Перое впечатление
С Вэлом я познакомилась благодаря Люсе, товарищу моей сокурсницы Иры Крайневой, с которой они учились в аспирантуре. Люсю впервые увидала дома у Иры Крайневой. Обнаружилось одно важнейшее обстоятельство: Люся имеет отношение к Ольвии, мечте моего детства. С малых лет я увлекалась античной археологией, читала книжки, в которых писалось про Ольвию. Нравилось название (благозвучнее, чем Пантикапей или Херсонес). В глюках представлялся мне слегка бугристый ландшафт сухой степи (знакомый по окрестностям Евпатори), испещрённый замшелыми руинами, с буколическими стадами и стаффажной фигурой Полифема (мотив навеян эпизодом из старого американского фильма «Странствия Одиссея», где я сопереживала именно Полифему). И вот через 20 лет после зарождения моей мечты Люся может способствовать её реализации. Но сперва - не в Ольию, а в Среднюю Азию, в кишлак Боксук возле города Ангрена Узбекской ССР. Там копал Люсин ольвийский знакомый Володя Гришин.
В молодости люди легко становятся друзьями. Так было и с нами: ещё сидя ночью на Казанском вокзале в ожидании сильно опаздывающего поезда, мы ощутили некое духовное родство. А в Ташкенте Люсёк, Ириний и Зиновьев (именно в мужском роде; был у нас такой прикол - впрочем, слова «прикол» в значении «выпендрёж» тогда не употребляли) вышли из поезда сплочённой группой.
В экспедиции обнаружились такие Люсины понты, как вегетарианство, стояние на голове и французский язык. По утрам она просыпалась последней и вылезала из спальника в компании двух ёжиков, облюбовавших её спальник для ночёвки и отправления физиологической нужды. Исправно мыла посуду и носила дрова из заглохшего колхозного сада неподалёку, являя укоризну мужскому контингенту экспедиции. Тёмными азиатскими вечерами под высокогорным звёздным небом рассказывала про Ольвию. Говорила, что ландшафт, растительность, археологический материал и даже звёздное небо здесь похожи на ольвийские. А однажды трепетно показала фотографию.
Фото содержало портрет встрёпанного, неопрятного, неадекватно весёлого дяденьки в интеллигентских очках. У меня вырвалось:
- Что это за чучело?
- Это Вэл, - с некоторой обидой сказала Люся.
- О, иностранец! - сказала я.
- Нет, жених, - сказала Люся.
- Ну, это ещё не поздно пересмотреть, - выразила я своё впечатление от данной персоны.
Считается, что первое впечатление верное. Неизвестно, как бы сложилась судьба Вэла, последуй тогда Люся моему совету. Но она не последовала. Благодаря чему я таки-попала в Ольвию.
Первая встреча
Они тогда только-только поженились. Люся пригласила меня в Ольвию, чтобы я рисовала вещи для вэловской диссертации. Рисовать собирались вместе. Она говорила:
- Я приеду позже, мы будем жить в домике в одной комнате и рисовать Вэлу керамику.
Моё согласие было вызвано не одним только романтизмом. Тогда я не вполне по своей воле обреталась в статусе свободного критика, то есть как правило без средств. Заработок, даже 140 рублей ставки лаборанта периферийной экспедиции, был для меня не лишним. Вэл был начальником периферийной экспедиции. Он обещал оформить меня в штат, с записью в трудовой книжке. Таким образом, месячный отдых на юге обходился мне даром. Я как бы выпадала на этот срок из жзни. Хватало на дорогу туда и обратно и на проживание там.
Но главным соблазном для меня была перспектива пообщаться с Люсей. Я ехала к ней.
Люся проинструктировала меня относительно экипировки: «ничего брать не надо, там всё есть». Я и не усомнилась, так как наивно полагала, что в археологической экспедиции работникам кормёжка и койка обеспечены. Заверила, что Вэл меня встретит, поселит, даст работу и денежку.
