НА ХОЛМЕ В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Глава 8
Песня о сбывшейся мечте
Мой отряд к тому времени уже вернулся в Каер-Мелот, приведенный мрачным и обиженным Гаретом, и вскоре нам всем нашлось дело. О помощи попросила одна из женщин Вивиан, приехавшая в Каер-Мелот в сопровождении Кадда. Ее звали Ровенна, и была она дочерью господина из Гвента, даржавшего усадьбу с крепостью недалеко от Каер-Леона. Саму госпожу Ровенну отдали на воспитание Вивиан несколько лет назад, и я помнил ее на Стекляном Озере, помнил ее длинные черные волосы, синее покрывало, всегда опущенные темные глаза и мечтательное выражение длинного тонкого лица. Впрочем, на Стекляном Озере все женщины казались мне одинаковыми. Ровенна многому научилась у Вивиан, и ее мелодичный низкий голос, звучавший негромко, тем не менее перекрывал шум, доносившийся из сада, и ей хотелось верить и хотелось ей помочь.
- Господин мой принц, госпожа Вивиан сказала мне о своем видении и его детали были настолько верными, что я словно сама видела наш замок, и воинов на стенах, и разбойников, окруживших нашу усадьбу. Я прошу о помощи, мой господин. Мой отец стар и моя сестра еще не замужем и некому за них вступиться.
- Конечно, госпожа, - я ответил ей голосом таким же напевным, и она улыбнулась понимающе, будто тайному знаку, понятному лишь посвященным. - Мне нужно точно знать как найти твою крепость, и мы двинемся в путь завтра же.
Фэйр была грустна, расставаясь со мной, и я поцеловал ей руку и Артур, при этом присутсвующий, улыбнулся ободряюще и сказал:
- Возвращайся поскорее, Галахад! Ты нам очень нужен.
В тот раз мне было трудно покидать Каер-Мелот. Я даже заподозрил, что Фэйр использовала какую-нибудь магию, колдовство не класса Вивиан, а из того, которым пользуются деревенские ведьмы, вроде приворотного зелья, простого и грубого и действенного, так трудно мне было удаляться от замка, так била меня противная дрожь, так ощутимо тянуло меня повернуть назад. Когда столица скрылась из вида, я был совершенно изнеможден и, заметив Гарета, примкнувшего к моему отряду без спроса и без разрешения, я решил ничего ему не говорить. Однако, скандально настроенному принцу моего молчаливого согласия показалось мало, и он поровнялся со мною и хмуро забурчал:
- Все идут, Хардрис, Ламорак, даже Кинан, да? Одного меня не позвали. Уже два года с тобой воюю, плечом к плечу, а все тебе нехорош, да?
Мне было тяжело, и он действовал мне на нервы, и я ответил ему с раздражением:
- На что ты мне нужен, Гарет, со своей рукой? - и, конечно, был неправ. Такой обиды он стерпеть не смог, и развернул коня так резко, что задние копыта его лошади скользнули в грязи, и несчастное животное едва не упало, но справившись, понеслось обратно к городу неровным рваным галопом. Я догнал Гарета с трудом, но все же ухитрился остановить его коня, схватив его под уздцы.
- Подожди, Гарет! Прости меня. Нет, правда, не знаю что на меня нашло. Глупость я сказал. Просто мне тревожно за тебя, понимаешь? Почему-то мне кажется, что когда ты со мной, тебе грозит опасность.
Такая мысль мне в голову раньше не приходила, даже наоборот, мне казалось, что я смогу защитить моего Гарета лучше любого другого, но слова выскочили сами по себе и Гарет ответил:
- Я всегда с тобой, понимаешь? Всегда!
Я заметил, что он с трудом сдерживал слезы, и вспомнил, что принцу уже исполнилось шестнадцать, и оттого он в тоске и полон разочарования, и уверен в том, что жизнь не удалась, а значит мне нужно найти ему девушку, причем как можно скорее. И нужно оказать ему честь.
- Знаешь что, Гарет, принимай командование отрядом. Нет, правда, я вмешиваться не стану. Если спросишь совета – отвечу, а так, распоряжайся как сочтешь нужным. Хочешь? - предложил я примирительно и он удивленно распахнул свои поразительные глаза:
- Командовать? Я? - и я ответил степенно:
- A что, я всего лишь на год был старше тебя, когда с Хардрисом воевал. Справишься!
Когда мы остановились на обед в небольшой деревне на опушке леса, я сообщил новость своим людям, небрежно бросил, разламывая буханку хлеба:
- Командует отрядом принц Гарет. Все вопросы – к нему.
Никто особенно не удивился и Хардрис по-свойски хлопнул зардевшегося Гарета по плечу:
- Поздравляю, принц! А то уже надоел всем этот Галахад! - и все засмеялись, включая меня. Я подумал, что с замечанием Хардриса согласятся многие, и мой успех, действительный или мнимый, не может не вызывать определенного раздражения.
Гарет принял свои обязанности с преувеличенным чувством ответственности. Он хотел ехать впереди отряда, потом понял, что из такого положения не видит своих людей, и едва не свернул себе шею, оглядываясь все время назад. Потом он поставил замыкающим Хардриса, через минуту решил, что тот на него обидится и добавил к нему Ламорака, вечером не привале устроил проверку всего оружия и упряжи всех лошадей и всех запасов еды, и не спал до рассвета, стоя с каждым караулом. Назавтра его пыл немного поутих, но я ни во что не вмешивался, верный своему слову, ехал позади с Ламораком и с Хардрисом, болтал о пустяках. Так принято у людей, все время говорить и все время что-то делать. Например, если ты просто сидишь у костра и глядишь в огонь, люди сочтут тебя странным и немного придурковатым, если же ты в этом огне ковыряешься прутом, поднимая дым и искры, то это нормально, ничуть не странно и очень по-человечески. А если при этом ты еще и рассказываешь как на Стеляном Озере складывают на зиму яблоки, то это работает примерно так же, как и чары невидимки: на тебя перестают обращать внимание, не глядят и не слушают.
Госпожа Ровенна гордо называла жилище своего отца замком. То, что предстало нашему взору я затруднился бы назвать крепостью. Просторный, но старый, почерневший от времени и вросший в землю холл, покосившийся частокол, щели в когда-то прочных и громоздких воротах, темные соломенные крыши забытой богом усадьбы говорили о застоявшейся, привычной и не слишком усердно скрываемой бедности. У закрытых ворот горел костер, и люди, сидевшие у огня, поднялись и двинулись нам навстречу, и было их примерно два десятка. Гарет, не совсем уверенный в обстановке и удивленный открывшейся нам картине, обернулся ко мне и я поровнялся с ним и подсказал:
- Вели им назвать их господина.
- Кто вы и кому вы служите? - важно спросил он у подошедших.
- Мы люди Рана, господина Железного форта, - отозвался один из чужих воинов.
- По какому праву разбойничаешь, уважаемый? - вступил в разговор я, и воин в страхе попятился.
Нас было примерно вдвое больше, и были мы в двадцать раз лучше, и мы перебили их быстро, еще до наступления темноты. Гарет подъехал к воротам и назвал себя и госпожу Ровенну, и нам было позволено войти в крепость.
Хозяин усадьбы, человек средних лет с сединой в бороде и в сплетенных в косицы длинных волосах, протянул нам обе руки, покрытые синими и красными татуировками, жестом несколько неестественным:
- Добро пожаловать в Каер-Брегг! Какая честь, принц Галахад! Слава о твоих подвигах дошла и до наших уединенных пределов!
Он обращался к Гарету и тот пояснил, краснея:
- Я –Гарет, принц Лотиана. А вот это, - Гарет почтительно склонил голову в моем направлении, - принц Галахад, сын короля Бана из Бенвика.
- Сердечно рад приветствовать вас, господа принцы! Брокмайл из Каер-Брегга кланяется вам и вашим благородным соратникам.
Он снова развел руки, будто для объятия, и в его манерах было что-то неприятное, какая-то скрытая ложь, отнесенная мною на счет уязвленного самолюбия, стыда за убожество того, что величалось красивым словом Каер-Брегг.
