Я занялся его раной, и он заговорил, продираясь сквозь боль и дурноту и часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание – должно быть, из-за этого его рассказ не был слишком связным:
- Эта история снова приводит на берег Темзы, как и та, которой мы обязаны нашим знакомством, доктор... Утопленницы... Ровно год, кажется, да...? Теперь женщины, а не мужчины. И они отличаются от тех, что обычно вылавливают из воды. Чаще это опустившиеся женщины – нищенки, проститутки... Но не в этих шести случаях... Шести, да... В июле – одна, и две в августе, а теперь уже третья с начала месяца... Я уважаю статистику, тем более полицейскую статистику, и когда что-то торчит из привычной плоскости диаграммы, как палец... как перст указующий... следует, пожалуй, задаться вопросом, куда он указывает...
- Куда он указывает? – спросил я, осторожно вводя зонд.
- В июле никто, понятно, не насторожился... - Холмс с шипением втянул в себя воздух и, зажмурив глаза от боли, на какое-то время замолчал, но потом снова заговорил – с одышкой:
- Третий труп заставил задуматься даже Скотланд-Ярд... Все утопленницы были примерно одного возраста – около двадцати, чуть меньше – и одного социального положения, так называемый «средний класс»... Признаков насильственной смерти не было – похоже, все женщины утопились сами, без посторонней помощи... Я настоял на вскрытии третьего трупа... – он снова замолчал, стараясь справиться с болью, но сдерживаемый стон всё-таки малыми порциями прорывался сквозь сжатые зубы.
- Знаю, дорогой мой, что больно, знаю, - с состраданием пробормотал я. – Ничего не поделаешь – сколько мог, я обезболил...
- Ничего, работайте... Вскрытие... вскрытие показало, что женщине около трёх месяцев назад делали аборт...
Я издал возглас удивления.
- И в двух сентябрьских случаях – то же самое, только сроки разные... Я обратился за разрешением на эксгумацию июльского и первого августовского случая, но почти уверен, что и там будет то же самое...
- И что же это значит? – осторожно спросил я, уже наученный горьким опытом, что задавать подобные вопросы Холмсу, тем более, Холмсу, раздражённому болью, небезопасно.
- Уж что-нибудь, да значит, - откликнулся он – резковато, но вполне мирно. – Хотел бы я знать, что это значит. Последние два трупа обнаружены около одного заведеньица с сомнительной репутацией. Там бойцовый клуб...
- И вы, я вижу, стали его деятельным членом? – укоризненно заметил я, тронув пальцем ссадину на его суставе.
- Это лучший способ сделаться своим у тамошней публики. Но сегодня обнаружился ещё один труп, и когда я склонился над ним, меня ударили сзади.
- А вы успели заметить нападавшего?
- Только в самых общих чертах. И больше всего меня поразило то, что... Ау! Уотсон! Вы - изверг! Дайте дух перевести.
- Я – хирург, - возразил я, чуть улыбнувшись. – И я почти закончил. Сейчас наложу повязку – и всё. Это уже не больно. Как вы себя чувствуете?
- Меня мутит. И очень кружится голова, - честно признался он.
- Это от кровопотери. Я распоряжусь, чтобы вам давали гранатовый сок – он повысит давление, остальное сделают медикаменты.
- Стоп-стоп, - дёрнулся Холмс. – Вы это что, намекаете, что я должен здесь остаться, что ли? У меня были другие планы.
- Вы должны остаться здесь, - с твёрдостью подтвердил я его опасения. – Вычистить до конца такую рану невозможно. Зная вашу реактивность, я ожидаю серьёзного воспаления, придётся снова вмешиваться хирургически – это во-первых. Во-вторых, после обработки и перевязки вы скоро раскиснете – иначе не бывает, вас уже и сейчас знобит. И если в таком состоянии вы и доберётесь до дому, то только на голой амбиции, а кому, спрашивается, это нужно? Я оставлю вас здесь и останусь сам. Вам нужно лечь, принять успокоительное и поспать. Сон вернёт вам силы и потерянную кровь.
