, но понимал одно - бессмысленно вмешиваться и успокаивать Тютикову, находящуюся в состоянии аффекта. Евгению стало жаль Куриса, подвергшегося неожиданной атаке, но и Тютикова могла отстаивать справедливость, хотя, как ему казалось, это можно было сделать и без шума. Он посмотрел туда, где располагалась огромная доска Куриса, и увидел, что Курис, находясь за доской, поднимает ее, как щит, будто готовится в обороне. А дальше он увидел, как Тютикова, дойдя до середины зала, где стояло много стульев, начала хватать эти стулья и метать их в доску Куриса. Евгений подивился силе и энергии немолодой дамы. Правой рукой Тютикова брала деревянный стул за ножку, раскручивала его над головой, будто стул этот был вовсе не добротным изделием, изготовленным на советской мебельной фабрике, а надувным шариком, и запускала стул в доску Куриса. Стулья со свистом летели в Куриса и с грохотом, как волна о скалы, разбивались о чертежную доску, разлетаясь на мелкие части, как брызги. 
    - Виктория Альбертовна! - не выдержав, вскричал Евгений, - Виктория Альбертовна, прошу вас, не надо…
     Голос Евгения заглушил шум рассыпающихся стульев и, как холодный душ, отрезвляюще  подействовал на Тютикову. Она успокоилась, перестала кричать, поправила свои сиреневые волосы, тонкую кофточку, сбившуюся набок, и оставила в покое стулья, которые, как жалкое стадо коров перед бойней, скучились вместе, ожидая своей участи. И Тютикова, как ни в чем не бывало, сказала Евгению:
     - Теперь у тебя будет интересная работа, Женечка.
     В тот же день Курис передал свои эскизы Тютиковой, а Евгений спросил у него:
     - Вам не обидно, Анатолий Моисеич?
     - Спокойствие дороже, - ответил Курис, похлопал его по плечу и добавил, - в добрый путь, Женя. Что ты так смотришь на меня? Я договорился с директором, сказал ему, что над проектом будешь работать ты. Ты молодой, а ему нужны свежие мысли.
     - Но работать так нельзя, это неэтично, - обратился Евгений к Тютиковой, на что Тютикова ответила:
     - Здешние порядки установили до тебя, Женечка. И не тебе их ломать. А работа – твой шанс. Я бы не стала ломать копья и наезжать на этого старого м….., если бы не ты и не твой талант, который не должен засохнуть.
     Евгений вернул эскизы Курису, сказал ему, что если и будет работать над этим проектом, то начнет с чистого листа, на что Курис ответил:
     - Это похвально, Женя. Но только тебе придется все отработать…
     - Каким образом, Анатолий Моисеич?
     - А ты разве еще ничего не понял?
     - Что вы имеете в виду?
     - Тебе придется ответить Виктории взаимностью.
     - Не понял.
     - Плотью, Женя, плотью. Любовью на любовь.
     - Странно…
     - Может быть, но почти все парни из моего отдела начинали у Тютиковой, а потом, в один прекрасный день, перебежали ко мне. Вот так-то, Женя.
     Евгению всегда казалось, что интимные отношения возможны только между ровесниками. Он вспомнил старый анекдот, в котором «изголодавшемуся любовнику предложили  воспользоваться жрицей любви, явившейся лежалым товаром, на что тот, увидев потрепанный предмет своего предстоящего счастья, воскликнул: «Мне столько не выпить!»
     Своих убеждений Евгений менять не собирался, а для себя решил, что работать с Тютиковой он будет, но отношения между ним и дамой дальше платонических развиваться не станут.

     Не задумываясь о последствиях, он продолжал принимать ухаживания Тютиковой, обедал вместе с ней и пил чаи, вместе они стали посещать театры и концерты, а потом долго прогуливаться по вечернему городу, обсуждая спектакль, переходя на обсуждение архитектуры и его нового проекта. Он провожал ее до дома, но никогда не заходил к ней, а прощался коротким сухим поцелуем в щеку и говорил: «До завтра, мой учитель». Она предлагала ему перейти на «ты», на что Евгений отвечал, что хочет сохранить чистые и высокие отношения ученика и учителя.
 
