Была долгожданная пятница. Институтский народ давно разбежался из своих лабораторий по домам в предвкушении двухдневного отдыха среди друзей и домочадцев. Осенние сумерки семидесятых годов заполнили старинный обшарпанный вестибюль лабораторного корпуса. Где-то в одном из пыльных углов заверещал сверчок. Вахтер Федор Григорьевич прошаркал к выходу, привычно закрыл засов на входной двери и, не торопясь, приступил к сервировке нехитрого ужина на столетнем вахтерском столе, покрытом свежей газетой. Перочинным ножиком он аккуратно нарезал сочные помидоры, репчатый лук и черный хлеб с тмином. В дополнение на столе появились тонкие кружочки дефицитной колбасы сервелат, листики украинского сала и баночка черной соли. Старик получал ее пережиганием обычной соли в смеси с черным хлебом. Завершив эту приятную процедуру, Федор Григорьевич по привычке кликнул меня. Я в это время, как и положено добросовестному аспиранту, несмотря на позднее время, нарабатывал экспериментальный материал для диссертации. Установка исправно пыхтела, прогоняя углеводороды через катализатор, все приборы были в норме и мне можно было позволить перерыв.
Предвкушая маленькую пирушку, я вытащил из шкафа заранее припасенную мензурку со спиртом и присоединился к вечерней трапезе в компании с добродушным стариком Я познакомился с ним после поступления в аспирантуру. Деду было не меньше семидесяти лет. Его породистая голова блистала лысиной в окружении венчика из седых волос. Плотная фигура чиновника, чисто выбритое лицо, светлая рубашка под черным галстуком, хорошая речь, добрые глаза. С ним было приятно общаться.
До нас доносился слабый шум моей установки да мурлыкание кошки, подобранной на улице нашей уборщицей еще котенком. Выпив и закусив, мы, как водится, разговорились. Что мы только не обсуждали во время дежурств Федора Григорьевича! Чаще всего темами наших дискуссий были различные этапы развития социализма в СССР (НЭП, коллективизация и т.п.). Больше всего спорили о роли Сталина в Великой Отечественной войне. Здесь наши точки зрения обычно расходились. Я доказывал, что войну выиграл народ, старик же высоко оценивал роль Сталина в войне, несмотря на то, что признавал большие, неоправданные потери народа в годы сталинизма.
На этот раз мы начали дискутировать о целесообразности коллективизации. Федор Григорьевич в этой области знаний был хорошо подкован, а я не очень, поэтому далее предпочел слушать, а не говорить. Я попросил старика рассказать о его детстве и молодости, о наиболее памятных событиях прошедшей жизни. Старик задумался, протер салфеткой очки, пригубил стаканчик с разбавленным спиртом и тихо произнес: «Если тебе это интересно, пожалуйста, расскажу, только не перебивай, а то я нить разговора теряю». Далее последовал его монолог.
Родом я из-под Костромы, а родился еще при царе Николае. Короткое детство мое прошло в небольшом поселке на берегу Волги. Кончил местную церковно-приходскую школу с почетной грамотой. За хорошую успеваемость и поведение батюшка меня любил и часто ставил в пример другим ученикам. Батюшка был справедливый, хотя и строгий. Бывало, за плохое поведение мог указкой так стегануть по мягкому месту, что слезы вышибало. Зато на двунадесятые праздники всех школяров без исключения он угощал конфетами, да не простыми, а шоколадными. Только благодаря отцу Андрею бедные мальчишки узнали их вкус. Хороший был батька, добрый и справедливый; после революции, говорят, его расстреляли большевики.
В нашем классе почти все были из бедных семей. Всего трое или четверо пацанов из зажиточных. Мои родители также были бедными. В школу я ходил в лаптях, в сатиновой со шнурком рубашке и партяных штанах. На бумагу и учебники деньги добывал сам как мог, чаще всего собирал тряпье и сдавал его старьевщику.
Светские предметы преподавала нам Мария Александровна, добрейшая душа, Царство ей небесное. Часто вспоминаю ее, при случае свечки за упокой души в церкви ставлю. Редко среди нас грешных найдешь такого человека. Помню ее высокой, стройной, всегда гладко причесанной, в длинном коричневом платье, застегнутом на мелкие пуговички до подбородка. Красивое бледное лицо в мелких морщинках редко кто видел смеющимся. Всю свою жизнь она посвятила сельской школе, жила одиноко, очень скромно, хотя говорили, что родом она из богатой дворянской семьи. Бывало, что на свою скромную зарплату покупала ситец на рубашки для самых бедных учеников.
Помнится, однажды я очень сильно простудился. Двое суток метался в жару, изредка приходя в сознание. Тятя с мамой думали, что не выживу. Случилось - пришел в сознание. Чувствую нежную, прохладную руку на своем лбу. Приоткрыл глаза, вижу Марию Александровну возле меня. Учительница ласково поправила на мне тряпичное одеяло. «Ну, что, Федя, пора выздоравливать, в школе тебя заждались», - тихо промолвила она. Я оторопел, не зная, что и сказать. Рядом стояли сестренка Надя и мама, с глазами, полными слез. Учительница порылась в своей сумочке, достала кулечек с леденцами и раздала нам. То ли кисло-сладкое лакомство, то ли крепкий мой организм помог, не знаю отчего, но жар вскоре стал спадать.
На всю жизнь запомнил этот случай.
Как я уже говорил, семья у нас была бедная. Тятя еще до моего рождения искалечил топором руку, поэтому с хорошей работой у него всегда была большая проблема. В поселке нашем была небольшая ткацкая фабрика. Большинство населения работало на ней. Тятя работал вахтером, а мама ткачихой. У вахтера зарплата так себе. Кормились на мамин заработок. А едоков в семье хватало: нас три брата и две сестры на выданье. Помогали выжить свои козы, куры, поросенка выкармливали на мясо.