Но направила почему-то не в Ольвию, а в Черноватое. Возле этого села копала и обитала вэловская периферийная экспедиция. Идучи, согласно люсиному описанию маршрута, по кромке обрыва, я увидела внизу в лохах на берегу несколько палаток и стала спускаться к ним с крутого косогора. Чемодан мой (с бумагой и рисовальными инструментами в большей степени, чем с одёжкой) вырывался из руки, отдуваемый от меня горячим восточным ветром. Спустившись, подошла к костру, вокруг которого сидели люди. Представилась Тамарой, художником из Москвы, который будет рисовать картинки для вэловской диссертации. Среди сидящих вокруг костра не обнаружила никого, похожего на «чучело» с люсиной фотографии. Главарь компании выглядел вполне благообразно: романтически-разбойничьего вида Сальников.
О моём прибытии сюда никто загодя оповещён не был. Вэл некоторое время назад молча уехал в Ольвию. Но нежданность моего появления никого не смутила. Сальников, оставленный за старшего, предложил переночевать и дождаться Вэла на следующий день; распорядился накормить меня тюлькой в томате; определил на ночлег в палатку-двухместку, где параллельно уже лежали 4 барышни, а пятая (Гаврикова), уступив своё место мне, расположилась в спальнике под палаточным бортом. Перед укладкой на ночлег Сальников профессиональным баритоном исполнил несколько песен под гитару. О том, что в Ольвии культивируют авторскую песню, я от Люси слыхала, но чтобы так сразу - и культурная программа!
Короче - мне понравилось. Захотелось остаться на периферии, жить в палатке, копать, чертить план раскопа, и дежурить по кухне, а в свободное время рисовать материал на импровизированном, сооруженном из чемодана, столике - то есть вести обыкновенный экспедиционный образ жизни, к какому я привыкла на азиатских раскопках.
Ночь прошла специфически: чтобы повернуться на другой бок, просыпались все пятеро и согласовывали действия. Зато утро выдалось лучезарным. Я получше разглядела ширь Бугского лимана. На противоположном берегу коптил трубами рассветную зарю роскошный гигант социалистической индустрии - глинозёмный завод. Состоялось первое купание, вернее - полноценный спортивный заплыв в полупресной, подёрнутой слабою зелёнкой, воде, после которой моря уже не захочется никогда. Присоединилсь к тюльке в томате на завтрак и стала ждать Вэла.
В середине дня приехал заповедниковский грузовик, груженый спальниками, палатками, одеялами и дополнительными членами периферийной экспедиции. Сначала с горы в лагерь скатились спальники, одеяла и палатки, потом люди, в числе которых был взрослый дяденька домашнего, совсем не экспедиционного вида – Калинцев. Тотчас по прибытии в лагерь он наступил на колючку и пропорол пятку. Я как медсестра гражданской обороны оказала ему первую (и последнюю) медпомощь. Калинцев запомнил этот эпизод на всю жизнь. Я - забыла, воспроизвожу по его позднейшему рассказу. Затем по крутой тропинке спустился миниатюрный изящный колониального вида господин. Он галантно представился: «Назарчук Владимир Иванович». Народ принялся носить и располагать предметы по лагерю. Я присоединилась к общей деятельности и вглядывалась в сновавших персон в надежде узнать начальника.
Он спустился позже, отпустив машину. Ко мне с некоторой робостью подошел тот самый человек с фотографии. Ранее полученные визуальные данные дополнились высоким ростом, хилой с едва наметившимся животиком фигурой и характерным жестом руки, поправляющей очки в старомодной роговой оправе на носу. Характерный шестидесятнический тип интеллигента, запечатлённый кинематографом в образе гайдаевского Шурика, но гуманитарнее и расхристаннее. Подобных типов я помню по турпоходам и лыжным выездам Института философии. Встретить такое живьём в 1983 году … «Так ведь заповедник», - подумалось мне.
Вэл спросил:
- Вы Тамара? От Люси? А когда она сама будет - не говорила?