Тяжело скрипнули ворота, затворяясь за нами, и выяснилось, что битва, которую мы считали уже выигранной, еще не началась. Убитые нами у ворот были лишь небольшой частью отряда Рана, отправившегося грабить окрестности.
- Отлично! - воскликнул сообразительный Гарет, - Мы устроим на них засаду! - и я его идею одобрил.
Мы отобрали около двух десятков воинов и взяли проводника, указавшего нам непохое место для засады, где дорога, ведущая в Каер-Брегг, проходила между рекой, тоже зовущейся Брегг, и крутой каменистой грядой. Мы спрятались за камнями и в наступающей темноте едва не пропустили отряд Рана, неспешно возвращающийся в крепость. Мы напали на всадников сразу с двух сторон, в голове и в хвосте отряда, и воспользовались внезапностью и преимуществом пешего воина перед всадником, зажатым на узкой дороге, и убили многих, прежде чем умница Гарет подал сигнал к отступлению как раз тогда же, когда я сделал бы это и сам, и мы удрали через гряду, недоступную коннице, и вернулись в крепость, опередив преследователей.
Гарет задыхался от восторга и переполнялся гордостью за удачно проведенную короткую битву, его собственную первую победу, и именно таким увидела его впервые Лайонесс, заляпанным кровью, вышедшим из боя победителем, счастливо смеющимся, юным и божественно прекрасным в неровном тревожном свете факелов.
Она вышла на порог холла и в нерешительности остановилась в дверном проеме, двенадцатилетняя дочь Брокмайла, показавшаяся мне худеньким и невзрачным ребенком, во все глаза глядевшая на светловолосого воина и уже видевшая в нем своего избавителя. И он, увидев ее, перестал смеяться и побледнел заметно даже в темноте, и сделал к ней несколько нерешительных шагов, сразу становясь тем, кем он и вправду являлся: шестнадцатилетним подростком, еще не знавшим женщин, и обижающимся по пустякам, застенчивым и очень ранимым.
Голоса стихли во дворе, и все глядели на них, и висела неловкая тишина. Я увидел, как сжались челюсти пытавшегося заговорить Гарета, и, ступив вперед, с легким поклоном проворковал:
- Госпожа моя, почти своей милостью благородного принца Гарета, сына короля Лота и брата короля Гавейна.
Ей и присниться не мог Лотианский принц в такой глуши. Она опустила глаза и низко присела, и прошептала, едва слышно: «Господин принц...» и мне отчего-то стало жалко их обоих.
Поданный нам ужин не оправдал деже самых скромных надежд. Я вспомнил о весеннем голоде, вполне обычном в таких убогих местах, и шепнул Гарету, и тот, словно проснувшись, велел принести наших припасов, и на столе появился сыр и соленое мясо, и жирный копченый угорь, и прошлогоднее молодое вино. Лайонесс за столом не было. Гарет сидел, как потерянный, и я шепнул ему на ухо: «Если захочешь, она будет твоею, этой же ночью», и он отшатнулся от меня с таким отвращением, что мне и вправду стало стыдно, хотя говорил я правду, прочитанную мною в пьяных глазах Брокмайла.
На рассвете мы вышли к стенам и стали рассматривать неприятеля. Все казалось мне каким-то ненастоящим, словно спланированным кем-то скрывающимся в тени, разыгранным в неизвестых мне целях, и я не видел причины вещей и скрытого хода событий, и оттого мне становилось тревожно и неуютно. Странными казались мне бледные тени, движущиеся за стенами, люди, грязные и вооруженные чем попало, припадочное гостеприимство Брокмайла, а заодно уж и внезапная страсть Гарета к робкому ребенку, с плоской грудью и прыщиками на бледной ничем не примечательной мордашке.
Я посоветовал Гарету:
- Возьми Брокмайла и пойди поговори с этим самым Раном. Скажи чтоб сматывался, иначе мы его в порошок сотрем.
- Пойдешь со мной? - спросил Гарет, и я кивнул ему в ответ, твердо решив не принимать в разговорe участия.
Мы вышли за ворота втроем и постояли под мелким дождем, и облик подошедшего к нам воина тоже показался мне нереальным, нарочно перувеличенным и вульгарно упрощенным. Он был настоящим великаном, на голову выше меня, на большинство людей глядящего сверху вниз, и борода его была слишком черной и черезчур пышной, и его темные глаза горели небывалой ненавистью, горькой и непримиримой. Смотрел он только на меня. Гарет заговорил:
- По какому праву ты притесняешь друга нашего господина Брокмайла и чинишь ему убыток и разорение?
Ран по-прежнему глядел на меня в упор и на Гарета не обращал внимания. Мне хотелось вмешаться, становилось обидно за Гарета, за то, что Ран так унизительно его игнорирует, но волновался я напрасно, кровь Лотиана взяла свое. Гарет уверенным и точным жестом взял великана за длинную бороду и повернул его к себе, и сказал, как говорят слуге:
- Смотреть в лицо. Отвечать на вопросы.
Взвыл оскорбленный Ран, и запела сталь, покидая ножны, и я встал между Раном и его воинами, чтобы никто не помешал завязавшемуся за моей спиной поединку.
Брокмайл проблеял что-то невнятное и убежал за ворота, зато из крепости вышли Ламорак, Хардрис и мой клятвенник, немолодой воин по имени Морфант, и встали рядом со мной, и я наконец-то смог повернуться лицом к Гарету и увидеть, что дело его плохо.
Для своих лет мой Гарет был силен и отлично обучен, но Ран обладал нечеловеческой силой и очевидным опытом, и хитростью, и знал разные трюки, в бою никчемные, но бесценные в таком вот поединке. Он бросался на противника с преувеличенной яростью, заставляя его так же скоро устремиться вперед, затем поспешно отступал или отскакивал в сторону, оставляя Гарета теряющим равновесие и всегда немного опаздывающим. Я думал в тоске, что Ран убъет моего мальчика, а я, конечно, убью этого несчастного Рана, после чего Гавейн убъет меня, а я и пальцем не пошевелю, чтобы ему помешать. Я вспомнил как Гарет обиделся на меня, и как он обрадовался, получив командование отрядом, и как любовь сразила его, как удар боевого топора, и вспоминал давнее «Мы здесь не в игрушки играем. Нам на их правила наплевать», и понимал, что вмешаюсь в поединок и покрою Гарета бесчестием, и все равно вмешаюсь. Ран двигался все быстрее и Гарет отступал, едва успевая подставлять свой клинок под удары ошеломляющей силы и хорошей скорости. «Матушка Дон!» - взмолился я, сам не зная о чем, и двинулся вперед, обнажая оружие. Ламорак удержал меня, схватив сзади за пояс. В гневе я обернулся к нему, и в тот миг поединок закончился. Оба воина стояли лицом к лицу, тяжело переводя дух. Клинок Гарета лежал под ухом Рана, и получилось так, что я не увидел, как ему удалось добиться этой победы, и сам он впоследствии не мог этого припомнить.
- Сдавайся, Ран, - предложил Гарет, и я понял, что он вполне готов убить своего противника в случае его отказа, и Ран, пришедший к такому же выводу, бросил оружие.
- Ты – мой пленник, - недовольно проговорил Гарет и обернулся в сторону крепости, и я, проследив за его взглядом, увидел в воротах тонкую фигурку с мокрыми от дождя волосами и понял, что решило исход поединка. Гарет дрался за нее и не мог не победить.
- Вели своим людям сложить оружие. Ты последуешь за мною в Каер-Мелот. Твои люди вольны поступать по своему усмотрению, - голос Гарета был уверенным и спокойным, будто он потерял счет одержанным победам и благородным пленникам, и я припомнил, что он и вправду воевал со мной два года, а на войне взрослеют быстро.
- Позволь побеседовать с твоим пленником, принц, - спросил я вежливо и, конечно, получил согласие.
- Кто ты, Ран, и почему так ненавидишь меня?
- Ты помнишь Линетт, дочь Элгира?
Мне пришлось поднапрячься, но я все же вспомнил Элгира, последнего из покоренных Силурийских вельмож, и его дочь тоже вспомнил, не по имени, которого я никогда не знал, и даже не в лицо. Я вспомнил две маленькие родинки, слева от пупка, и как она последовала за мною от Иски до Венты, не по своей воле, а по моему желанию.