Слава Богу, в семье не принято было пить, тятя и братья даже не курили. А многие семьи в поселке пили по-черному, после получки неделями гуляли. Старики с детьми голодные сидят, а хозяину с хозяйкой все нипочем – ходят по поселку, горланя песни с такими же выпивохами. Праздники в поселке были не радостью, а настоящим несчастьем. Праздник по-нашему - это безобразная пьянка, отсюда драки, убийства, пожары. Помнится, мне уже лет семь было, именно в праздник пол-поселка у нас сгорело. Пьяная баба керосиновую лампу уронила на кровать, тряпье-то и вспыхнуло сразу. Сама еле успела выскочить из избы, а вот спящий мужик сгорел. Хорошо дети бегали на улице. Как на грех, ветер дул вдоль поселка со стороны фабрики. Старые избы и постройки за минуты исчезали в ревущем пламени. Небо было багровым. Кошмар усиливали тревожные удары колокола с каланчи и рев погибающего скота. Очень страшно было, до сих пор все помнится.
Только с горем пополам отстроились, началась война с германцами. Мужиков, само собой, под ружье. Моих братьев забрали на фронт на второй год войны. Вскоре пришли от них сообщения – оба попали в плен к германцам. Хорошо – живы остались. Потом благополучно вернулись домой, Слава Богу. Столько потом рассказов было о жизни в плену, что даже соседи слушать приходили. Братья говорили, что хуже нас, наверное, никто не живет. Все по их словам у германцев было лучше. Особенно часто вспоминали они их пиво и колбасу.
Сестры одна за другой вышли замуж и переехали жить в Иваново. У них я ни разу не был. У старшей сестры мужа звали Леонидом; говорят, он работал пожарником. Видел я его после их свадьбы один раз – приезжали к нам на Пасху.
После окончания церковно-приходской школы пришлось работать по дому, на фабрике мне работы не нашлось по возрасту. Отец научил плести лыковые лапти. Я их плел и сам продавал на базаре. Плохо, но все же покупали. Выручка была небольшая, однако поддержка семейному бюджету была. После лаптей освоил туески для грибов. Их у меня охотнее брали. Траву козам накосить – тоже моя была работа.
Про свержение царя узнали не сразу. Приехал как-то зимой зять Иван и кое-что рассказал нам. Власть, дескать, сейчас у большевиков, царя скинули, за порядком следит ЧК.
Посоветовал языки не распускать, лучше помалкивать – ЧК говорунов не любит. Спасибо, что предупредил. Впоследствии мы нагляделись такого, что не дай Бог…
Как в наказание, пришли засухи, и стало очень голодно. У крестьян начали отбирать зерно, даже посевное; хлеб в лавках стал быстро дорожать. Ко всему прочему стала нестабильно работать кормилица-фабрика из-за плохой поставки сырья. Что дальше делать, надо как-то спасаться? Собрались мужики обсудить обстановку. Пригласили на совет Марию Александровну – она пользовалась большим авторитетом в поселке. Выслушав народ, учительница предложила собрать партию мужиков – по одному от семьи – и отправить в Омскую губернию на закупку хлеба – там урожаи, по ее словам, в последнее время были хорошие. Во главе группы предложила поставить умного, надежного мужика. Подумал, подумал народ и согласился – другого выхода не виделось.
Стали собирать деньги. Кто распродавал барахло, кто пить стал меньше. Фабрика пока еще кое-как работала, заработок с перерывами платили. От нашей избы отец назначил ехать меня, сам он не мог из-за разбитой руки. А я уже двухпудовые мешки в том возрасте поднимал. К сентябрю наскребли кое-какую сумму. Мать зашила ее мне в специальный пояс. На прощание она сняла свой гайтан с медным крестиком и надела на меня. Когда партия отправлялась в дорогу, весь поселок провожал нас. Мои стояли в сторонке и тоже махали мне руками.
На железнодорожном вокзале дядя Авдей – глава нашей партии – купил на всех билеты до Омска, и мы, толкаясь, забрались в вагон. На душе у меня было тоскливо, полегче стало, когда поезд тронулся. Ехали долго, спали сидя, положив головы на свои «сидоры» с сухарями – боялись воровства.
Приехали в Омск затемно, на вокзале было темно и пусто, изредка мелькали фигуры шныряющих беспризорников. Мы устало разлеглись по лавкам и сразу же уснули. Когда я проснулся, было уже светло, зал был полон народу. К своему ужасу я обнаружил, что мой мешок с сухарями исчез, пояс с деньгами тоже. Мало этого, исчезли мои земляки. В пору было «караул!» кричать. Кинулся искать свою партию, но, сколько ни бегал, никого не нашел. Обессиленный и жутко расстроенный, я не выдержал, сел на лавку и заплакал навзрыд. Слезы ручьями лились по моим грязным щекам. Тут ко мне подсел узкоглазый мужик в лисьей шапке и драном стеганом халате. Он с любопытством уставился на меня. «Что, парнишка, плачешь, верно кушать хочешь?» - тонким голосом произнес незнакомец. Не дожидаясь ответа, он протянул мне кусок жесткого, вяленого мяса. Я взял угощение, буркнув сквозь слезы: «Спасибо». С трудом прожевывая куски сухой говядины, я постепенно успокоился. Так началось мое знакомство с Сибирью.