     Его мало волновали притязания Тютиковой - он был увлечен новым проектом, который, как снег на голову, свалился на него и представлял большую удачу для начинающего архитектора.

  Проектируемое здание хорошо вписывалось в перекресток двух главных улиц и должно было стать городской доминантой, взрывающей монотонность наскучившей всем бездарной застройки. Евгений придумал высотность в 16 этажей, почти небоскреб, хотя на эскизах Куриса он насчитал только 7. Евгений доказал директору, что так и должно быть. И еще им было придумано много смелых деталей и новшеств, которые в любом другом случае не попали бы в проект из-за пресловутой экономии материалов и борьбы с излишествами. Помогал директор. Он мало смыслил в архитектурных изысках, но ему хотелось неординарности, доказательств собственного высокого статуса - божка местного пошиба. Директор возил в московский главк дорожающие сметы, где поил чиновников дорогими коньяками, одаривал их подарками, купленными за казенный счет, и получал бесценные печати.
 
     По замыслу Евгения колонны первых двух этажей должны были быть смещены вовнутрь здания на глубину двух метров, а между колоннами, в их створе – стеклянные стены – иллюзия легкости, парящего монстра. Пожилая инженерша-расчетчик, Сусанна Богдановна, носившая украинскую фамилию Барабаш, увидев эти замыслы, покрутила толстым пальцем у виска, пугая Тютикову:
      - Спустись с небес на землю, Вика. Я-то всё рассчитаю, но где гарантия, что строители не напортачат, и не загремит под фанфары вся ваша фантазия. На старости лет я за решётку не сяду и подписывать этот шедевр, извини меня, я не стану.

     Выходило, что за решетку Сусанна Богдановна готова была сесть раньше, а сейчас, по случаю своей старости, вдруг раздумала. Евгений ухмыльнулся и обратился к пожилой инженерше:
     - Я тоже не хочу посадить вас за решетку, Сусанна Богдановна, а потому возьму ответственность на себя. Дайте мне ваши расчеты, и я подпишу их сам.
     Брови инженерши взметнулись вверх, она хотела выкрикнуть: «Мальчишка! Выскочка!», но, вспомнив летающие по залу стулья и отсутствие какой-либо доски на ее рабочем месте, сдержала эмоции.
 
     В конторе опять наступило затишье. Отдел Тютикой, состоявший из мирных дамочек и мужчины Евгения, работал над проектом «свечки», как потом прозовут небоскреб горожане. Люди Куриса тоже трудились, но на подхвате у отдела Тютиковой: – решали инженерные проблемы, проектировали насосную станцию для подкачки воды в небоскреб, выполняли расчеты монолитных конструкций. Но залогом затишья стал не столько интересный проект, сколько отношения Тютиковой и Евгения, которые и не разрушались, но и не получали своего развития. Евгению каким-то немыслимым образом удавалось отражать поползновения дамы, сдерживать ее эмоции и сохранять отношения на уровне платонических, непорочных – юный ученик и влюбленная в него учительница.

     Евгений продолжал переписку с Юленькой Веткиной. А Тютикова ничего не знала и не подозревала о назревающем романе – о планах бывших однокурсников встретиться и провести отпуск вместе. Узнала бы Тютикова о грядущих событиях, положение дел в конторе сложилось бы по-другому. Во всяком случае, стульев бы в конторе поубавилось, мира не стало бы точно, да и судьба проекта была бы иной.
 
     Тем временем, пребывающая в неведении Тютикова преподнесла Евгению очередной подарок – зачисление в состав творческого Союза архитекторов.