- Я помню Линетт, - ответил я Рану.
- Госпожа Линетт – моя невеста, - сказал Ран, объясняя все. - Она согласилась стать моей женой на одном условии – если я убъю тебя, Галахад. Она никогда не забыла тебя и никогда не простила.
А я забыл ее, забыл напрочь, как забыл ее отца, чью голову показывали в Иске на рынке, и ее брата, принесшего присягу королю Аирколу. Мне нечего было сказать Рану и, кивнув ему на прощание, я пошел в крепость, оставив его стоять под дождем, огромного, побежденного и потерянного. Я – зимний шторм, думал я, шагая по скользкой грязи. Я разрушаю чужие жизни сам того не замечая и не желая, просто своей природой, самим фактом своего существования.
В тот вечер Гарет долго говорил с Лайонесс. Она сидела молча, глядя на свои руки, сложенные на коленях, пока он уговаривал ее, объяснял ей, просил ее о чем-то, убеждал и обещал, и глядел не нее с нежностью и с восторгом. Наконец, она подняла голову, взглянула на него и, покраснев, молча кивнула, и Гарет, обратив просветлевшее лицо к темным балкам потолка, медленно перевел дыхание.
Я подумал о Лайонесс: какая мечта сбылась сейчас в этом холле, мокнущем под мелким дождем. Какая невозможная, наивная мечта о юном принце, отважном и прекрасном, явившемся за нею в этой богом забытой глуши, избавившем ее от злого гонителя, пожелавшем увезти ее прочь от вросшего в землю холла, грязного двора, от голода и нищеты, к сияющим башням Каер-Мелота...
Гарет встал, низко поклонился Лайонесс, прижавшей ладони к пылающим щекам, и подошел ко мне.
- Галахад, - голос не слушался его. - Я хочу говорить с Брокмайлом, сейчас же... Не откажись присутствовать. Лайонесс...
- Конечно, Гарет. Рад за тебя сердечно.
Он крепко сжал мою руку и потащил меня во внутренний покой, где полу-безумный от волнения Брокмайл метался, как зверь не цепи.
- Господин Брокмайл, - в голосе Гарета звучало трогательное волнение. - Я счастлив тем, что госпожа Лайонесс относится ко мне благосклонно. Теперь я могу просить тебя, мой господин, о большой услуге, милости даже. Дай мне пол-месяца срока, чтобы добраться до Каер-Мелота и испросить разрешение господина моего и брата, короля Гавейна, на брак с госпожой Лайонесс, а в его согласии я уверен, и вернуться сюда, за нею. Пол-месяца. И я приеду за нею и увезу ее в Каер-Мелот. И тебя тоже, если ты того пожелаешь.
Еще и как пожелает, подумал я. Брокмайл был мне неприятен.
- Большая честь, господин принц, - снова развел руки наш хозяин. - Но девочка моя еще слишком молода. Она еще даже не девушка. Ты понимаешь меня, принц?
Конечно, ничего подобного Гарет не понимал, и взглянул на меня в растерянности. Я вступил в разговор:
- Госпожа Лайонесс поступит в услужение королеве Лотиана, благородной Мелигранте, до того срока, кода ей будет уместно вступить в брак. Ее честь и безопасность гарантирована словом принца Гарета и моим.
Мой тон был холоден и Гарет взглянул на меня с тревогой.
- Я получил много подобных предложений, - нагло соврал Брокмайл и я попросил Гарета:
- Принц, не откажи, проверь госпожу Лайонесс в холле. Мы не хотим оставлять ее одну с воинами.
Как только понятливый Гарет вышел, я наклонился к Брокмайлу доверительно:
- Тебе оказана большая честь, это правда. Ты и мечтать не мог о таком муже для своей дочери. Тебе просто повезло, - я принялся наматывать на указательный палец одну из его жирных косичек. - Но ты искушаешь судьбу и если будешь продолжать в том же духе, то я предскажу тебе будущее: мы сожжем то, что ты называешь крепостью, а твою дочь увезем с собой. Но будет ли она женой, и чьей, этого я предсказать не берусь. Подумай, Брокмайл, и постарайся все же понять как тебе повезло.
Тут вернулся Гарет, и косичку пришлось отпустить. Мне совсем не нравился Брокмайл.
Обратная дорога в Каер-Мелот показалась мне довольно долгой и утомительной, потому что Гарет не мог говорить ни о чем, кроме своей Лайонесс и все время спрашивал: «А что если Гавейн не разрешит мне жениться?» и я отвечал ему: «Увезешь ее все равно» «А куда?» «К Хардрису в Рост», и так до бесконечности. Тогда я впервые понял, что из всей нашей благородной компании только один Хардрис не был бездомным. Еще я думал о другом. Юная Лайонесс и ее недалекий папаша могли и не знать о мышеловке, использовавшей их крепость как приманку. Даже госпожа Ровенна, просившая моей помощи, могла не знать о смертельной вражде Рана, имеющей под собой веские основания. Но ее госпожа, моя госпожа Вивиан, конечно видела что ожидало меня в Каер-Брегге, и понимала опасную ненависть Рана, и это ее знание печалило меня и огорчало. Я не был ей больше полезным, но стал ли я нежелательным? Я не хотел в это верить.
Артура в Каер-Мелоте мы не застали, он отправился в Кадбури, наблюдать за строительством крепости. Я получил приглашение на ужин к королеве, которое с сожалением отклонил из-за ранее принятого приглашения Гавейна, пожелавшего обсудить женитьбу Гарета.
Ужин в Лотианских покоях был шумным из-за все возрастающего числа Гавейновых детей, и затянулся до поздна, потому, что верный своей дружбе с Гаретом я постарался убедить Гавейна дать согласие на брак, который тот справедливо считал неравным и невыгодным. Я в целом с его доводами соглашался, особенно учитывая неприятного папашу, но дал понять Гавейну, что решение уже принято, и его согласие, в основном формальное, позволит Лотианскому дому избежать неприятных осложнений.
- А что, так просто ее взять нельзя?, - спрашивал грубоватый Гавейн и Гарет в возмущении вскакивал из-за стола, а я спокойно отвечал:
- Можно было, и даже с согласия ее отца. Но теперь уже поздно, принц Гарет дал слово, и я тоже. Ничего не поделаешь, Гавейн, честь дороже.
- Я имел на него другие виды, - ворчал Гавейн, и я понял, что согласие будет получено. - А все потому что в девках засиделся! - снова вскипал Гавейн. -Я в его годы... - Далее следовал убедительный перечень побед любвеобильного принца, и я верил каждому слову, и смеялся до слез, а Гарет воздевал руки к небу жестом христианского мученика.
Около полуночи я оставил пьяных обнимающихся братьев на вершине их взаимного восхищения и глубокого понимания, и отправился в свою комнату, где в прихожей сладко сопел Кинан и сидела незнакомая мне девушка. Она назвалась служанкой королевы и выполняла полученный приказ – привести меня к ней в любое время. Я хотел видеть Фэйр, до боли, до безумия, лихорадка любви Гарета оказалась заразительной и наполняла меня нервным нетерпением, но тогда, в полночь, мне отчего-то захотелось отказаться.
В покоях королевы мы, конечно, были не одни. У огня сидела пожилая женщина, дремала за прялкой, и девушка, приведшая меня, села у двери, но Фэйр встала и пошла мне навстречу, и протянула мне обе руки, которые я осторожно взял в свои.
- Госпожа моя, прости, что так поздно, задержался у принца Гавейна... У них там свои затруднения, впрочем скорее приятные, хотя и неожиданные.
- Расскажи, Галахад! - воскликнула она весело и увела меня к окну, туда, где в неглубокой нише стояла низкая скамья, и где ни женщина за прялкой, ни девушка у двери, нас видеть не могли, не вставая со своих мест. Не выпуская ее рук, я рассказал ей о нашем походе, о любви, сразившей Гарета, как молния Тараниса, о его поединке с Раном, и Фэйр глядела на меня огромными сияющими глазами, и я видел ее радость и нетерпение и желание, ставшее еще более откровенным.