Поговорив со мной немного, мужик вскоре ушел – подошел его поезд. Утолив голод, я задумался – что делать дальше? Кругом все чужое, денег нет, земляки пропали. Остаток дня я проходил по окрестностям, надеясь все же найти своих. Расспрашивал местных – бесполезно. К вечеру, еле волоча ноги, вернулся туда же, где провел первую ночь. Тоска с новой силой навалилась на меня. Надвигающаяся темнота в зале ожидания с трудом разбавлялась тусклым светом керосиновых ламп. Однако вскоре заснул – усталость победила.
Утром желудок с новой силой потребовал свое. Пошел в буфет, надеясь чем-нибудь разжиться. Тетка в грязном, белом переднике продавала куски черного хлеба с чаем. Я долго стоял в сторонке, соображая как можно незаметно стянуть кусок хлеба. Однако эта операция не состоялась – буфетчица заметила меня и, грозно прикрикнув, пообещала вызвать милиционера. Пришлось убраться не солоно хлебавши. Второй день я пробродил до сумерек без росинки во рту. Спать устроился на прежнем месте, когда уже стемнело. Во сне приснился родной дом и мама, достающая из печи хлебные караваи. Даже запах почувствовал. Сон прервал сильный толчок в бок. Я быстро вскочил на ноги. Смотрю, у моей лавки стоит заросший оборванец примерно моего возраста, в лаптях, в рваном треухе, в заношенном, с чужого плеча пальто. Я вначале струхнул, но потом ничего, осмелел, решил не поддаваться. В кармане у меня был складник с деревянной ручкой, я его быстро раскрыл и занял угрожающую позу. Оборванец не ожидал такого отпора и сразу же пошел на примирение. Мы познакомились, звали его Петькой. Бродяжничал он уже третий год. Ушел из родной деревни после того, как вся его семья вымерла от тифа. Жил Петька все эти годы на Омском железнодорожном вокзале. Кормился мелкими кражами на рынке и на огородах. Даже картошку на зиму умудрялся запасать. От парня сильно воняло, он постоянно чесался, видно был вшивый.
Петька поделился со мною горстью семечек, более существенного в этот день у него не было, сам голодал. Проговорив до полночи, мы уснули на соседних лавках. Утром уборщица выгнала нас из зала ожидания, и мы поплелись в поисках пищи. Есть хотелось невыносимо. Петька предложил подкормиться во дворе у одного богатого купца. От голода я был готов идти куда угодно. Когда мы пришли на место, я увидел крепкий большой дом в окружении яблоневого сада. В саду вдоль натянутой проволоки на цепи бегала огромная собака. Петька показал мне маленькую дыру в заборе и велел палкой шуршать в ней. Само собой собака, грозно рыча, кинулась ко мне. Петька в этот момент лихо перемахнул через забор, подбежал к собачьему корытцу, слил его содержимое в заготовленную жестяную банку, после чего тем же путем вернулся на улицу. Обманутый пес поднял оглушительный лай. Не дожидаясь погони, мы кинулись наутек. Через пару кварталов встретили заброшенную хибару, где и спрятались.
Банка была заполнена кусками хлеба, рыбьими головами и сырыми мясными обрезками. От этой смеси отвратительно пахло. Петька, однако, не морщась, выловил размякший кусок хлеба и, не жуя, спокойно его проглотил. Глядя на него, через силу и я проглотил несколько кусков. Насытившись, Петька для полноты удовольствия подобрал на тротуаре окурок самокрутки и смачно затянулся, привалившись к гнилому бревну.
После полудня мы рылись на огородах в поисках картошки. Найденные картофелины испекли вечером в золе на пустыре. Это была настоящая еда. Как я узнал позднее, у Петьки было множество вариантов, как раздобыть пищу. Больше всего мне нравилось лазить с ним по садам и огородам. Хоть и страшно было, но добыча того стоила – не тухлые кишки, а чистый продукт, правда, не очень сытный.
Пробовали побираться на паперти, но там столько собиралось бродяг, что бесполезно было стоять – все равно не достанется. Да и не подавали почти в то время. К тому же бывалые попрошайки обычно гнали нас от церкви. Добывали съестное также на рынке. Я обычно заходил сзади продавщицы и неожиданно толкал ее в спину или щипал за мягкое место. Баба естественно оборачивалась, а в этот момент Петька хватал с прилавка что придется и стремглав убегал, как заяц, петляя по пустырям и улицам.
Вообщем жилось нам с Петькой в ту осень по тем представлениям вполне сносно – более или менее сыты, одеты, спать есть где. Чего еще желать! Однако, как говорится, всему хорошему рано или поздно приходит конец. Так и у нас случилось. Однажды мы с Петькой попались. Собственно говоря, попался я, Петька успел убежать. Произошло следующее. Только я рванул от толстухи, продававшей ржаные пироги с тыквой, как ее сосед по прилавку подставил мне ногу и я рухнул на землю. Баба заорала благим матом, призывая народ бить вора. За этим дело не стало – добродушные сибиряки с удовольствием, покрякивая, стали пинать меня, пока я не перестал шевелиться. Очнулся вечером в придорожной канаве, когда рынок уже опустел. Рядом со мной сидел плачущий Петька. В тот вечер он с трудом дотащил меня до вокзала. Почти неделю я валялся на лавке, но, слава Богу, кости были целы, я встал, правда, весь отекший и в синяках.
Так мы прожили с Петькой до середины зимы. Сибирские морозы лютые, на вокзале стало больше беспризорников. По ночам они горланили песни и резались в карты, все их боялись. Мы тоже держались особняком. В конце января с нами случилась опять большая беда – я и Петька почти враз заболели тифом. Нас залихорадило, поднялась температура, как в тумане мы ходили к баку с водой, чтобы утолить жажду. Силы быстро таяли. Беспризорники от страха заразиться разбежались кто куда. Петька сдавал быстрее меня. Вскоре он уже валялся на лавке без сознания. Спасла Петьку уборщица – она отвезла его на лошади в больницу. У них были приятельские отношения. Где сейчас мой друг, жив ли, не знаю.