     Процедура зачисления в Союз была непростой и требовала письменных рекомендаций от маститых зодчих, представления на комиссию творческих работ соискателя. Рекомендации написали Тютикова и Курис. Причем Тютикова несколько раз собственноручно переписывала мнение Куриса, добавляя туда дифирамбы и пафос, разбавляя их слезами умиления. Проектов показали два, других пока не было, - школа и небоскреб. В Союз пришла сама Тютикова, и отвечала на вопросы грозной комиссии тоже она, хотя подразумевалось, что пояснения даст Евгений. Защита прошла успешно, Тютикова не сломала ни одного стула, а Евгений стал членом Союза и получил престижный значок, подтверждающий его членство. Вступление отметили  всей конторой за общим столом. Поздравили, закусили конфетами и немного выпили красного вина. Тютикова была в ударе. Она, на удивление всем, снова пустилась в пляс и запела новые, ею придуманные частушки:

Женя, Женечка, Женёчек,
Ты на радость всем вступил!
Ты идей больших источник,
Ну а Курис – крокодил!

Полюбила молодого
Я от всей своей души.
Целоваться он не хочет
Точит он карандаши.

    Стихотворные выпады в сторону Куриса никого не шокировали и не обидели, а скорее развеселили народ, наслаждающийся хрупким перемирием.
 
    На второй день, последовавший после празднования членства в Союзе, Евгений заболел. Он впервые не вышел на работу, что взволновало сослуживцев и особенно Тютикову. Мобильные телефоны в те времена еще не придумали, о Евгении узнали от соседей по общежитию, которые объяснили, что молодого человека скрутил радикулит, что он не может самостоятельно встать с кровати и что поднимали его для похода в уборную и для умывания с помощью лыжных палок, на которые он опирался. Тютикова, услышав о болезни Евгения, молча засобиралась проведать его.

    Двери в общежитие-квартиру открыла старушка, проживающая в одной из комнат, и провела Тютикову к дверям мужской комнаты. Евгений, держась за лыжные палки, стоял у стола и рассматривал разложенные на нем эскизы. Он был одет в подпоясанный халат, на его лице была легкая однодневная небритость.

     Тютикова при виде такого Евгения впала в умиление. Она всплеснула руками, чуть не выронив сумку с фруктами на пол, и сказала:
     - И здесь тоже работаешь при твоем состоянии?
     - Покой нам только снится, Виктория Альбертовна.
     - Как же это ты, Женечка?
     - Вот. Угораздило. Старею, наверное, Виктория Альбертовна, - отшучивался Евгений.
     - Ничего, я тебя вылечу, дружок. Мигом, - и Тютикова зашуршала газетами, разворачивая фрукты, купленные на рынке, бутерброды, сделанные дома, и бутылку коньяка, подаренную заказчиком и сбереженную ею для особого случая.
     - Мне неудобно, Виктория Альбертовна, хотя и очень приятно…
     - Неудобно спать на потолке.

    Евгений продолжал стоять – сидеть было сложнее, а она, радуясь Евгению, а ещё больше возможности побыть с ним наедине, продолжала хлопотать, проявляя энергию. Она бросила оценивающий взгляд на эскизы, поняла, что на них были изображены солнцезащитные конструкции, щелкнула языком от удовольствия, сложила эскизы стопочкой, убрала их на подоконник, постелила две белоснежные тканевые салфетки, принесенные с собой, раздобыла стаканы, протерла их полотенцем до хрустального блеска, раскупорила бутылку, плеснула в стаканы темную жидкость кофейного цвета. Он спросил ее:
     - Ничего, если я стоя? Хотя в вашем присутствии – либо стоя, либо на коленях. На колени я встану, как только поправлюсь. Обещаю.
     - Стоя тоже неплохо… Давай на брудершафт, Женечка? За успехи и выздоровление!

    Евгений не ждал такого поворота. Дистанция «учитель – ученик», которую он с достоинством держал столько времени, вызывая восхищение и уважение сослуживцев, теперь рушилась в один момент, как карточный домик.

    Как поступить? Переплести руки с горьким напитком в стаканах, выпить и расцеловаться?… Удастся ли тогда отделаться коротким сухим поцелуем, как это случалось после их совместного посещения театров или концертов? Но здесь не улица, где можно отступить, сделав несколько шагов назад, и преданно помахать рукой, оставляя надежду на другое свидание.

     Покориться ей? Но тут моментально в памяти Евгения всплыл анекдот «Мне столько не выпить» и возникло чувство отвращения, отталкивающее от возжелавшей его дамы.