Оказалось, что Вэл ждал меня вчера в Ольвии и под этот повод пьянствовал с Игорем Смирновым. Не дождался и обеспокоился. Моё возникновение в Чертоватом несколько его обескуражило.
- Почему Люся отправила вас сюда, а не в Ольвию? Рисовать же там.
В Ольвию мне предстояло добраться ещё одним рейсом грузовика, с которым собирался прибыть лично директор заповедника Анатолий Ильич Кудренко. Из экспедиционной амуниции мне был выделен спальник, поднятый наверх Владимиром Иванычем Назарчуком, который в стиле своего колониального имиджа обращался ко мне «мэм».
Вэловская инструкция о дальнейшем моём устройстве была лаконична: поселит Кудренко, работу даст Бураков.
Сидя на спальнике наверху обрыва и наблюдая, как внизу обустраивается лагерный быт, я прождала грузовик до сумерек.
Наконец, приехал грузовик с продуктами и Анатолием Ильичём. В ответ на моё самопредставление в качестве художника из Москвы, который будет рисовать керамику для Вэла, и просьбу об устройстве на жительство, Кудренко любезностью не блеснул.
- На хрен вы мне сдались, - оттопырив нижнюю губу, буркнул он. - Ступайте жить в лагерь.
- С превеликим удовольствием пойду в лагерь, - сказала я, - но Люся…
Упоминание Люси и её намерения поселиться со мною в домике произвело магическое действие. Кудренко подобрел, сам закинул мой спальник и меня в кузов. В Ольвии ссадил у входа в заповедник и сказал, чтобы по вопросу поселения в домик я нашла его завтра.
Поняв из беседы с Вэлом, что о моей персоне должен знать некто Игорь Смирнов, стала спрашивать о нём проходивших мимо меня людей. Мне указали: вон сидит на пороге красного домика.
Там сидел небритый и традиционно, как я поняла, для здешнего руководящего состава расхристанный дяденька с трёхлитровой стеклянной банкой в обнимку. Банка была почти полна жидкостью красивого свекольного цвета.
- А мы с Вэлом вас вчера ждали. Пока ждали, вино выпили. Но ничего, вот другая банка. Привал ваш, - и протянул мне банку, предлагая прямо из неё и пить.
Перспектива пьянствовать в тетатете с незнакомым и уже нетрезвым дядькой, отпивая из горлышка трёхлитровки, не прельстила. Имея в желудке (вернее, уже не имея), только утреннюю тюльку в томате, представила себе последствия и вежливо отказалась, сказав, что хочу прогуляться по Ольвии.
С планом заповедника я была знакома по книжкам. Ночь была не то лунная, не то звёздная, всё видать. Обошла объекты Верхнего города, забрела на римскую башню, спустилась на НГФ, ухитрилась не свалиться в цистерну… Вернулась за полночь и обнаружила Игоря Смирнова лежащим на пороге домика, а рядом - пустая трёхлитровка. Выпил сам, один.
Взвалив дядьку на могучее плечо, я дотащила его до юго-западной комнаты (по-археологически - камеры), свалила в койку. Сама устроилась со спальником на другой. Неуютненько.
Утром тщетно искала Кудренко, обещавшего давеча меня устроить. Нашла Буракова в библиотеке. Он знал от Вэла, что приедет художник из Москвы, но какие именно вещи надо ему нарисовать - инструкцию не получил. Бураков тогда работал над монографией по хоре. Он рассудил, что в вэловской диссертации на аналогичную тему должны быть те же вещи, что и в его монографии. Открыл сейф, а там целые сосуды, терракоты, рельефные сосуды с налепами… Всё это надо нарисовать тушью, для печати. Бураков любезно предоставил мне свой кабинет с письменным столом, а сам с машинкой переместился в библиотечный зал. Сказал, что приходит в восемь, уходит в пять. Я тут же засела за рисование. Иногда выходила пошукать Кудренко, но он не появлялся. Вопрос с моим заселением оставался открытым.