Через два дня я тоже впал в беспамятство. Свалившись в углу на пол, я, видимо, доживал последние дни или часы. Но видно Бог берег меня - случилось чудо.
На мое счастье ночью на вокзале появился крепкий осанистый сибиряк – дочь привез из деревни на поезд. Усадив дочку в вагон, он случайно зашел в зал ожидания. Приглядевшись в потемках, он заметил меня, комочком лежавшего в углу. Мужчина подошел ко мне и прислушался к моему дыханию. Я тяжело дышал, в бреду произнося какие-то слова. Жизнь еще теплилась во мне. Все это я узнал позднее от своего спасителя.
Кузьма Иванович (так его звали), не побоявшись заразиться, взял меня в охапку и отнес в свою кошевку, где укрыл тяжелым, овчинным тулупом. Вскоре легкая подвода скрылась в ночной мгле.
Деревня Кузьмы Ивановича находилась примерно в тридцати верстах от Омска. Весь путь до деревни я не приходил в сознание. Очнулся на время, когда приехали. Кузьма Иванович перенес меня из кошевки в просторную избу, где без долгих объяснений сам отмыл меня в корыте и уложил на широкую лавку, укрыв меховым одеялом. Хозяйка – Марья Петровна, напоила крепким травяным настоем. После этого я снова погрузился в тяжелый сон. Остаток ночи метался в бреду, пот ручьями лился по телу, снились кошмары. К утру температура немного спала.
Молодой организм и целебные чаи Марьи Петровны постепенно победили болезнь. Вскоре я уже ходил по избе, ощущая, однако, сильную слабость. На улицу меня первое время не выпускали. Хозяин и хозяйка относились ко мне, как к родному сыну. Марья Петровна поила меня парным молоком, а на ночь давала мед с прополисом. Кузьма Иванович растирал мое исхудавшее тело колючей варежкой.
Семья у хозяев по деревенским меркам была небольшая – кроме них две дочки, да старуха-мать на печи. Старшая дочь уехала на учебу в Москву. Младшая, Верка - моя ровесница, ходила в сельскую школу. Первое время она избегала меня, видимо стеснялась. Общение с ней наладилось после того, как я помог решить ей задачку по арифметике. Вскоре ее уроки мы делали вместе. Верка была не очень прилежна в учебе, ленилась. Больше всего ей нравилось играть со мной в шашки, здесь я был слабее ее. Выиграв очередную партию, Верка заливисто смеялась, хлопая в ладоши, а я краснел и злился на себя.
Кузьма Иванович был крепкий хозяин. Он, как помнится, имел пять лошадей, до десятка коров, кроме того, держал большой свинарник. Чтобы управиться с таким хозяйством ему приходилось нанимать работников. Как я слышал, мужики на него не обижались, платил хозяин за работу нормально. В амбаре у Кузьмы Ивановича стояли бочки с топленым свиным салом, на крюках висели копченые окорока, сусеки до краев были заполнены зерном. Жили мои спасители сытно, но и работали на славу, это я сам видел. Коров Марья Петровна доила только сама. Сама делала масло и сливки, сама торговала на городском базаре. Верку только при мне начали приучать к крестьянскому делу. Родители ее баловали. Вся домашняя работа была на хозяйке. Хозяин заканчивал работу обычно затемно. Похлебав томленые щи, он обычно сразу же валился на постель.
Деревня, в которой жили мои спасители, была скорее большим селом. Деревней ее называли по привычке; в большое село она превратилась лет так двадцать назад после переселения в нее крестьян из Курской губернии. В то время это селение в виде длинной улицы вольготно размещалось на краю обширного, соснового бора. С другой стороны вплотную прилегали пашни и луговина. В версте от села было глубокое озеро, богатое рыбой. Прекрасное место!
В середине марта пришло тепло. Наконец мне разрешили выйти на крыльцо. Я подставлял свое исхудавшее, бледное лицо лучам ласкового солнышка, жмурился, как котенок. Во дворе важно гоготали гуси и рылись в навозе пестрые куры во главе с черным петухом. Вспомнился родной поселок, родители. Живы ли они?
На посадку картошки вышел наравне со всеми. К этому времени я заметно окреп и мог физически работать. Вернулись с поля поздним вечером. Я чувствовал себя человеком, который не даром ест хлеб.
Воспоминания о родном поселке приходили все реже и реже. К тому времени я перезнакомился с деревенскими ребятами и со многими из них подружился. С ними я пас коней, выезжая в ночное. Бывало, только солнце закатится за горизонт, мы уже мчимся по селу на резвых конях вслед за скачущим табуном. Пыль, гикание, визги разбегающихся по дворам поросят. Весело! В полночь на выгоне печем картошку в горячей золе, байки рассказываем, покуриваем самосад. Я, правда, куревом почти не баловался - Кузьма Иванович не советовал, сам он тоже не курил. Нравилось купать лошадей в озере. В летнюю жару табун охотно входил в воду вслед за нами, верховыми. Некоторые отчаянные мальчишки переплывали озеро, стоя на крупе коня.
Осенью Кузьма Иванович отправил меня учиться в школу. Приняли в веркин класс - меньше расходов на учебники. Учился хорошо, знания давались мне, можно сказать, легко.
К зиме в округе стало неспокойно. Поговаривали, что где-то видели отряд колчаковцев, но вблизи от нас их не встречали – деревня наша была в стороне от главных проселков.