     Он впал в смятение, его мозг искал выход, а руки уже начинали переплетаться, втягивая в бездну. И вдруг - эврика... На глаза Евгению попалась веревочка, тянущаяся от двери, закрепленная на потолке и свисающая вниз, - часть остроумного механизма, придуманного его соседом по комнате Вадимом для подачи сигнала и вызова его любимой подружки. И Евгений ухватился за спасительную веревочку, как утопающий за соломинку. Где-то за стенкой зазвенел колокольчик.

     - Аккомпанемент нашему тосту, - сказала Тютикова, заглядывая в глаза Евгению, теснее переплетая руки.
     «Погребальный звон» - подумал Евгений.
    В этот момент в комнату  постучали, дверь приоткрылась, и в возникшую щель пролезла седая старушечья головка.
     - Всё ли в порядке? – спросила голова скрипучим голосом, обводя взглядом комнату и подергивая носом, определяя происхождение запахов.
     - Лечусь лекарством от радикулита, Павла Ивановна, - ответил Евгений, освобождаясь от переплетений рук и показывая голове стакан, на четверть заполненный тёмно-коричневой жидкостью.
     - А это твой лечащий врач? - спросила голова, глубже протискиваясь в дверь.
     - Это больше чем врач, Павла Ивановна, это почти консилиум, спасающий меня. Заходите, я угощу вас фруктами и познакомлю с интересным человеком, - сказал Евгений.
     Он понял, что выиграл.
     Старушка прошла в комнату, поправляя по дороге цветастый платок, накинутый на плечи, и пластмассовый гребешок, воткнутый в белоснежный затылок.
     - Виктория, – сквозь зубы процедила Тютикова, пряча свой стакан за спину и незаметно выплескивая его содержимое на пол.
     - Мой наставник и учитель, Виктория Альбертовна Тютикова. Прошу любить и жаловать, - с почтением в голосе уточнил Евгений.
     - О как! А я Павла Ивановна из рода Пирожковых, здешняя пенсионерка и старожилка, - заявила старушка, истосковавшаяся по общению, как по свежему воздуху.
     Она подошла к столу и плюхнулась широким задом на единственный стул.
     - А почему вы в общежитии? В гостях у кого или как? – спросила Тютикова, плохо скрывая свое недовольство.
     - Почему в гостях? Я у себя дома. Квартира эта была коммунальная, жильцов порасселили, площади отдали под общежитие, а я сказала, что никуда не поеду и все. Жила здесь и буду жить.
     - Но, знаете ли… В общежитии жить в ваши годы…
     - Какие мои годы? Я довольная. С молодежью мне хорошо. Вроде как и сама молодая.

     Евгений продолжал стоять, опираясь на палку, – сидеть с негнущейся спиной было проблематично, Тютикова в расстроенных чувствах опустилась на кровать, а старушка, вооружившись ножом и очищая крупное рыночное яблоко, стала рассказывать. Рассказ выходил длинным, что вполне устраивало Евгения: о добросовестном служении на советской почте, о грамотах, полученных старушкой за безупречный труд, о ношении неподъёмной сумки почтальона, о заработанном ею радикулите и успешном его лечении лекарственным средством под названием «ибупрофен»… Старушка вдруг хлопнула себя по лбу.
     - А ведь он, этот самый ибупрофен, где-то у меня есть. Ещё с того раза, - вспомнила старушка, - надо пойти и принести.
     - Спасибо, Павла Ивановна, - поблагодарил Евгений, - только приносить ничего не надо. Вы лучше ешьте и рассказывайте.
     Тютикова засуетилась, засобиралась и вскоре ушла, метая молнии, но сдерживая гром, предоставив возможность Павле Ивановне Пирожковой вылечить Евгения ибупрофеном столетней давности.

     Небоскрёб начали строить по проекту Евгения, по его чертежам, по расчетам и по сметам, утвержденным сговорчивыми чиновниками главка. Евгению предложили взять отпуск, отдохнуть и залечить свой радикулит.
     - Все потому, что все болезни происходят от напряжения нервов, а напряжение нервов происходит от волнений на работе, - категорически заявила всезнающая инженерша-расчетчик Сусанна Богдановна Барабаш.