- Неужели эта Лайонесс и вправду так прекрасна? - воскликнула она и я ответил:
- Откуда мне знать, госпожа? Женская красота для меня загадка, так же как и женское сердце.
- Так Гарет на ней женится?
- Неприменно. Гавейн дал согласие.
Она смеялась моему описанию напыщенного Брокмайла и восхищалась мужеством Гаретa с долей недоверия.
- Так это Гарет победил Рана? Ты уверен, Галахад, именно Гарет, а не ты, к примеру?.
- Я, госпожа, даже меча не обнажил. Все Гарет. Но лучше спроси кто его так выучил!
- Не стану спрашивать, и так знаю! Сколько времени было отнято у службы твоей королеве на ваши мечи, да пики! - смеялась она в ответ.
- Теперь ты мне расскажи, госпожа, о последних столичных сплетнях, - попросил я, и она стала рассказывать, но я ее не слушал, а, низко склонив голову, целовал ее пальцы и пробовал их на вкус, каждый в отдельности, и каждый был для меня живым маленьким чудом, восхитительным в своем полном, законченном совершенстве.
Закончив свой рассказ милой шуткой, которой я рассмеялся вполне непринужденно, она крепко сжала мое лицо в своих ладонях и торопливо поцеловала меня в лоб и прошептала:
- Боже, я не могу больше! - и я сказал ей едва слышно:
- Завтра спи одна...
Вставая, она попрощалась и сказала:
- Пошли мне твоего Хардриса завтра, хочу расспросить его тоже. Мне кажется ты наврал все, и про Гарета, и про Лайонесс. А все потому, что ты неисправимый мечтатель, Галахад!
Назавтра Гарет собрался в дорогу и попросил меня сопровождать его неприменно, но в мои планы столь поспешный отъезд не входил, и я нашел замечательный способ его задержать, напомнив ему о подарках от Гавейна и Мелигранты, которые было бы весьма желательно привезти в Каер-Брегг. Гарет тут же увлекся идеей подарков и решил, что Агравейн и Гахерис тоже обязаны проявить щедрость, так же, как и их жены, и развил такую бурную деятельность, что мне удалось от него скрыться и отправиться на охоту с Каем и Бедвиром, прихватив с собой Хардриса и Ламорака.
Мы охотились на вепря, и все были верхом, что едва не стоило Каю жизни, когда матерый зверь выскочил из зарослей орешника и одним махом вспорол брюхо Каевой лошади. Все произошло очень быстро, лошадь упала, придавив ногу Кая, и резец вепря, двигавшегося скорее с разгона, чем по желанию, рассек руку Кая от локтя до плеча за мгновение до того, как пика Ламорака вонзилась зверю в лопатку. Удар, спасший Кая, был все же не очень хорош, и мне пришлось добить вепря кинжалом, и тем же кинжалом я рассек одежду Кая и, не скрываясь, остановил кровь, бившую из раны упругими ударами, к суеверному ужасу всех участников сцены. Мне хотелось отличиться в тот день, кого-нибудь спасти, или убить, или сделать что-нибудь совершенно немыслимое, способное принести мне удачу следующей ночью. Я даже молился немного, как всегда не зная к кому именно я обращался, представляя себе некую могущественную силу, одну для всех, непостижимую и милосердную.
После охоты я сходил в бани, как и в прошлый раз вполне удачно, потом пошел на рынок и купил целое лукошко земляники и шелковую голубую ленту и велел девушке, продавшей мне ленту, завязать ее на лукошке красивым узлом, и отдал это все Хардрису, с просьбой отнести королеве. Хардрис вернулся к вечеру и сказал, глядя в сторону:
- Королева велела передать тебе, что просьбу твою выполнит.
Вечер я провел в покоях Гавейна, где обсуждались подробности отъезда, и крутились под ногами дети, и Гарет бессовестно вымогал подарки, а мрачный Гахерис резонно отвечал, что нечего возить добро туда-сюда, все равно ведь невеста приезжает в Каер-Мелот, а я начал впадать в опасное нервное возбуждение, делающее свет слишком ярким, а звуки – слишком громкими.
Наконец, мы с Гаретом вернулись в свою комнату, и он снова начал говорить о поездке, а я притворился спящим и долго еще слушал как он вздыхал и ворочался и, наконец, сладко засопел. Одним легким движением я поднялся с постели, пересек комнату, взлетел на оконный проем и выскользнул наружу в сад, в безлунную и ветренную ночь, полную неясных шорохов, дышащую опасностью, желанием, предательством. Наше окно стояло невысоко, на уровне человеческого роста, а окно королевы располагалось много выше, но в ту ночь я мог бы летать в облаках, и бежать по воде и, конечно, ходить по стенам. Стена была сложена из неровно отесанных камней, старой римской кладки, и я поднимался по ней без особого труда, но медленно и осторожно. Лишь однажды моя ладонь наткнулась на острый обрезок железа, замурованный между камнями, но я не сорвался, лишь вытер липкую ладонь об одежду и ступил на узкий подоконник. Окно ее спальни оказалось нешироким, я смог протиснуться в него лишь боком. В спальне было темно и я постоял немного, привыкая к темноте, понемногу различая дверной проем, окно, кровать, женщину на кровати. Оне не спала, лежала, глядя в высокий невидимый во тьме потолок, потом приподнялась на локте, огляделась, вздохнув, легла снова, провела ладонью по лицу, убирая непослушные пряди, и я двинулся к ней, сбрасывая чары, выступая из тени. Она тихо ахнула и села на кровати, и я присел совсем близко, лицом к лицу, и ее глаза светились в темноте. Если бы она велела мне уйти, я почувствовал бы облегчение.
Она протянула руку и коснулась моих губ, и я потерялся в ее осторожной и чистой нежности.
Наша ночь в Каер-Мелоте совсем не походила на ту, другую, в Линниусе, в вилле с синими парусами на окнах. Там мы были почти свободны. В королевском дворце мы оба рисковали жизнью и смертельная опасность придавала нашей близости особую горькую остроту.
Когда я смог, наконец, перевести дыхание, и снова увидел темную комнату и светлые пряди на подушке, она сказала мне едва слышно: «Иди, любимый» и я стал одеваться. Она смотрела на меня, сидя за моей спиной, трогая мои волосы, касаясь губами моей шеи, плеча, уха, затем снова обняла меня и прижала к себе и прошептала: «Нет, не могу, останься еще на минутку!», и наша ночь продолжилась.
Я вернулся в свою комнату в самый глухой и темный час и нашел Гарета мирно спящим, и растянулся на своей кровати, пьяный от счастья и полу-мертвый от усталости.
А назавтра мы снова отправились в путь. Юный Гарет искрился радостью и гордостью во главе пышного посольства, и красный Лотианов леопард вился на ветру, и статные, на подбор, воины важно сидели на ухоженных красивых лошадях, покрытых попонами с бубенцами и узорами в Лотиановых цветах, нарядные слуги везли богатые подарки, и я радовался за Гарета и за себя, красивого, молодого, ловкого и любимого, и немного грустил, покидая Каер-Мелот и, оставляя Фэйр, не знал, что оставлял ее в беде.
Подозрение пало на Кая.
Происшествие на охоте, едва не стоившее ему жизни, полученная им кровавая рана, кровь, столь магически остановленная мною, все это запомнилось и произвело впечатление, и когда постель королевы нашли поутру испачканной кровью, память услужливо подсунула имя Кая. Некрасивого и нескладного, не слишком одаренного в военном искусстве, но зато бесконечно преданного, бескорыстного, трудолюбивого и заботливого Кая, к которому каждый из нас вечно лез во своими нудными проблемами: где разместить приведенных в столицу воинов, кто будет платить за овес для лошадей, кого и как посадить за столом, и отчего мой Хардрис вечно сидит у двери. Мое имя упоминалось лишь в связи с раной Кая. Между поздним ужином в доме Лотиана и ранним отъездом в Каер-Брегг у людей сложилось мнение, что меня и вовсе не было в городе той ночью.
Но зато говорили о Кае. О Кае и Фэйр.