Как и с питанием. Выяснилось, что в заповеднике нет общего кормления. Каждый, если он не в лагере с группой студентов, кормится сам. А у меня ни кипятильника, ни электроплитки, ни даже миски и кружки. Взяла бы, кабы ни люсина дезинформация. Выручила Нина Михайловна Буракова, дала помидорчиков.
А на ночлег меня пригласила к себе в юго-восточную камеру красного домика Лера их Херсона. Там у неё была свободная раскладушка.
Так началась моя ольввийская жизнь.
Что касается эмоциональных переживаний, обуревавших меня на протяжении описанных событий, то нельзя сказать, чтобы они отличались восторженным романтизмом. Скорее - наоборот. В адрес Люси и Вэла были внутренне сформулированы мною адекватные характеристики. Но брезжила надежда: вот приедет Люся, и всё образуется.
В этом фрагменте мало собственно про Вэла. Больше про его отсутствие. Но и отсутствие характеризует данную персону не менее ярко, чем присутствие. Первое фотографическое впечатление о нём не опроверглось, а получило подтверждение.
Репутация
Да, отсутствие работодателя характеризовало его красноречивее, чем непосредственное общение.
Вэл исчез из поля моего зрения недели на две, в течение которых я худо-бедно устроилась с жильём и работой, наладила питание. Поселилась в западной - даже не камере, а каморе красного домика, предназначенной для кухни, но не оборудованной. Перенесла туда раскладушку из камеры Леры и раздобыла другую – для Люси, чтобы той было где приклонить голову, когда приедет.
К работе я отнеслась по-неофитовски сверхсерьёзно. С восьми до пяти безвылазно рисовала. Обедала, вернее – перекусывала там же, в бураковском кабинете. Трудилась, не поднимая головы, чем нимало удивляла у ольвийских аборигенов. Игорь Смирнов делился впечатлениями:
- Захожу поболтать, а она разговаривает со мной, и при этом на меня не смотрит, рисует.
Не участвовала я и в так называемой светской жизни: не сиживала с обитателями домиков наверху, не ходила по вечерам в лагерь. Свободное время проводила в уединении – на пляже, в прогулках по городищу и окрестностям. Тем не менее, меня не миновали досужие разговоры – трындёж, по местному выражению.
Чаще всего предметом товарищеского обсуждения выступал Вэл, из чего я умозаключила, что персона он в здешнем контингенте выдающаяся. Словесный портрет его носил черты монструозности. Не буду приводить выдержек из этих разговоров т.к. сплетничать неэтично. Но с одним живым свидетелем и жертвою вэловского злодейства я познакомилась. Это предыдущая – до Люси – парутинская жена Вэла Алие. Она поселилась в юго-западной камере красного домика после того, как оттуда съехал Игорь Смирнов. С нею колясочный ребёнок - не вэловский, от следующего, херсонского мужа, который её похитил: увёз от Вэла на машине. Её мемории про совместную жизнь с Вэлом звучали душераздирающе, но не без комизма. Не удержусь от пересказа одной ситуации. В их первую брачную ночь Алие «догнала белочка», ей чудились черти по углам камеры. Вэл встал с койки и стал выметать чертей веником.
Получалось, что Вэл – раздолбай (в этом я убедилась на собственном опыте), лентяй, хитрюга, пьяница, сексуальный маньяк. Я начала переживать за Люсю – не влипла ли она. Однако товарищи говорили о нём тепло, с уважением, гордились дружбой с ним, а дамы – эротическими эпизодами. Было в Вэле одно качество, которое перевешивало вышеперечисленные пороки, заставляло прощать обиды, отнестись с юмором к несуразностям его поведения. Вэл был умный. Даже мудрый, как пелось в одном образчике экспедиционного фольклора. Надежда украинской (а тогда и не только украинской, но и античной вообще) археологии. Для дам, по их отзывам, главным соблазняющим фактором в Вэле были его монологи, демонстрирующие эрудицию, остроумие, красноречие. Вот на что могло произвести впечатление на Люсю, чужой концептуалки ценителя и благодарного слушателя.