Холмс колебался. Но я повидал ранений, был ранен сам, и знал, что он сейчас чувствует: плечо дёргает и горит, поднимается температура, и больше всего на свете хочется лечь под одеяло и не шевелиться... Да, ещё после такой кровопотери должно сильно хотеться пить.
- В палату вам принесут сейчас тёплый чай, - сказал я. – Сам, своими руками принесу, раз уж на то пошло... Так как?
- Вы – искуситель, Уотсон, - он уже заметно дрожал от озноба и слабости.
- Обопритесь о мою руку – я вас провожу в палату.
Сопротивление было сломлено.
- А почему вы здесь, а не дома? – спросил вдруг Холмс, когда мы вышли из приёмной. – Вы стали работать по ночам?
- Да, это здесь обычная практика. Очень своеобразное заведение, Холмс, но мне это как раз и нравится. А резон – налицо. Некоторые больные требуют круглосуточного наблюдения, и лучше, когда хирург-оператор сам и наблюдает послеоперационного. Особенно если операция исследовательская, как вчера, и как сегодня.
- То есть, вы здесь уже вторые сутки?
- Да, но так, действительно, удобнее.
- Вы не спали?
- Почти нет. Так получилось, но...
- Вы очень устали, - сказал он, внимательно присмотревшись ко мне.
- У меня болит голова, - пожаловался я. – И это уже входит в привычку. Но так всё равно удобнее. Если возникнет что-то непредвиденное...
- А вы уверены, что, если возникнет что-то непредвиденное, вы, в вашем нынешнем состоянии, сможете с этим справиться?
Ответить утвердительно я не мог. Поэтому ответил раздражённо:
- Что за расспросы, Холмс? Вы хотите предложить Мэрвилю какую-то новую систему организации работы госпиталя?
- Нет. Я хочу быть уверен, что мой лечащий врач, делая назначения, от усталости не перепутает медикаменты или у него не дрогнет от усталости рука, когда он действует скальпелем где-то в моей плоти.
- Вы мне не доверяете? – обиделся я.
- Вам? – он удивлённо посмотрел на меня. – Вам бы я доверил нести меня в зубах над пропастью... Просто вы неважно выглядите, дорогой мой доктор, и я немного разозлился – иногда мне бывает свойственно заменять сострадание и жалость злостью. Я так устроен. Вернее сказать, так приучен. С детства.
Теперь уже я посмотрел на него с удивлением:
- Вы как-то необычно говорите...
- От лихорадки и потери крови, вероятно, - усмехнулся он – Боюсь, что я сейчас сам не совсем понимаю, что именно говорю...
Я отвёл его на второй этаж, в палату, ближайшую к моему кабинету, и поручил попечению Мэрги Кленчер – к её великой радости, ибо с первой их встречи она питала к Холмсу чувства, близкие к обожанию.
- Дайте ему попить, Мэрги, и две таблетки сетронала, - распорядился я. – Я зайду через час взглянуть, всё ли в порядке.
- Не беспокойтесь, доктор.
- Ах, да! Он в гриме, поэтому, во-первых, сами не испугайтесь его вида, во-вторых, помогите ему всё это смыть, хорошо?
- Не беспокойтесь, доктор, - ровным голосом повторила она и пошла по коридору с бесстрастно-прямой спиной и неизменным пучком на затылке – строгая, неприступная Мэрги Кленчер.
Я засмотрелся ей вслед, пока не поймал себя на том, что стою уже давно и жую кончик уса – скверная привычка – так, что он стал уже совсем мокрый и измочаленный, а между тем, не мешало бы навестить послеоперационных, раз уж я застрял здесь надолго.
Вернувшись в кабинет, я заметил, что некоторые бумаги как будто бы сдвинуты со своих мест. Это неприятно кольнуло меня, хотя я не мог поклясться, что не обманываюсь.
Я пошёл в палаты и проверил тех больных, кто внушал мне определённые опасения. Время было позднее, и они уже собирались отходить ко сну. Я осмотрел двоих из них и измерил давление крови у ещё одного, ощупал шов на дряблой брюшной стенке сегодняшнего старика, уже вполне пришедшего в себя, но что бы я ни делал, меня не оставляло смутное беспокойство: неужели кто-то без спросу рылся в моих бумагах? С какой целью?