В конце января в моей судьбе произошел новый крутой поворот. Что случилось? Однажды в нашу деревню ворвался небольшой отряд красных. Мы с Веркой в это время были в школе и поэтому не видели, как они, попрыгав с коней возле церкви, рассыпались по деревне. Позднее выяснилось, что красные искали отряд белых, который скрылся в тайге после подрыва в Омске склада боеприпасов. Красные вытаскивали из изб на деревенскую площадь мужиков и ставили их в строй в окружении солдат. Когда весь народ был собран, командир красных, не слезая с коня, объявил, что по его данным белые ушли из Омска в сторону нашей деревни и будто бы кто-то из наших деревенских снабдил их провиантом. В заключение добавил, что, не отлагая, проведет расследование. После этого красный командир зашел в ближайшую хату и начался допрос.
В избу по очереди заводили мужиков и ставили на вытяжку перед карателем. Задавались одни и те же вопросы: что видел, кого подозревает, как относится к советской власти. Для острастки мужики получали затрещины по зубам. Расследование шло быстро. Очередь дошла до работников Кузьмы Ивановича. И вот один из его батраков ложно донес на своего хозяина, надеясь получить вознаграждение. Командир отряда, обрадованный ходом расследования, велел привести Кузьму Ивановича. По доносу батрака, не долго думая, хозяина обвинили в пособничестве белым, конкретно – в снабжении их провиантом. Для доказательства проверили амбар – работник подтвердил, что свиных окороков поубавилось, заметно меньше стало овса. Красный командир быстро составил протокол допроса, согласно которому Кузьму Ивановича должны были немедля расстрелять в назидание крестьянам. Побледневшего, с трясущимися губами, его быстро связали лыковой веревкой и вывели на площадь. Угрюмые сельчане в страшном смятении смотрели на сгорбившегося земляка, поставленного на казнь перед воротами. Подошли три красноармейца – расстрельщика. Они невозмутимо и деловито передернули затворы в ожидании приказа. Командир, вытащив из нагрудного кармана страшный документ, готовился его зачитать. Вот, вот жизнь невинного человека должна была оборваться.
В это время я и Верка вприпрыжку возвращались из школы. Не понимая, что происходит, я остановил свой взор на красногвардейце, стоящем перед толпой. Его лицо явно было мне знакомым. Батюшки, да это же дядя Леня – муж моей сестры! С криком «Дядя Леня!» я кинулся к нему. Командир красных медленно опустил руку с бумагой и пристально посмотрел на меня, не сразу признавая. Спустя некоторое время он крепко тискал меня в своих объятиях, сопровождая возгласами «Федька, Федька, живой!». Немного успокоившись, он спросил, как я здесь оказался. «Все расскажу, только отмени казнь – Кузьме Ивановичу обязан я спасением», - чуть не плача, произнес я. Дядя Леня сразу же отменил расстрел, но Кузьму Ивановича все же до поры велел запереть в амбаре. Весь вечер я рассказывал дяде Лене о своих мытарствах в Сибири и невиновности моего спасителя. От него же я узнал, что артельщики, благополучно вернулись домой с мешками ржи, а моим родителям сообщили, что якобы я от них сбежал с беспризорниками.
Утром дядя Леня велел привести Кузьму Ивановича в дом. Бледный от пережитого, бедняга медленно перешагнул порог горницы. В его пышной шевелюре явственно проступала седина, которой раньше не было. Дядя Леня в шинели на плечах сидел за столом, нервно щелкая костяшками пальцев по листу протокола. Мертвая тишина царила в избе. Я в это время сидел на лавке, прижавшись спиной к горячей печи. Однако, от нервного напряжения меня лихорадило, как сейчас помню. Неожиданно тишину нарушил треск разрываемого протокола. Дядя Леня встал и объявил Кузьме Ивановичу, что его дело закрыто, а за мое спасение поблагодарил. Рукопожатие не получилось - Кузьма Иванович без сил рухнул на лавку; из сенцев послышались глухие рыдания его жены. Я тоже заплакал, не в силах остановить всхлипывания.
До обеда дядя Леня разбирался с работником, оклеветавшим Кузьму Ивановича. В горячке мужика чуть было не расстреляли, но за него заступился мой благодетель. За ложный донос поганца все-таки хорошенько выпороли перед народом: вскоре он бежал из деревни в страхе перед возможным возмездием со стороны сельчан.
Перед выступлением отряда из деревни дядя Леня и Кузьма Иванович переговорили о моей дальнейшей судьбе. Мой спаситель предлагал мне остаться за сына, но я решил все же возвратиться к родителям. Дядя Леня дал денег на дорогу и какую-то сопроводительную бумагу. На этом мы с ним распрощались. Отряд спешил, надеясь догнать белых. Впоследствии стало известно, что дядя Леня погиб в бою с белочехами.
Провожали меня со слезами. «Вот, Федька, я тебя спас от смерти, а ныне ты меня», - промолвил Кузьма Иванович, когда мы присели на прощание перед отъездом. Марья Петровна торжественно расцеловала меня троекратно и подарила расшитую льняную рубашку-косоворотку. Верка, не сдерживаясь, ревела, размазывая по щекам слезы. В подарок моим родителям отправили со мной два бочонка топленого сала, свиной окорок и два мешка ржи. Вся деревня собралась около нашей избы, когда я уезжал в Омск.
На железнодорожном вокзале Кузьма Иванович помог перетаскать поклажу в вагон и на прощание крепко расцеловал меня. На этом закончилась сибирская часть моей жизни.