Впрочем, одно дело – репутация умного человека, другое – собственные впечатления. Но до них было ещё далеко. В этом – первом моём ольвийском – сезоне ни подтвердить, ни опровергнуть вэловскую репутацию мне не довелось. Да и зачем? Меня тогда занимали совсем другие вещи, а именно запоздалое приобщение к мечте пионерского детства - археологии – пусть не в качестве раскопщика, но хотя бы в качестве художника, рисующего находки. Мой трудовой энтузиазм, выразившийся в рекордном количестве и эксклюзивном качестве рисунков-чистовиков, был вызван именно данный фактором. И каким бы раздолбаем и развратником ни был мой работодатель – спасибо ему за сам факт обретения мною адекватного моей амбиции (пусть периодически) места в жизни.
Брудершафт
Вэл явился меня проведать недели через две после первой встречи. Ещё более зачуханный, чем вначале, но, вопреки сложившейся репутации, тихий, стеснительный и трезвый. Хотя и не без банки свекольного цвета крепляка (благо – всего лишь литровой). Принёс и денежку. Посмотрел рисунки – остался доволен. Добавил предметов для рисования. И робко рёк, мол, надо отметить.
Шел рабочий день, в течение которого я обычно из библиотеки не отлучалась. Но раз сам работодатель желает банкета – святое дело. К тому же, товарища – с автобуса да в обеденное время - полагается накормить.
Отмечать сели в моей камере. Из обустройства там имелся низкий складной столик, две раскладушки, один стул. Из пищи – бураковские помидоры да мои фирменные («москальские») бутерброды с салом.
Как я в те далёкие социалистические годы добывала сало – это отдельная опупея. В сельском магазине его, конечно, не продавали. Но я каждое воскресенье выезжала из Парутино в Николаев или в Очаков и покупала на рынке сырое сало, да побольше. Сама его солила. Бутерброды выстилала мелко нарезанными кусочками, чтобы откусывать было удобно. Говорила, что у нас в Москве так принято. Мне не верили (какое сало у москалей!), но от бутербродов не отказывались. Однажды вылечила бутербродами с салом чертёжницу Иру Лаврик от солнечного удара (она соблюдала диету, ела только рис с абрикосами и допрыгалась до обессоливания организма).
Так вот, за москальскими бутербродами и литровкой шмурдяка состоялся первый наш с Вэлом акт коммуникации. Начался он туго. Вэл прокомментировал:
- У Люси две подруги, обе молчат.
Вторая, как я впоследствии узнала, - Таня Исакова из Питера.
- Дайте тему - будет текст, - отвечаю.
Пауза, заполненная пережёвыванием бутерброда.
- Мы на «вы»? – спросил Вэл.
Я подтвердила. А как же ещё - с едва знакомым человеком старше меня, да к тому же работодателем?
- А вы вообще здесь с кем-нибудь общаетесь? – поинтересовался он.
- Угу.
- С кем же?
Я перечислила обитателей красного домика и прочих заповедниковских построек, Пругло и Владимира Ивановича Сухина из ленинградской экспедиции, Папанову с некрополя и даже ворошиловоградского Яковлева из лагеря. Когда перечисление дошло до Мазарати с Березани, Вэл не удержался:
- И с Мазарати познакомились! Ну надо же!
Излишне конкретизировать, что общение с перечисленными лицами ограничивалось, как правило, взаимными приветствиями.
Беседа опять заглохла.
Что я делаю, когда надо оживить общение? Показываю художества. Помимо археологических рисунков я ухитрялась рисовать своё. Накопился альбомчик. А художества мои, надо сказать, специфические. Вероятность, что неподготовленному зрителю они понравятся, минимальная. Но почва для разговора тотчас находится. Кто пугается, удивляется и интересуется мировоззрением автора, кто наивно осведомляется, что бы это значило, а кто оценивает по достоинству технику исполнения и формальную гармонию рисунка. Вэл не просто листал альбомчик. Он рассматривал графику дотошно, с любопытством. Возможно, у него имелось выработанное общей культурой инстинктивное понимание искусства, возможно – сказалось общение с женой-искусствоведом. Выдержав приличествующий интервал, я задала традиционный авторский вопрос:
- Ну как?