- Бред! Быть того не может!, - размахивал кружкой Агравейн, специально вытащивший меня из дворца в таверну, спокойно рассказать скандальные новости. - Никогда не поверю, чтобы Гвенифэйр с Каем, никогда! Да за ней вечно волочились, прямо толпами, а тут – Кай! Вот если б ты – я бы поверил!
В ответ на это я рассмеялся, принимая его слова так, как они и были предназначены: как незаслуженный и преувеличенный комплимент.
- А что говорит Артур? - спросил я, поглядывая на хорошенькую и кругленькую служанку, наклонившуюся подлить нам кислого вина.
- Конечно, он сразу велел всем заткнуться и сказал, что верит королеве и верит Каю, но! - Агравейн с пьяной многозначительностью поднял палец и тоже проследил за удаляющейся служанкой и заметил неожиданно: - Не советую. С ней был один придурок из Деметии, подхватил дурную болезнь. Ну, то есть, кто у кого подхватил неизвесно, но все одно, не советую. Лучше в бани сходи!
Я снова засмеялся и спросил: - Что, так заметно? - и Аргавейн вдруг воскликнул: - Хорошо, что ты приехал!
Такой неожиданный поворот разговора застал меня в расплох и Агравейн пояснил:
- Ты как-то на Артура действуешь хорошо. Радуешь его, что ли. Все потому что колдун.
- Скажешь тоже, - проговорил я, а про себя подумал: мы дополняем друг друга. Артур и Галахад.У нас на двоих одна душа, и оттого мы тянемся друг к другу. И оттого мы любим одну женщину.
Я решил, что должен поговорить с Каем, предложить ему свое сочувствие, поддержку. Сказать, что если бы он был у королевы в ту ночь, то я бы его там неприменно увидел. Шучу, конечно.
Мне не пришлось разыскивать Кая, он нашел меня сам и сразу заговорил о пустяках:
- Король хочет оказать Гарету честь и посадить его по правую руку. Ты не возражаешь сидеть рядом с королевой?
- Сочту за честь, Кай, спасибо.
- Вот что еще, буду тебе искать отдельный покой. Нечего тебе тесниться с Гаретом.
- Не нужно, Кай. Гарет женится скоро, а пока мне и так хорошо.
Наконец, дошли до самого главного, и я увидел как нелегко даются Каю его попытки вести себя как ни в чем не бывало, как будто не постигло его большое и несправедливое несчастье.
- Галахад, я знаю, ты дружен с королевой. Ты, конечно, слышал некоторые сплетни, ужасного содержания...
- Подлое вранье. Языки вырывать за такую грязь! - перебил я жестко, и Кай взглянул на меня с облегчением и надеждой:
- Я знал, что ты не поверишь, Галахад!
- Я знаю тебя, Кай, и знаю королеву и этого одного было бы достаточно. Но я еще обладаю некоторыми мистическими способностями, среди которых – умение видеть правду. Поэтому я не просто верю в твою невиновность, Кай, я знаю о ней совершенно точно.
Действительно, на всем свете я один мог не сомневаться в Кае.
- Правда? - улыбка сделала некрасивое и курносое лицо Кая милым и лукавым. - Могу ли я сослаться на эту твою способность, если будет в том нужда?
- Конечно, - позволил я величественно. - Я даже советую тебе так и поступить. Если кто станет тебе докучать, отправляй прямо ко мне, я покажу им магию, специальные чары для длинных языков.
Не знаю пришлось ли Каю прибегнуть к таким крайним мерам, но, чувствуя перед ним вполне понятную вину, я тоже предпринял определенные шаги к тому, чтобы мое мнение о злобных наветах стало известным в Каер-Мелоте. Я даже велел Кинану распространить его среди слуг: принц Галахад заявляет о невиновности своей королевы и своего друга Кая и берется принести весомые доказательства любому в них нуждающемуся: пешим или конным, мечом или пикой или любым другим оружием, на выбор сомневающегося.
Опасную обстановку также разрядил приезд Лайонесс, которая в паре с Гаретом сразу стала всеобщей любимицей. Мне тоже нравилась Лайонесс, я полюбил ее за робкий детский восторг, с которым она встретила наш приезд в Каер-Брегг, за радостное нетерпение, заставившее ее выбежать нам навстречу за ворота, за нескрываемое изумление, испытанное ею при виде пышного посольства под флагом Лотиана, и за то, что она не взглянула на богатые подарки, не в силах оторвать сияющих глаз от лица своего принца. Я понял, что она, расставшись с Гаретом, стала сомневаться в его возвращении, и боялась поверить в свое счастье, и пыталась убедить себя в невозможности своей мечты. Я почти слышал ее тихий голос, обращенный к прялке, к воде в колодце, к звездному небу: «Я никогда не увижу его. Он забыл обо мне на другой же день. Он найдет себе принцессу в короне из чистого золота», и чем больше она заставляла себя не верить, не ждать, не надеяться, тем более отчаянным становилось ее ожидание, и две недели нашего отсутствия показались ей вечностью.
Но все же он приехал за ней, и тщательно выбранные подарки пропали зря, и блеск и роскошь Лотиановой свиты осталась незамеченной. Он мог бы придти за ней пешком, в одной рубашке, и она встретила бы его не менее восторженно. И за это я полюбил ее, с теплотой и с благодарностью.
Общую радостную картину нашего пути в Каер-Мелот несколько омрачал неизбежный Брокмайл. Он действовал мне на нервы своими попытками подчинить себе Лайонесс, напомнить ей кто ее господин, увериться в ее покорности и послушании. Он все время пристраивался рядом с ней и говорил ей что-то мрачное, и тыкал пальцем в ее руку. Я заметил, как стал медленно угасать веселый и чистый огонек ее радости, и позволил себе вмешаться.
Я навязал свое общество робеющему Брокмайлу, расспрашивая его о битвах, в которых ему довелось драться, о короле Гвента Тьюдрике, с которым Брокмайл, по его же словам, состоял в близкой дружбе, и в ходе наших бесед сообщал ему, между прочим, о влиянии дома Лотиана, об опасном гневе громоподобного короля Гавейна, о его нежной любви к брату Гарету, и о том, что черезчур прыткие и надоедливые папаши в Каер-Мелоте не приживаются. А уж заодно и о том, что его близкий друг король Тьюдрик умер три года назад, оставив трон сыну, королю Мьюригу, вместе с которым мы вели переговоры с саксонами у форта Ардел. Не знаю удалось ли мне повлиять на Брокмайла, твердо намерившегося извлечь наибольшую выгоду из неожиданного счастья его дочери, но сам я устал от него настолько, что уже не завидовал Гарету в его предстоящей женитьбе.
Любовь Гарета и Лайонесс заставляла меня думать о Ране, о его несбывшейся мечте и моей вине. О том, какого мужества стоило ему решение подчиниться воле его жестокой невесты и, зная о моей опасной славе, искать со мною встречи, не состоявшейся и теперь уже невозможной. Будучи пленником Гарета, Ран проживал в Каер-Мелоте, где томился скукой и оттого пропадал на арене, где целыми днями упражнялся с мечом, всегда только с мечом. Там я и нашел его однажды, и предложил себя ему в противники, и он хищно оскалился, обнажив крупные испорченные зубы:
- Искушаешь судьбу, принц? - на что я небрежно бросил через плечо:
- Нет, не слишком.
Ран оказался хорошим соперником, сильным и быстрым, и обладающим определенной техникой, и я подумал, что Гарету здорово повезло осилить такого воина, но я справлялся с ним без особого труда. Наши упражнения привлекли внимание, а я этого не хотел, поэтому прервал поединок, оказавшись у Рана за спиной и прижав рукоять меча к его пояснице.
- Ты клятвенник короля Аиркола?
- Да. А тебе какое дело?
На грубость я отвечать не стал, а разыскал Артурова писца и продиктовал ему письмо к королю Аирколу, и, пользуясь преимуществом моей дружбы с Артуром, отправил в Венту королевского гонца с этим самым письмом. Приближался праздник Пентекоста, когда каждый из королей Британии приезжал в Каер-Мелот и пировал с Артуром, и участвовал в бесконечных турнирах, и охотах, и играх без конца и названия, и я хотел видеть короля Аиркола, и надеялся на его помощь.