Домой доехал на удивление благополучно, хотя грабителей на железных дорогах в то время было предостаточно. Помнится, народ рядом был спокойный, не вороватый. Ехали долго, паровоз работал на дровах, с углем было тяжело. Встретили меня отец и мать, видно Кузьма Иванович телеграммой предупредил. Оба худые, постаревшие, еле их узнал. Слез было море. По дороге домой угостил сибирским окороком – ели, не поверишь, как лакомство. Сало и рожь пришлись очень даже кстати – по всему было видно, родители голодали.
Исполнилось мне пятнадцать лет. Жизнь в поселке не налаживалась, фабрика работала нестабильно. Жили за счет огорода да редких приработков. От сестер помощи никакой, у них свои семьи, сами досыта не ели. На мое счастье однажды у нас появились вербовщики – народ набирали на стройку. Я и завербовался. Построить предстояло под Москвой особую ткацкую фабрику для производства парашютной ткани. У нас много тогда мужиков завербовалось. Приехали на строительство, был май месяц. Спать негде. На скорую руку сколотили дощатые сараи, в них первое время и жили. Я работал в плотницкой бригаде. Кормились из общего котла, работали по десять-двенадцать часов без выходных. Через полгода главное здание было почти готово, работать стало полегче. И вот как-то бригадой сидим на бревнах, отдыхаем. Кто байки травит, кто дремлет, кто топор правит. Смотрим, к нам несколько черных машин подъезжает. Остановились от нас неподалеку. Вышли люди, идут к нам, по виду большое начальство. Гляжу и глазам своим не верю – впереди всех идет Иосиф Виссарионович Сталин. Мы все встрепенулись – мало ли что. Однако все слава Богу. Сталин и его люди улыбаются, пожимают нам руки. Иосиф Виссарионович сел на бревно и стал нас расспрашивать о житье-бытье, о работе и заработке. Затем достал кисет и стал нас угощать табаком. Помнится, табак был очень душистым и мягким, не чета нашему самосаду. И надо же, Сталин обратил на меня свое внимание, наверное, моя молодость сыграла свою роль. Он с интересом расспросил о моих родителях, об образовании, о желании учиться. Я, конечно, сказал, что учиться мне очень хочется. Тогда он подозвал одного из своих сопровождающих и велел помочь мне оформиться на рабфак. У меня формально было семь классов, хотя, пожалуй, тогда я вряд ли тянул на семилетку. Учиться приходилось с большими перерывами. Спасибо моим старикам, они всегда старались, чтобы я учился.
Что было дальше? Начальство во главе с Иосифом Виссарионовичем походило по стройке, ознакомилось с монтажом импортных станков и благополучно уехало. Я думал тогда, что этим все и кончится. Однако нет, вскоре меня вызвали к директору стройки и велели написать заявление на увольнение в связи с поступлением на рабфак.
Учиться первоначально было очень трудно, многое не понимал, пришлось ночи просиживать за учебниками, но со временем дело пошло, вышел из отстающих в середняки. После рабфака поступил в институт текстильной промышленности. Выучился на инженера-механика текстильного производства. Так то.
Направили меня работать в министерство по моей профессии. В то время текстильная промышленность бурно развивалась – нашей армии требовались новые, современные ткани военно-технического назначения. Для этого закупалось много западного оборудования. Перед войной я выезжал несколько раз в Германию на согласование документов по импорту оборудования. Повидал западную жизнь, их технику. Ясно было, что мы здорово отстаем по всем показателям.
Грянула война. Меня мобилизовали в первых числах января сорок второго года, когда опасность захвата немцами Москвы миновала. Служить пришлось рядовым – офицерское звание не доверили, думаю, из-за моих довоенных командировок в Германию. Направили служить в специальный отряд для организации партизанского движения в тылу врага. Весь февраль учили минному делу, парашютному десантированию, стрельбе из всех видов оружия, в том числе и из немецкого. В середине марта нас забросили в Брянскую область. Десантировались в условиях плохой видимости, шел снегопад, перед глазами сплошное молоко. Удивлялись мастерству пилотов нашего самолета – при такой погоде в назначенное место вышли точно. Приземлились все благополучно, в глухой чаще быстро нашли подготовленные для нас землянки. Так началась наша партизанская жизнь.
Первое время вели себя тихо, никаких диверсий и налетов не устраивали, занимались главным образом формированием партизанского движения в нашем районе, а также подбором агентов из среды населения для внедрения в оккупационную власть. В апреле своими силами провели несколько успешных подрывов немецких железнодорожных эшелонов. Затормозила нашу работу весенняя погода – выпали сильные дожди, превратившие сугробы в снежную кашу. А мы по-прежнему были в валенках, сапоги почему-то вовремя не забросили. В последней операции немцы засекли нашу группу и стали преследовать, когда мы возвращались с задания. Валенки, пропитанные водой, словно гири не давали нам быстро отходить. Кое-как добрались до леса и залегли за стволами деревьев в снежную кашу. Само собой, наши бушлаты быстро пропитались водой, однако холодно не было. Довлело чувство обреченности, близости предстоящей смерти. Немцы шли по нашим следам с овчарками на длинных поводках и непрерывно строчили из автоматов, не жалея патронов. Пули проносились над нами, не давая вести ответный огонь. Вспомнились мать с отцом, родные края и почему-то первая учительница Мария Александровна. Когда немцы спустили овчарок с поводков и они, брызгая пеной, рванули в нашу сторону, я понял, что сейчас предстоит мой последний бой. Шансов выжить практически не было. Немцев было намного больше нас, а оторваться от них мы уже не могли.