Вэл сперва поформулировал в уме фразу, затем изрёк:
- Это искусство не на сообщение, а на выявление.
Оба облегчённо улыбнулись. Теперь можно и на брудершафт выпить. От целования, впрочем, воздержались.
Затем Вэл осуществил жилеточный сеанс. У меня такое случилось первый раз в жизни. Я даже опешила: неужели моя сухая, «отмороженная» (по выражению очаковского Майорова) персона провоцирует собеседника на откровения? Да уж, на Украине люди более открытые и эмоциональные, чем в Москве.
Поводом стал вэловский вопрос:
- Что привело тебя в Ольвию? Экспедиционная романтика? Охота сменить обстановку?
Я постеснялась выложить истинный мотив: осуществление детской мечты стать археологом. Потому что дальше возникнают логичные вопросы: что помешало тебе стать археологом? что, не поступила на истфак? Если поступила, тогда в чём дело?.. Копаться вслух в собственной экзистенциалке охоты не было. И я привела формальный повод: Люся просила помочь с рисованием, жду Люсю, хочу пообщаться. Вот письмо от неё получила - она обещает скоро приехать.
Вэл тоже ждал Люсю, но с б;льшей, чем я, экзальтацией и по другой, нежели моя, причине. И тут его прорвало. Он поведал про Люсю всё: чт; она для него и вообще, и в дамском контексте его экзистенциалки. Исповедь эта подтвердила и усугубила его репутацию (в пунктах 1 – 4). Но к указанной репутации добавился ещё один пункт: душевная трепетность.
Процитирую лишь одну фразу из вэловского монолога: - «Я думал, что брак – это нечто иное».
Передо мной встала проблема, как реагировать. Решила: коли человеку назрело выговориться – пусть говорит. Стану исправно слушать, строить сопереживательную мимику и подавать приличествующие реплики, но - не брать в голову. Пропускать мимо ушей. Верила: Люся приедет, и Вэл утешится.
Когда фонтан излияний иссяк, Вэл тактично, без настырности проявил осведомлённость в моих анкетных обстоятельствах и спросил, не дам ли я ему почитать отцовскую книжку. А книжка та ходила по рукам. Тогда её держала наша с Люсей приятельница Зоя из Ташкента. Так я Вэлу и ответила, обещав: как только Зоя вернёт книжку, он – следующий читатель. Можно через Люсю передать, она общается с Зоей чаще, чем я.
Люсю в тот сезон в Ольвии я так и не дождалась. Она приехала в день моего отъезда, 7 августа 1983 года. Разминулись на несколько часов. В тот год они с Вэлом последний раз вместе были в экспедиции. Следующий раз Люся посетила Ольвию, когда Вэла уже не было.
Обмен
На следующий год я опять оформилась в периферийную экспедицию. Наезжал ли Вэл из Киева в Чертоватое, судить не берусь. В Ольвии он не появлялся. Находки для рисования в носовом платочке, завязанном узелком, приносил Ганжа. Не высокохудожку, как в прошедшем сезоне, но и не вполне текучку. Вещей с периферии было мало, и я брала на зарисовку ольвийский материал.
Меня заприметила Крапивина. Поскольку официальным моим работодателем была не она, её просьбы нарисовать что-либо не звучали императивно. Валентина Владимировна выпасала ситуацию.
А ситуация имела место следующая. В Москве я тогда не имела постоянного заработка. Даже экспедиционные полставки кое-что значили для меня. Когда я поиздержалась, а Ганжа денежку не несёт и не несёт – письмом пожаловалась Люсе. Вскоре Ганжа принёс аж 150 рублей (за 2 месяца мне полагалось 140 зарплаты минус вычеты). Я обрадовалась, но удивилась: с чего щедроты?