Короли Силурии приехал в Каер-Мелот, но прежде, чем встретиться с ним, я увидел другого короля. Короля Пеллеса из Корбеника. Мы столкнулись с Пеллесом и его сыном Элизером лицом к лицу во дворе перед замком и при большом стечении народа, и я без лишних слов опустился на колени, и прижал к губам его жесткую и шершавую руку, признавая над собой его власть и его право распоряжаться моей жизнью, и очень удивился, когда он обнял меня за плечи свободной рукой и прошептал мне в затылок: «Встань, сынок».
Я обнялся с Пеллесом и пожал руку Элизеру, не понимая отчего они не хотят разрубить меня на куски, а предпочитают отправиться со мною в Саксонский Топор и пить там сладкий эль, и говорить об Элейн, и о моем сыне, Галахаде Белом, которому тогда уже исполнилось три года. Они не спрашивали меня о происшедшем в ночь грозы, лишь один раз Пеллес придвинулся ко мне и взглянул мне в лицо снизу вверх и сказал: «Элейн мне все рассказала», таким тоном, будто объясняя все. Я лишь молча кивнул в ответ. Мне казалось, что о той ночи все они знали больше меня, Пеллес в том числе.
Мы очень много пили, потом, обнявшись втроем, стали петь песню, любимую песню Элейн, по словам Элизера. Я не знал слов, но пел все равно, хотя Вивиан, в свое время пытавшаяся научить меня играть на лютне, серьезно предупреждала меня никогда этого не делать и оказалась как всегда права, потому что другим посетителям таверны наше пение не понравилось, в основном, думаю, мое. Пеллес и Элизер не были настроены спокойно воспринимать критику, и мне пришлось вмешаться, в результате чего нам удалось освободить зал от недовольной публики, невосприимчивой к нашему музыкальному искусству, зато весьма уважающей мастерство другого рода, и, заперев дверь изнутри, продолжить вечер без назойливого вмешательства. Потом мы долго обсуждали куда же нам отправиться на ночлег, и в результате заночевали прямо там же, среди перевернутых столов и разбитой посуды.
Безобразие, учиненное в Саксонском Топоре, оказалось вопиющим даже по широкому столичному масштабу, и мне пришлось выслушивать внушение Артура: «Слушай, Галахад, у меня нет времени разбирать твои попойки и нет такого желания!», а также отнести в Саксонский Топор увесистый кошелек с серебром, но я был счастлив помириться с Пеллесом, будто гора свалилась с моих плеч. Ради этого я готов был сжечь мерзкий клоповник своими руками, пусть Артур знает что такое настоящая попойка!
В таком счастливом настроении я встретился с Аирколом, принявшем меня с сухой вежливостью и сразу перешедшим к делу:
- Я выпонил твою просьбу, принц, и привез гопожу Линетт. Но ты должен понять, что ее брат – мой клятвенник, поэтому я могу отдать ее тебе только в одном качестве. Только в качестве жены.
За это мне и нравился Аиркол, за прямой и спокойный характер, и за чувство ответственности, присущее настоящим владыкам.
- Я счел бы это честью, король, но госпожа Линетт уже дала слово другому твоему клятвеннику, господину Рану из Железного форта. Я прошу твоего позволения лишь на разговор с ней, в твоем присутствии, если тебе угодно.
Вскоре за ней послали, и она появилась в покое, прямая и строгая, и, ни на кого не глядя, прошла к стоящему у стены креслу и села в него все так же прямо и напряженно. Я взял себе другое кресло и сел напротив нее, и поразился тому, как прочно я ее забыл. Я глядел на совершенно чужую женщину с белым узким лицом и низким лбом под гладко зачесанными темными волосами, с длинными темными глазами, коротким чуть вздернутым носом и полными губами большого рта. Губы я помнил.
- Госпожа Линетт, спасибо за то, что ты выполнила мою просьбу. Добро пожаловать в Каер-Мелот, - начал я приятно и она взглянула на меня с такой открытой и пламенной ненавистью, что я сразу понял, что теряю время, расточая перед ней любезности, и перешел к делу:
- Недавно я познакомился с твоим женихом, Раном, от которого узнал об условии вашей женитьбы. Я признаю твое право требовать расплаты и сожалею о причиненной тебе обиде, и не удивляюсь тому, что в отместку ты требуешь моей жизни. И, возможно, я даже не возражал бы против подобного исхода. Однако моя жизнь мне не принадлежит. Она служит интересам более высоким, нежели твоя месть или матримониальные планы господина Рана.
Мой голос звучал с намеренной надменностью, и бледные щеки Линетт вспыхнули от гнева:
- Ты просто боишься Рана! Он вскроет тебя, как свинью, от брюха до глотки!
У нее оказался низкий и немного хриплый голос, и я удивился тому, что совершенно его не помнил или, может быть, никогда его не слышал. Возможно ли быть с женщиной неделю? две? и никогда не слышать ее голоса?
- Такими Ранами я разминаюсь перед завтраком, - бросил я небрежно. Ну, давай же, соображай. Жизни моей тебе не взять, может быть унижения будет достаточно?
Линетт молчала и я подумал, что зря унизился перед Аирколом своей просьбой, и ни к чему ей было ехать в Каер-Мелот, и добрые дела мне удаются гораздо хуже злых, но, вставая, все же предпринял еще одну попытку:
- Рад был побеседовать с тобой, госпожа. Надеюсь ты найдешь пребывание в Каер-Мелоте приятным. Ожидаются всяческие забавы, пиры, турниры... поединки... Тебе понравится.
Я не соврал Линетт, всякого рода развлечения были традицией Пентекоста. Самым любимым зрелищем был большой турнир, в котором обычно десять всадников короля сражались с десятью воинами королевы. Зачастую чемпионом короля был Гавейн, а я – лидером войска королевы, но в тот раз я твердо отказался от такой чести, и то же сделал Гавейн, уступив свою завидную позицию Гарету. Чемпионом королевы был Бедвир, воин опытный и умелый, и на огороженной деревянным забором арене, некогда служившей римским амфитеатром и вполне просторной для подобного турнира, завязался бой, интересный и увлекательный как для неискушенного зрителя, так и для воина, умеющего оценить тонкости боевого мастерства.
Вдоль восточной стороны арены был устроен помост, обтянутый алой тканью, на котором в креслах или на лавках сидели король с королевой, дамнонская знать, а также гости, наблюдающие за битвой. Я стоял за спиной Лайонесс, несомненно впервые присутствующей при столь великолепном зрелище, опираясь на высокую спинку ее кресла в пол-голоса давал пояснения по ходу турнира. Лайонесс пугалась, и в тревоге за своего принца не получала от турнира никакого удовольствия, спрашивая время от времени:
- Его ведь могут ранить, правда? - и я сурово отвечал, стараясь поддержать боевую репутацию друга:
- Такое случается, госпожа...
Такое случалось редко, и Гарет оставался цел и невредим, проявляя чудеса доблести и выбивая противников из седла, и турнир, как и предполагалось, закончился пешим поединком Гарета и Бедвира. Гарет победил Бедвира, но победа далась ему не слишком легко, и мне даже показалось, что Бедвир дрался не в полную силу, давая Гарету возможность блеснуть перед своей избранницей. Как бы то ни было, поверженный Бедвир снял с пояса символ королевы – серебряный рог для питья – и протянул его своему победителю, а тот с низким поклоном попытался вернуть его королеве, отвергнувшей подношение с улыбкой и с легким взмахом руки, после чего приз лег к ногам зардевшейся Лайонесс, и помост взорвался овацией, и Лайонесс, ахнув от смущения, закрыла лицо ладонями. Я смеялся, подавая ей рог, и все получилось очень трогательно и мило.
Потом настала очередь поединков. Воины, желающие участвовать, вывешивали свои щиты у помоста, и любой мог выбрать соперника по желанию, и мокрый от пота Гарет сидел на краю помоста у ног Лайонесс, и, как щенок, терся щекой о ее колено.
Всеобщий интерес вызвал поединок Ламорака и Борса, дравшихся с пикой и щитом. Испытывая дружеское расположение к обоим, я орал за каждого, но все же обрадовался победе Ламорака, как всегда полный сочувствия к его непосильной ноше.