Закончив обход, я отправился проведать Холмса. Он спал под действием лекарств. Лицо без грима было очень бледно, а ярко-алые пятнышки на скулах ещё подчёркивали эту бледность. Я взглянул на температурный лист – аккуратная Мэрги уже проставила на нём все данные. Температура сто один – сказать по правде, высоковата, но большой тревоги не вызывает. Я коснулся щеки спящего – определять температуру на ощупь я мог очень точно и гордился этим. Действительно, сто один – может, чуть больше. Пульс на шее немного частит, но в этом тоже ничего страшного – адекватно кровопотере. К моему удивлению, прикосновение потревожило Холмса – настолько, по крайней мере, что он приоткрыл замутнённые сном глаза и посмотрел на меня вопросительно.
- Простите, ради бога. Не думал, что потревожу. Как вы?
Он разлепил сухие губы:
- Ничего, терпимо...
- Дать попить?
- Если вам не трудно...
- Болит сильно? – снова спросил я, подавая воду и придерживая стакан у его губ так, чтобы ему было удобно – я беспокоился о возможном воспалении и о том, что затронут нервный пучок.
- Сказать по правде, прилично, - он снова откинулся на подушки, поморщившись при этом от боли. – Даже во сне чувствуется. Правда, от ваших дурманящих снадобий я и сейчас будто сплю, - и, вяло, но насмешливо улыбнувшись, снова закрыл глаза.
- Ну и хорошо, спите. Если что, я неподалёку, а вот эта сонетка для вызова сиделки. Спокойной ночи, Холмс.
Он в ответ шевельнул губами, но совсем слабо и беззвучно.
Однако, не успел я отойти от палаты, направляясь к себе, как на меня буквально налетела, потрясая листами назначений, Мэрги Кленчер. У нас было заведено, чтобы каждый врач записывал сделанные им назначения и результаты своих наблюдений за больными на отдельных листках – для сведения других врачей, фельдшеров или сестёр. При разборе причин наших удач или провалов, которые Мэрвиль устраивал в клинике регулярно, эта документация очень помогала. После выздоровления больного все бумаги складывались в картонные папки и убирались в архив. И когда мне случалось лечить больного, обращавшегося к нам ранее, я в полной мере имел случай оценить пользу такой бережливости. Память у бумаги куда крепче человеческой.
Но сейчас что-то в этих листах, видимо, поразило Мэрги до глубины души. Она даже не сразу заговорила, а несколько мгновений просто молча трясла листами перед моим лицом.
- В чём дело? – наконец, спросил я.
- В чём дело? – переспросила она, широко раскрыв свои серые глаза, казавшиеся сейчас почти круглыми. - Это я вас хотела спросить, в чём дело! О чём вы, интересно, думали, когда писали это? Вы что, пьяны или, может быть, больны? Или вы хотите убить вашего друга Холмса таким изощрённым способом?
- Убить Холмса? О чём вы,Мэрги?
- О чём я? Как это вы могли назначить мистеру Холмсу настойку лауданума после сетронала, как будто не знаете, что они совершенно несовместимы!
- Настойку лауданума? – растерянно переспросил я. – Подождите... Да я вообще не записывал для него никаких назначений, кроме того, что на словах сказал вам.
- А это что? – она ткнула пальцем в лист, где я отчётливо увидел латинские названия, среди которых «tincture laudanum», написанные моим собственным, известным всему госпиталю, почерком, разборчивостью не слишком характерным для врача, но я вынужден был писать разборчиво, сотрудничая с издательством. С особенно длинным хвостиком у «g» и галочкой вместо точки над «i». Да и росчерк внизу не оставлял сомнений. Я смотрел в этот лист, как баран на новые ворота, а Мэрги смотрела на меня, поджав губы.
- Это не я писал, - наконец, довольно глупо сказал я.
- А кто?
- Не знаю...