- Полевые, - объяснил Ганжа, глядя в сторону.
Не будучи искушенной в тонкостях экспедиционной бухгалтерии, я приняла его объяснение к сведению. Вместе с тем - задумалась в принципе о финансовой надёжности моего трудоустройства.
Не знаю, случайно ли совпала та ситуация с крапивинским предложением официального сотрудничества или были какие-то разговоры, но я сочла разумным на её предложение согласиться.
На следующий год, когда Вэл, появившись-таки в Ольвии, обнаружил меня уж не его сотрудником, он слегка обиделся (мол, перебежчик), но признал: да, с Крапивиной надёжнее.
Надёжность состояла не только в исправно выплачиваемом жаловании, но и в обретении законного, закреплённого за мною пристанища - Северной камеры в домике возле камералки. Со мною в камере размером 2х2 проживала Галя Станицына, качегарилась электроплитка, столовалась группа товарищей. Там же я и рисовала, сидя на кровати и положа бумагу на низкий шахматный столик. А рисовала я тогда таблицы для крапивинской диссертации - профили черепков в массовом количестве. Это помимо раскопной текучки и эксклюзивной высокохудожки.
Я уверила Вэла, что формальная смена работодателя в наших отношениях ничего не меняет, я по-прежнему буду брать его материал. Глянув на мои рисунки, Вэл сказал, что ему нужна б;льшая точность. Уел. Крапивину моя точность устраивала.
Нечасто, но случалось, что Вэл просил меня о работе. Церемонно, с нескольких заходов. Долго выяснял, не напряжёт ли он меня, да не будет ли возражать Крапивина, да когда мне будет удобно… Голословно, на пальцах объяснял, в чём состоит заказ. Давал работу в последний момент перед своим или моим отъездом. Приходилось устраивать аврал. Извинялся, обещал магарыч в следующем сезоне, о каковом обещании я тотчас из вежливости забывала.
Запомнились из его заказов чистовики двухсот чертоватовских зерновых ям, скопированные мною в туши с полевых миллиметровок. Или резная костяная пластинка с хищной мордой, взятой для зарисовывания из фондов. Потом в течение многих лет Вэл снова и снова спрашивал, куда я её девала.
- Тебе отдала.
- Точно?
- Не прикарманила же.
- Я в фондах её не нашёл. Она осталась только в твоём рисунке.
Пластинку-то он до фондов не донёс, потерял.
В тот исторический период основные герои моего повествования претерпевали экзистенциальное неустройство.
Диссертация у Вэла не задалась, защита задерживалась. Его понизили в должности, перевели в лаборанты. Начальство института отзывалось о нём негативно. Люсина искусствоведческая деятельность осуществлялась в основном в Москве. В Киеве и у неё были проблемы с трудоустройством. Не говоря уж о моей персоне – ни работы, ни статуса. Только в Ольвии я была востребована и уважаема. Мечталось: вот бы круглый год так – любимая работа, хорошие товарищи.
Как-то раз в порядке юмора я спросила Крапивину, не обменяла бы она Вэла на меня: его в Москву, к Виноградову, а меня на его лаборантское место. Крапивина отнеслась к этой идее всерьёз, стала прикидывать эквивалентность обмена нашей с мамой московской двухкомнатной квартиры на две (вэловской и люсиной) в Киеве. «А чем чёрт не шутит…» - подумала я.
В гипотетическом ключе я с мамой провентилировала эту идею; она гипотетически не возражала, даже вдохновилась. И Люся нашла сие не лишенным рациональности. Доведи я авантюру до реализации, наши судьбы, глядишь, сложились бы счастливее… Но грянул Чернобыль, и ни о каком обмене на Киев не могло быть и речи.