Некоторые зрители уже поднялись с мест, и я заметил Элизера, подзывающего меня старинным застольным жестом, и кивнул ему с оживлением, когда произошло то, на что я надеялся, и чего в глубине души боялся и не желал. На арене появился Ран и, обнажив оружие, протянул клинок в мою сторону: «Принц Галахад!» Вызовы такого рода не были редкостью, я сам получал их немало и в основном принимал, и Артур вопросительно повернулся ко мне и я кивнул:
- Позволь, мой король.
- Хорошо, Галахад, - ответил он немного напряженно.
У него не было никакой причины волноваться за меня, кроме внушительного размера Рана, но все же он беспокоился, и я думал о нем с благодарностью, легко перемахнув ограждающий арену барьер.
- Какое предпочитаешь оружие, Ран? - спросил я и он ответил:
- На твой выбор. Я вызываю, ты выбираешь оружие. Таков порядок.
Я и сам знал о прядке, как и о том, что мой противник предпочитал меч, и тем не менее сказал:
- Меч и кинжал, без доспеха.
Ран бросился на меня в слепой ярости, и я мог, конечно, закончить поединок едва его начав. Но за мной был долг и была вина, и я стал подлаживаться под его манеру боя, и позволять его клинку коснуться моей груди и волос, и плеча, и ударить в землю у моей ноги. Я кружил по арене и наносил удары, кажущиеся точными и смертельными, но всегда немного опаздывающими. Я вел Рана в поединке, как опытный танцор ведет своего партнера.
Я вспоминал.
Я вспоминал горящий холл и его хозяина, затихшего у моих ног с выпученными мертвыми глазами, и юношу моего примерно возраста, бледного от страха и унижения, стоящего передо мной на коленях, и перепуганную девочку, закутанную в меховой слишком большой для нее плащ, и огонь, отразившийся в ее бессмысленных от ужаса глазах. Две родинки на животе и полные мягкие губы, вот и все, что я запомнил о тебе, Линетт, дань победителю, дело военное. Неужели тебе, Ран, никогда не доводилось брать такого приза? Мне жаль тебя, если это так.
Клинок Рана промелькнул перед моим лицом и я заметил, что он стал уставать, и движения его замедлились, и потное лицо налилось кровью. Пора, приказал я себе и пошел в атаку слишком быстро, шагнув слишком широко и слишком далеко отведя оружие и, избегая быстрого удара в грудь, отступил поспешно, при этом теряя равновесие, и толчок в плечо опрокинул меня на спину, и сталь кольнула меня между ребрами. Я закрыл глаза и подумал: нельзя так искушать людей, а клинок двинулся вдоль груди к горлу, разрезая на мне одежду, и Ран, тяжело дыша, поставил ногу мне на грудь и резкий голос королевы зазвенел над ареной:
- Прекратить! Остановись, воин!
Произошло некоторое движение, и что-то странное случилось со мной: я будто покинул свое тело и взлетел над ареной, и с высоты увидел себя, лежащего в пыли, стоящего рядом Рана, троих воинов, бегущих к нам, и узнал в них Гарета, Хардриса и Ламорака. Увидел белый флаг, брошенный королем на арену и обязывающий воинов прекратить бой, самого короля, стоящего у перил с выражением гнева и тревоги на суровом костлявом лице.
Потом кто-то поднял меня, обхватив за плечи, и я открыл глаза и увидел Хардриса, и с его помощью встал на ноги. Темнота поплыла передо мной, и мне пришлось опереться о его плечо, чтобы устоять на ногах, но долг не был еще оплачен, и я протянул свой меч рукоятью вперед, и Ран взял мое оружие. Хорошее оружие, ирландской работы, взятое мною в форте Ардел и специально отысканное вчера. Мой обычный меч, с клинком светлым, как луч солнца и темным, как грозовое небо, полученный мной от Вивиан, конечно, остался дома. Ран глядел на меня, как будто чего-то ожидая, и ненависть меркла в его глазах, сменяясь внезапным и острым осознанием значения его победы, и гордостью, и радостью. Он протянул мне руку, которую я пожал если не с радостью, то с удовлетворением, и он медленно кивнул мне и я кивнул ему в ответ.
Все.
Все еще опираясь на плечо Хардриса, я направился прочь с арены, туда, где стоящий у перил Артур ударил в ладони, и вслед за ним люди на помосте стали тоже хлопать в ладони, и я не знал кому предназначались аплодисменты, но полагал, что не мне. Я подошел к Артуру и он положил ладонь на мою руку и спросил, тревожно вглядываясь в мое лицо:
- Ты ранен? Бледный какой! - и я ответил:
- Это я умираю от стыда, - и это было слишком похоже на правду.
На Фэйр я не глядел, не смог заставить себя посмотреть ей в глаза.
Потом я вернулся в свою комнату и, лежа на кровати, глядел в окно и видел как угасал долгий летний день, переливаясь лиловым и синим, и как загоралась в темнеющем небе первая еще бледная звезда. Издалека, из пиршественной залы, доносились звуки праздника, смех и голоса и нежный звон лютни, и я думал о том, поют ли там песню об Арделе или Плач Силурии или же мое имя уже не звучит под сводами зала после сегодняшнего позора.
Может мне удалось на какое-то время уснуть или же Гарет и вправду выучился ходить бесшумно, но я увидел его, стоящим перед моей кроватью с большой тарелкой в руках и с фляжкой под мышкой.
- Ты чего? - спросил я его и он ответил, тоже шепотом:
- Вот, еды тебе принес, и вина...
Я не был голоден, и Гарет покрутился со своей ношей, пока не догадался поставить тарелку на свою кровать. Потом он положил на бок шкаф с моей одеждой, задвинув его между нашими кроватями наподобе стола, и переместил туда еду и флягу. «Рука у него зажила отлично. И вообще, какой он уже взрослый и сильный», думал я с гордостью, глядя как легко Гарет управляется с тяжелым шкафом. Я сел, взял в руку гусиную ногу, и Гарет налил мне вина.
- Что ты не пируешь? - спросил я его, и он ответилс напускным безразличием:
- Лайонесс спать пошла, мне стало скучно.
- Что говорят? - спросил я, немного стесняясь, но Гарет понял мой неясный вопрос:
- Все говорят, что ты поддался нарочно.
- А для чего, не говорят?
- Нет, никто не знает. Двое из твоих людей, Галв и Кадфан, вызывали Рана на бой, он отказал обоим.
- Правильно сделал. Причина нашего поединка – наше с Раном дело и прочих не касается.
Гарет пожал плечами, налил себе вина и некоторое время мы с ним сидели молча. Потом он сказал:
-Я его отпустил. Он собирается уехать из Каер-Мелота завтра же.
- Хорошо, - мне не хотелось больше говорить ни о Ране, ни о Линетт, а хотелось просто сидеть с моим братом Гаретом в темной комнате и глядеть на звезду за окном, уже вполне яркую и острую. И ничего ему не нужно объяснять, и стыдиться его не надо, потому что он все равно будет меня любить, опозоренного, побежденного, втоптанного в грязь, любого. Я и Гарет. Одни на всем свете.
Не тут то было. За дверью зашумели, вскрикнул удивленный Кинан и в комнате стало светло от маслянного светильника в руках Гавейна, стоящего у входа. Мимо него в комнату протиснулся Артур, и за руку он вел Фэйр, и слуги несли за ними что-то в тарелках и кувшинах, и я растерянно поднялся им навстречу.
- Не помешали? - спросил Гавейн, устраивая светильник на шкафу Гарета, не тронутом нашими передвижениями, и Артур весело воскликнул:
- Смотри как они придумали со столом! - и кивнул слугам: - Несите все сюда, - и Фэйр сбросила туфли и взобралась на мою кровать, и села в углу, поджав под себя ноги и сверкая веселыми глазами. Все они были немного пьяны и радовались моему удивлению, и говорили все вместе, и смеялись. Гавейн сел на кровать рядом с Гаретом, а Артур – рядом со мной, и на перевернутом шкафу появилась новая еда, и Артур попробовал мое вино, скривился и позвал:
- Кинан! Эй, поди сюда! - и всунул ему фляжку, принесенную Гаретом: - На вот тебе, ступай, да никого не пускай к нам больше, и так повернуться негде.