     Отпуск Евгений провел с бывшей однокурсницей Юленькой Веткиной, поехав к ней в ее город, а потом вместе с ней побывав у ее родителей. Вернулся он ровно через 24 дня с тоненьким обручальным колечком на безымянном пальце правой руки, загоревшим и похорошевшим, ставшим мужчиной.

      Все поняли, что любви Тютиковой пришел конец. Неразделённое чувство плавно переродилось в ненависть, в воздухе конторы запахло бурей. Все начали ждать ее начала, как ждут надвигающееся цунами жители островных государств после объявления о подводном землетрясении. В первый же день Тютикова холодно заявила Евгению, что в строящемся высотном здании почти полностью отсутствует сборный железобетон, что здание это требовалось запроектировать из типовых конструкций серии ИИ-04, но из-за прихоти Евгения небоскреб возводят из монолита, и завод железобетона остался без заказов, а рабочие не получают зарплату. И это происходит в социалистическом государстве, где действует плановая экономика и каждому гарантирован труд! Сказала, что проблемой озаботился горком партии и теперь Евгению уж точно несдобровать. На что Евгений ответил, что не является ни комсомольцем, ни коммунистом, что не нуждается в лекциях по политэкономии, а на озабоченность горкома ему глубоко наплевать, и что она, Тютикова, сама была куратором его проекта и могла бы давно узреть недостатки. А Тютикова ответила, что ничего не знает, потому что чертежи подписывал он, и защищать его она не намерена. На что Евгений ответил, что работал он честно, в защите не нуждается и бояться ему нечего. А дальше Тютикова стала орать, как орала когда-то на Куриса, да так, что уши у всех сослуживцев, находящихся в зале, заложило. Кричала она скороговоркой так, что разобрать крик было непросто. Все понимали, что был это выплеск эмоций, горечь одиночества, утраченная надежда, и, быть может, последняя:
     - Выскочка смазливая! Возомнил из себя гения. Гауди недоношенный! Желярди недоделанный! Шехтель недоразвитый! Щусев невылупившийся! Гнать таких авторов паршивой метлой! Тебе бы пахать и пахать в подмастерьях да поучиться бы уму-разуму… Сосунок из песочницы…
         И дальше то же самое, но уже вперемешку с нецензурной бранью.
Евгений попросил Куриса набрать номер директора завода. Прикрыв трубку ладонью, чтобы не было слышно истерики, Евгений спросил директора, как идет стройка, все ли в порядке, нет ли проблем.

     Директор обрадовался Евгению, сказал, что на объекте полный порядок, «все неувязки увязаны, а все заморочки выморочены». Затем он попросил Евгения приехать, чтобы согласовать размещение и содержание таблички, на которой будет записан автор проекта и которую он дал указание повесить на здание.

     Через пару дней известие о табличке докатилось до Тютиковой, ввергнув ее в новый приступ бешенства. Истерика выплеснулась за пределы конторы и докатилась до комиссии по этике при Союзе архитекторов, куда Тютикова отнесла написанное ею заявление, потребовав разобраться и восстановить попранную справедливость.

      На заседание представительной комиссии, состоящей из почтенных и не очень почтенных архитекторов, пригласили Тютикову и Евгения, а свидетелем позвали Куриса. Верховодил собранием председатель – пожилой именитый архитектор с седеющими густыми волосами и бородой, делавшими его похожим на Карла Маркса. Председатель славился театральной дикцией, умел потрясать красноречием, убеждать и разводить конфликты, был уважаем и имел награды, правда, никто не помнил его проектов.