Вспомнил молитву, которую выучил в церковно-приходской школе, но потом забыл. В этот раз я произносил ее про себя непрерывно. Подступая к лесу, немцы почему-то замедлили шаг. Может быть тоже устали, а, возможно, от страха в ожидании залпа с нашей стороны. Умирать ведь и им не хотелось, хоть и были это эсэсовцы. Я хорошо видел их сгорбленные фигуры и бледные, юношеские лица. Многие из них доживали последние минуты, как, впрочем, и мы.
Огонь мы открыли по команде командира, когда до рычащих овчарок оставалось не более двадцати метров. Смертельно раненые, они, жалобно скуля, падали перед стволами наших автоматов. Снег окрасился кровью животных. Эсэсовцы валились снопами, но живые упрямо шли вперед, поливая нас свинцом. Деревья непрерывно вздрагивали от ударов вонзающихся пуль. Средь треска автоматов раздавались стоны раненых, матерные крики, немецкая брань. Некоторым эсэсовцам удалось дойти до нас, и тогда в дело пошли штыки и ножи. Что было, не пересказать.
Когда основная масса преследующих нас немцев тоже готовилась броситься в рукопашную, их остановили наши гранаты. Не выдержав накала боя, они залегли. Несмотря на команды своего офицера, подняться в рост они уже не могли. Это могут только русские.
Бой заглох. Немцы лежали, и мы лежали. Кто-то умирал, кто-то мучился от полученного ранения. Меня, помнится, сильно лихорадило: в валенках хлюпала вода, стал мерзнуть, не было сил бросить гранату, хотелось умереть. Однако остался жив.
Послышалась новая команда немецкого офицера, и немцы начали отползать подальше от нас. Мы огонь не открывали – патронов осталось очень мало. Когда немцы скрылись вдали, мы начали собирать своих погибших. Наши потери были меньше немецких, обороняющиеся обычно меньше теряют убитыми и ранеными. Шмайсеры с патронами собрали и включили в свой арсенал. Лишнее оружие уничтожили, раненых немцев пристрелили. Жуткое дело убить раненого, в раненом видишь человека, а не врага. Своих раненых мы, как правило, доставляли на базу из последних сил. В отряде был фельдшер, в бою его берегли – он нужен после боя. Многие из наших обязаны ему жизнью. Вовремя оказана медпомощь и человек жив. Кое-как в тот раз дотащились до базы, волоча на плащ-палатках раненых. Убитые остались на месте боя. Погребли их, как только снег сошел.
Так провоевал я в партизанах до августа сорок второго. Прохладной, звездной ночью я впервые был ранен немецкой пулей, когда мы шли вдоль железной дороги. После значительных потерь боевой техники, ушедшей под откос, немцы ввели патрульную службу на перегонах. Вот на такой патруль мы и напоролись. Ранение было серьезное – пуля попала в грудь. Я был без сознания, когда мои товарищи принесли меня на базу. На следующую ночь я был эвакуирован на специально вызванном самолете. Не помню, как грузили меня, как доставили в госпиталь. Очнулся только спустя неделю. Медленно открываю глаза и вижу как в тумане женское, очень знакомое лицо. Напрягаю память и узнаю Верку, дочь Кузьмы Ивановича. Вспоминая сейчас, я вижу ее голубые глаза, из которых медленно выкатываются слезы. Вера служила в госпитале медсестрой и узнала меня, когда нас выгружали из полуторки. Позднее она сказала мне, что моя пуля прошла в миллиметре от сердца. Всю ночь мы проговорили с ней о нашем житье-бытье. Узнал от нее, что Кузьма Иванович служит ездовым в артиллерийской части, имеет награды. С Марьей Петровной тоже все благополучно, работает бригадиром в колхозе. Благодаря Вере и врачам я стал быстро поправляться.
Немного окрепшего меня отпустили в отпуск. Приехал в Москву; к тому времени за мной была небольшая комната в коммунальной квартире на Мало-Козихинском. Стучу в дверь – открывает девушка приятной наружности. Сказал, что здесь живу, прибыл в отпуск с фронта. Проверила документ и пропустила. Зашел в свою комнату, все на месте, только пылью припорошено. Прилег на кровать и сладко задремал, сны разные стали сниться. Слышу стук в дверь, заходите, говорю. Входит та самая девушка с бутылкой водки и двумя стаканами. Девушка игриво засмеялась и предложила выпить за приезд и знакомство. Я был не против, достал из сидора банку тушенки и буханку хлеба. Так началось мое знакомство с будущей первой женой.
Звали ее Зиной; девушка шустрая, видно бывалая, хоть и из деревни. Устроившись в Москве на работу, подозрительно быстро получила комнату в нашей коммуналке. Где работает, не сказала – секрет. На пятый день после совместно проведенных ночей я сгоряча предложил ей расписаться. Зина охотно согласилась, в результате остатки отпуска я прожил с ней как законный муж. Позднее не раз пришлось корить себя за слабохарактерность; не надо было с ней связываться, не узнал, как следует человека и сразу в загс.
После приятного отпуска я попал в штаб артиллерийского полка на должность писаря. В пехоту не стали отправлять из-за тяжелого ранения. На новой должности в сравнении с партизанским отрядом служилось неплохо: нормально было с питанием, спал в штабной теплой землянке, меньше рисковал жизнью.
Так воевал до февраля сорок пятого. И снова крутой поворот в моей жизни. Что случилось? В нашем штабе исчез документ, сейчас не помню какой. Особисты сразу же взяли меня в оборот – я с бумагами работал. Вспомнили, что до войны был несколько раз в фашистской Германии. Утюжили меня полмесяца, дальше трибунал и срок двадцать лет. От расстрела меня спасла хорошая характеристика от командира партизанского отряда. Да и утерянная бумага была не слишком важная.