Он налил мне другого вина и рассмеялся, увидев мое одобрительное удивление:
- То-то же, греческое, это тебе не кислятина какая-нибудь из Линдиниса!
Все выпили, потом Гавейн сказал хорошее про Лайонесс, и все с ним согласились, и Фэйр наперебой с Гавейном стали описывать битву двух королев в результате которой Фэйр все же удалось заполучить Лайонесс себе на службу, и Гавейн вместе со всеми смеялся над гневом побежденной Мелигранты. Затоворили о пире Пентекоста, и Артур начал своими словами пересказывать мне новую балладу Мирддина, и все стали с ним спорить, утверждая, что он спутал ее с другой, старой песней, и мне сделалось по-настоящему хорошо и тепло, словно изнутри, оттуда, где плескалось сладкое греческое вино и поднималась в груди, щипала в горле благодарность и любовь к моим друзьям, и радость просто жить и сидеть между Фэйр и Артуром, а Фэйр села, согнув колени и засунув свои узкие ступни под мое бедро.
Потом мы выпили еще, и Гавейн стал напевать песню Мирддина неожиданно приятным и верным баритоном, но никто не помнил слов, и Гарет запел другую, всем известную песню, песню Рианнон, о золотых лошадях с серебряными гривами, уносящих в бой героев. Фэйр потребовала, чтобы я пел тоже, но помня конфуз в Саксонском Топоре, я отказался наотрез. Слуха у меня не было совсем, зато было неплохое чувство ритма, и я стал отбивать ритм по краю перевернутого шкафа, и получилось хорошо, просто здорово, так здорово, что, закончив песню, мы начали ее снова, и так пели ее по кругу несколько раз, со все нарастающим пылом.
Золотые лошади,
где же вы теперь?
Снегом запорошена
запертая дверь,
А в домах заброшеных
слышен ветра стон,
Золотые лошади,
дети Рианнон.
Потом я обернулся и увидел, что Фэйр заснула, упершись лбом в стену в углу и чуть приоткрыв губы, и праздник кончился. Слуги убрали еду, и Гавейн с Гаретом поставили на место мой шкаф, а Артур, наклонившись над моей кроватью, легко поднял Фэйр на руки. Она тихо вздохнула и, положив голову ему на плечо, прошептала...
...Спящая королева опустила голову на плечо своего мужа, моего друга и господина, и, тихо вздохнув, прошептала мое имя.
Слухи существуют всегда. Они выползают из господских покоев и сливаются с дымом походных костров, и проникают в шалаш пастуха и в пещеру отшельника, а вокруг юной и прекрасной королевы они вьются, как пчелы вокруг цветка. Как мухи вокруг падали. Сплетни такого рода развлекают тех, кто нуждается в подобном развлечении, а достойный господин отностися к ним с чувством брезгливой отстраненности. Конечно, в том случае, если это сплетни не подтверждают его собственные худшие опасения, не облекают убедительными деталями его смутные подозрения, не выволакивают на всеобщее обозрение то, что он пытается спрятать в самых темных углах своего отравленного ревностью воображения.
Если эти сплетни не являются правдой.
Мы пили в покоях короля, сидя у камина, на разложенных прямо на полу шкурах. Между нами стояло большое блюдо с овечьим сыром и с копченым мясом, и с буханкой свежевыпеченного хлеба, от которой мы отрывали пахучие куски с хрустящей коркой. Мы пили крепкое греческое вино и водой его не разбавляли, и я смотрел на моего короля и друга и отказывался верить в то, что я видел в его лице. Я не сердился на него. Я его понимал и даже сочувствовал ему, зная как нелегко пришло к нему это решение, какую мучительную борьбу с самим собой ему пришлось пережить, прежде чем придти к такому выводу. Я видел весь путь этой борьбы, видел как впервые появилась гадкая мысль и была с негодованием отвергнута, но не исчезла, осела на дно, пустила корни и постепенно приобрела некое право на жизнь, и подобие справедливости, и стала находить себе приемлемые оправдания и рядиться в благородные одежды. Я знал, как старался Артур убедить себя в необходимости трудного решения, как постепенно умолкал голос совести, зато обида звучала все громче, и разгоралось пламя справедливого возмездия, и тогда, сидя со мною у огня, он почти верил своим словам:
- Тебе нужна своя земля, Галахад, - говорил он, и я глядел в его пьяные честные глаза, сфокусированные на серебряном обруче у меня на лбу. Мое лицо оставалось невозмутимым, благодаря самому первому уроку Вивиан, усвоенному мною раз и навсегда.
- А то смотри, я погибну в бою или заболею и умру, - продолжал Артур, увлекаясь все больше, - и будет вместо меня править, скажем, Гавейн. - Я хмыкнул и Артур сразу вступил: - Что смеешься? Оставлю его регентом, запросто. И может такое случиться, что Гавейн на тебя разгневается за что-нибудь и прогонит тебя из Каер-Мелота прочь. Может такое быть?
Гавейн на меня разгневается. Эта мысль показалась мне не то чтобы вероятной, но какой-то знакомой. Все наши мысли в тот вечер казались мне запутанными, как клубок змей, что-то гадкое, копошащееся, опасное: вот хвост, вот голова, гадюка, уж... Пожалуйста, Артур, не надо. Но он уже не мог остановиться:
- Что тебе тогда делать, куда тебе идти, где голову приклонить? Вот я и говорю, нужен тебе свой замок, своя земля.
Я осушил свой кубок, вино потекло по подбородку. Мне не хотелось больше смотреть в лицо Артура и я уставился в огонь.
- Я бы, конечно, мог дать тебе какую-нибудь крепость, но то, что один король дает, другой всегда может отобрать. К тому же тебе нужно репутацию поддерживать, ведь ты – грозный воин Галахад, слава обязывает.
Не нужно мне твоей лести, Артур, и жалости твоей не нужно. Я спросил:
- И какой же замок надлежит мне захватить?
- Крепость Долорус, в Гвинедде, - голос Артура уже не казался пьяным. - Хорошая земля, богатые угодья, и серебра в крепости немеряно. Можешь мне трети не платить, оставь все себе. - Артур небрежно махнул рукой, и я с горечью подумал: как ты щедр, мой господин, как милостив.
- Возьми себе людей, сколько сочтешь нужным, отпущу с тобой любого. - Вот это совсем плохо, король, люди-то чем провинились? Сколько их будет, этих отбросов королевского правосудия?
- Я в Долорусе не бывал, но слышал, что взять эту крепость непросто. Хорошо бы послать шпионов, - я попытался отсрочить приговор, но все уже было решено и продуманно:
- Тут как раз благополучный случай, Галахад. На днях двое бывших солдат из гарнизона Долоруса пришли в Каер-Мелот, поговори с ними неприменно, разузнай все, что можно. Если какая помощь нужна, обращайся. Мне очень желательно иметь в Долорусе своего человека. Пол-дня пути от Сегонтиума, так-то.
Я отвернулся, наконец, от огня и посмотрел своему королю прямо в глаза, и понял, что он не сможет довести свой план до конца и в самую последнюю минуту попытается от него отказаться, но я уже принял его правосудие и признал его справедливость.
- Спасибо, Артур. Беру себе Долорус.
- Вот это разговор! - попытался обрадоваться Артур, и я снова наполнил наши чаши.
Я поговорил с дезертирами из крепости и выбрал себе пятьдесят воинов, отказав при этом Лотиановым принцам под разными предлогами, и через восемь дней мы покинули Каер-Мелот. Женщины вышли нас провожать, но Фэйр среди них не было и мрачный Артур положил руку на луку моего седла и сказал негромко:
- А может, ну его, Долорус этот? Найдем тебе что поближе, Галахад!
Я наклонился в седле и взял его руку, и молча поднес ее к губам.
Я покидал Каер-Мелот, направляясь на Север, туда, где в горах стояла неприступная крепость, к куску отгороженной римской стеной земли, которую я мог бы назвать своей, к богатству и славе.
Я покидал Каер-Мелот по приказу моего лучшего друга и господина, отправившего меня на смерть.