     Троих приглашенных посадили вместе в конце длинного стола, напротив председателя, да так плотно, что несведущий мог бы принять их за трёх неразлучных друзей. Председатель поднялся и, заложив левую руку за борт пиджака, прочитал гневное заявление Тютиковой, взывающей к справедливости и требующей указать на табличке ее попранное имя. Потом он разъяснил, обращаясь к приглашенной троице, что на комиссии по этике, исходя из ее сути, ведут себя этично, не употребляют нецензурную брань и не оскорбляют ее членов. Затем дали слово Курису. Курис долго молчал, поглаживая бородку, и только тихо откашливался, будто готовился к исполнению оперной арии. Он заговорил, когда председательствующий сказал:
     - Ну что же вы, милейший...
     Курис пропел дифирамбы Тютиковой, назвал ее учителем и наставником, воспитавшей немало плеяд и когорт, а потом снова замолчал и снова долго откашливался, пока председательствующий не сказал ему:
     - Ближе к делу, милейший...

     Тогда Курис прошелся по залу и, предусмотрительно зайдя за спину председательствующего, сказал, что на табличке следует указать три имени, записав туда Куриса, Тютикову и Евгения, поскольку все трое в разное время внесли по своей важной лепте в проект небоскреба. Первой не замедлила отреагировать Тютикова. Она вскочила с места, схватила стул, за которым недавно сидел Курис, раскрутила его над головой и с криком: «Иуда» метнула стул в ненавистного ей Куриса. Стул полетел со свистом, в полёте задел шевелюру окаменевшего Маркса, подняв дыбом его роскошные волосы, и с грохотом врезался в рекламный щит, установленный за его спиной, обнажив за щитом облезлую стену Союза.
     - Ирод! Навуходоносор! Веспасиан! - выкрикивала Тютикова имена царей-тиранов Древнего Востока, обзывая ими, как все поняли, ненавистного ей Куриса.
 
    Высказываться никто больше не пожелал – боялись гнева и его последствий, а больше - летающих стульев. Заключительное слово взял председательствующий, предварительно заперев в ящике стола чернильный прибор из зелёного мрамора и попросив удалить из помещения незанятые стулья.

     Он произнес длинную речь об этике и эстетике, содержащую компромиссное предложение, за которое члены комиссии тотчас же проголосовали единогласно.  Председатель предложил повесить две таблички в разных углах здания. Одну – золотую, в честь мудрой и опытной Тютиковой, а вторую – серебряную, в честь подающего надежды молодого и перспективного зодчего Евгения. Куриса он не упоминал, чем утихомирил даму, сохранив в целости стулья и головы присутствующих членов комиссии.
 
     Мудрое решение Маркса вскоре было исполнено: на двух колоннах возведенного здания вывесили по табличке. На первой было высечено: «Здание построено по проекту архитектора Евгения Смирнова», а на второй написали: «Здание построено под научным руководством архитектора Виктории Тютиковой». О здании написали газеты и рассказало телевидение, оно украсило улицы города и стало его достопримечательностью, попав на цветные открытки, продающиеся в киосках «Союзпечать». А Евгений вскоре уехал, получив открепление от распределения, - помог директор завода, имевший связи в столичных главках.

***
     Евгений стоял посреди площади и смотрел, задрав голову, изучая уродца, придерживая шляпу и не верил своим глазам. Небоскреб являл собой жалкое зрелище. В голову Евгения пришло сравнение изуродованного здания со здоровым, сильным, крепким и красивым человеком, ставшим по воле обстоятельств инвалидом, лишившимся рук или ног и недвижно сидящим в инвалидной коляске.
     - Где же вы, дражайшая Виктория Альбертовна? Где ваша принципиальность и непримиримость? Где же вы, господин Маркс, и ваша справедливая комиссия по этике и эстетике? Где вы, господин директор, и ваши высокие столичные покровители? Где краеведы и простые граждане города? Ау? - вскричал Евгений, вопрошая ночной город.
     Спящий город отвечал приглушенным эхо да тихим шорохом умирающей листвы.

     Двери Союза, куда Евгений добрался в ранний утренний час, не очень надеясь кого-либо застать, открыла ученый секретарь – заспанная сухая старушка Елена Митрофановна, работавшая ночным сторожем по совместительству. Евгения она не узнала, хотя когда-то готовила его документы для вступления в Союз. Но когда он представился и сказал, кто он есть, дама-секретарь, с любопытством рассматривая его белый костюм, соврала, что знает его и очень хорошо помнит:
     - Да ты как был денди, так им и остался. И нисколько не изменился.