Первое время сидеть пришлось в тюрьме, а не в лагере - опять учли мое тяжелое ранение, попал я в отряд военных инвалидов. Тюрьма была почти в центре города по соседству со старинными складами из красного кирпича. Кормили хуже некуда, мы еле ноги таскали на прогулках. Прогуливали нас в каменном мешке с железной решеткой наверху. На складах работали пленные немцы, они часто подходили к нам. Идут, хохочут, машут руками, кричат «камрад зэр гут», иногда даже кусок хлеба нам кинут, а мы не в силах его подобрать. Вот так наши родимые власти относились к победителям и побежденным. Что мы за народ такой?! Своего мужика ненавидим, зато иностранцу при случае готовы жопу лизать! А победили-то за счет большой крови этих самых мужиков да благодаря их неимоверному терпению.
После трех лет отсидки в тюрьме перевели меня на стройку, назначили командовать каптеркой. Питание в отряде было получше, в тюремных щах встречались даже кусочки мяса. Зэки строили за городом авиационный завод. До стройки было километров двадцать, поэтому поднимали нас рано утром с запасом времени на дорогу. Возили, как водится, в металлических фургонах на полуторках, у заднего борта два автоматчика с овчаркой. Фургон почти герметичный, окошки – еле кулак пролезет. Зимой дорогу переносили более или менее нормально, а вот летом, особенно в жару – кошмар. Пока везли, температура в фургоне поднималась, наверное, градусов до шестидесяти. Привезут на место, первым делом робы выжимаем. Часто случались обмороки, были даже смертельные случаи.
Добавили «радости» письма из дома. Уезжая после отпуска на фронт, я договорился переписываться с соседкой по коммуналке бабой Васей. Полное ее имя – Василиса. Добрейшая старушка была, Царство ей небесное. Так вот, сообщала мне баба Вася, что моя Зина вовсю гуляет, мужчины у нее ночуют, выпивает. Как-то выхлопотала она свиданку со мной. Привезла немного продуктов, курева. Сама масляная такая, ласковая. Я, конечно, ноль внимания, почти сразу же предложил ей развод. Бабу Васю не выдал, на склоку не пошел, сослался на то, что сидеть мне еще много, дескать, не стоит ей ждать моего освобождения. Зина на удивление охотно согласилась на развод, но в качестве отступного потребовала мою комнату в коммуналке. Деваться некуда – подписал нужные бумаги, на том и расстались. Вскоре Зина подложила мне свинью – родила пацана, а отцом записала меня, я же, честное слово, абсолютно не грешен. Пришлось мне платить ей алименты на чужого ребенка; но – Бог шельму метит – в последствии спилась Зина и сдохла под забором. С ее сыном я так и не познакомился – говорили, что похож на одного из ее ухажеров.
В пятьдесят пятом меня досрочно освободили. Пришел в родное министерство, где работал до призыва в армию. Был у самого министра; оказалось, он меня хорошо помнил, по-моему, даже ценил. Я рассказал ему о своих злоключениях и проблемах. К моей великой радости меня взяли на прежнюю должность и вскоре дали комнату. Все постепенно в моей жизни стало налаживаться, нашел хорошую женщину, женился на ней, до пенсии проработал начальником отдела. Детей своих, правда, не завел, зато есть удочеренная дочь, любит меня как родного отца. Обещала родить внука. На конфеты вот подрабатываю у вас вахтером плюс пенсия, жить можно, главное было бы здоровье.
Часто вспоминаю свое прошлое. Нахлебался я в своей жизни, как видишь, порядочно, не знаю, как и выдержал. Но с другой стороны не у меня одного такая судьба – всему моему поколению по полной программе досталось. Много бедолаг я повидал и на фронте, и на зоне. Что нас спасало в тех страшных условиях? Я думаю, вера в Бога. Перед тем, как меня ранило впервые, я несколько раз был на волоске от смерти. Был, например, такой случай – пуля сбила с моей головы шапку. В другой раз, не поверишь, мина упала в метре от меня, но не взорвалась. Однажды чуть не утонул в болоте – спас пастух, только он знал, где можно пройти. Мамин крестик постоянно был на мне, перед боем обязательно про себя молился, обращаясь к Богу, Богородице и Николаю Чудотворцу. Солдату некого просить о спасении кроме них; не зря говорят, что в окопах атеистов не бывает. Так то.
На зоне в то время было похуже, чем на фронте – голод, изматывающая работа, гнет воров, злобная охрана. Снова удивляюсь, откуда силы брались переносить все это. И сам нахожу единственный ответ – вера в Бога. Благодаря ей человек оставался человеком, а не превращался в зверя, в скотину. Жаль, что церковь нашу власти зажали.
В нашей камере не кололись, редко кто матерился, у меня, к примеру, нет ни одной наколки, хотя и отсидел порядочно. А что сейчас я вижу и слышу – мат даже в театрах. В наше время это было недопустимо. Помнится, когда служил штабным писарем, однажды наш политрук прочитал нам лекцию о влиянии нравственности на стойкость народа. В качестве примера он привел следующее. Один из очень больших чинов вермахта осенью сорок первого года на оккупированной территории СССР приказал провести обследование русских девушек в возрасте до двадцати лет на девственность. В результате обнаружили, что из общего количества случайно отобранных девиц девяносто процентов были девственницами. Получив такие результаты, немецкий генерал сразу же составил доклад Гитлеру, где прямо заявил, что русская нация непобедима при таком высоком уровне нравственности. А что творится сейчас, ты верно хорошо знаешь. Разлагаемся помаленьку. Наш кумир – деньги. Деньги сейчас и бог, и царь и отечество. Горько от этого; давай-ка лучше выпьем.