     Елена Митрофановна усадила Евгения на старый потертый бугристый диван, сварила ему кофе и, оказавшись словоохотливой дамой, рассказала ему о его бывших коллегах и делах Союза.
     Рассказала, что Курис покинул контору, обессилев от бесконечных тютиковских выходок, и занялся делами общественными и преподавательскими. Он возглавляет теперь комиссию по этике и, проявляя выдержку, раскручивает скандалы, разводя с миром амбициозных зодчих. На комиссии он чаще молчит, что воспринимается присутствующими проявлением мудрости старого архитектора. Его предшественник Маркс, славившийся дикцией и красноречием, получил удар стулом по голове, запущенным Тютиковой во время очередной разборки, после чего лишился речи и сделался инвалидом. Саму Тютикову признали невменяемой, подвергли принудительному лечению, что, по мнению Елены Митрофановны, несравненно лучше, чем отбывание тюремного срока за решеткой за нанесение телесных повреждений. Тютикова тоже ушла из конторы, а в промежутках между лечением она строит свой собственный музей архитектурных шедевров, докучая навязчивой идеей местной власти и бизнесменам.
 
     Стулья теперь никто не мечет, что вызывает у членов Союза некую скуку и ностальгию, а у молодёжи, не испытавшей впечатлений от полета мебели, нездоровое любопытство к этому.

     Елена Митрофановна провела Евгения в зал, где некогда заседал Маркс, и показала ему придумку, исполненную творческой молодежью. В память о пролетающих здесь стульях и пострадавших от них людях увековечен один такой стул. Его мастерски заделали в стену, будто он, запущенный Тютиковой, вошел в стену, как в масло, слегка выступая на поверхности штукатурки своими отдельными частями.
 
     Евгений спросил о своем небоскребе и узнал, что народ прозвал дом «свечкой». Фактом этим, по словам дамы-секретаря, следует гордиться, потому что названия домам народ даёт редко и только самым полюбившимся и самым неординарным. Завод, строивший «свечку», обанкротился и развалился. Директора осудили за мошенничество и посадили, а здание-«свечку» купил олигарх, который его и «покоцал» - снял и продал ажурный алюминий, застроил пустоты, завесил рекламой и сдал торгашам под конторы.
     - А где авторское право? - вскричал возмущенный Евгений, потрясая кулаками в пространстве союза.
     - Только на бумаге.
     - Что же получается? Невежда купит полотно Рембрандта и будет его кромсать и раскрашивать на свой лад?
     - Ну, ты хватил. Рембрандт… Рембрандта, быть может, и защитят, а тут случай другой. Масштабы не те, и государство другое, да и автор молчит в тряпочку.
     - Автор жив, здоров и молчать не будет! Это я обещаю вам!
     - Дай-то бог. Жаль только, что Тютикова перестала бросаться, а то бы…
     - А то бы что?
     - А то бы взять ее на подмогу, как тяжелую артиллерию, да забросать всех олигархов стульями.
     - На всех стульев не хватит.

     Евгений позвонил коллегам, пригласившим его участвовать в симпозиуме. Он подтвердил, что приедет и будет выступать, только вот тема доклада будет другой: «Об авторском праве в архитектуре». Потом он узнал телефон Куриса и долго разговаривал с ним, вспоминая ушедшее время, отделы и контору, шкафы с журналами, студенческое общежитие и людей, создававших советскую архитектуру, ушедших и здравствующих поныне. В конце разговора он пригласил Куриса поехать с ним на симпозиум, чтобы выступить тоже, и получил согласие старого зодчего.

     Елена Митрофановна была рядом и слышала разговор Евгения. Она подала ему шляпу, предложила присесть на дорогу и сказала в напутствие:
     - Желаю удачи. Жаль одного – я не доживу до лучших времен.
     - Как знать, как знать, - ответил Евгений, попрощался с дамой и ушел в проснувшийся город.

     В тот же день он бросил монетку в чашу старого городского фонтана, заполненного дождевой водой, и уехал, прихватив с собой поседевшего, но полного сил и надежд, архитектора Куриса.