Как-то раз, спустя много лет, уже после того, как Вэла из института выгоняли и взяли обратно, я вспомнила в разговоре с ним о том моём замысле. Оказалось, он не в курсе; никто – ни Люся, ни Крапивина, ни другие посвящённые – его не оповестили. Задним числом Вэл обиделся – не на меня, а на товарищей (мол, променять хотели). Но, задумавшись, признал, что это было бы справедливо.
Интрига с денежками, принесёнными мне Ганжой после моего письма Люсе, раскрылась тоже спустя много лет. Когда Люся получила от меня то письмо, Вэл был в Киеве. Финансирование периферийной экспедиции обломалось вовсе, казённых денег не было.
- Надо Тамару выручать, - сказала Люся.
Вэл достал из загашника свои собственные деньги.
- Пошлю перевод, 100 рублей, - сказал он.
Подумал и уточнил:
- Пошлю 150.
Вот значит как.
В Москве
Когда грянул Чернобыль, Люся с маленькой дочкой Сашей эвакуировалась в Москву. Поселилась у бабушки. Я её навещала. Мы совершали совместные прогулки по Перовскому парку. Порой при беглом взгляде на коляску мне казалось, что в ней не Саша, а маленький, но взрослый Вэл слушает наши разговоры и саркастически улыбается. Очков только не хватало и курева во рту.
Сказала об этом Люсе. Она присмотрелась внимательнее к собственному ребёнку и, хотя внешнего сходства с отцом у Саши было немного, подтвердила моё впечатление.
- Согласился бы Вэл, чтобы его так вот возили в коляске и нянчились с ним, как с младенцем? – не вполне тактично спросила я.
Люся подтвердила.
Вэл жил в Киеве, семейство в Москве изредка навещал. В один его приезд, когда бабушки в квартире не было, Люся пригласила меня и Иру Крайневу в гости. В пространстве миниатюрной однокомнатной хрущёбной квартирки мы созерцали концентрированную композицию сентиментальной идиллии. Такого домашнего, благостного, трезвого и счастливого Вэла я ни до, ни после не видала. В клетчатой фланелевой рубашке он хлопотал на кухне, распоряжался за столом, осуществлял манипуляции с ребёнком и прямо-таки сиял. Даже не произносил умных монологических текстов, ибо тогда этого не требовалось для его самоутверждения. Самоутверждался он своим семейным статусом: вот мой дом, моя жена, мой ребёнок.
Мысленно перенесла эту идиллию в интерьер своей квартиры на Преображенке и нашла, что данное семейство туда бы отлично вписалось. Ещё раз послала концептуальные проклятья злополучному энергоблоку.
Увы, вэлово домашнее счастье было спорадическим и эфемерным. Люся в Москве одна управлялась с дитём, со штудиями советской скульптуры и с престарелой бабушкой. Вероятность обрести им друг друга в Ольвии практически свелась к нулю.
Улучив момент в застольной беседе, Вэл опять попросил меня дать ему почитать папашину книжку. Но Зоя ещё не вернула её мне, а настаивать на возвращении я стеснялась. Переадресовала вопрос Люсе. Люся обещала спросить у Зои про книжку, как только они увидятся или созвонятся.
О – 87
В тот сезон Вэл свалился на мою голову некстати.
К 87-ому году я обросла хозяйством и товарищами. Товарищей всё пребывало. К традиционной Кате Мелитонян присовокупилась Алие. Обе с детьми, шестилетними мальчишками. Крапивинским планом расселения по камерам отдельного помещения для них не предусматривалось. Они свалили вещи и детей в моей камере и расслабились. Ночевали по соседям. Озаботиться жильём и питанием не спешили. Лишённая условий для работы, я взяла решение данной проблемы на себя. Сняла пустующий дом на краю села, сразу за бобсоновским. Он назывался «дом Аптекарши» по прежней его хозяйке и, будучи ею уже продан, ожидал вселения нового владельца. А пока аптекарша от лишней денежки не отказалась. В доме не было ни электричества, ни водопровода. Из мебели – несколько телевизоров да заповедниковские железные кровати. Распорядились так: ночевать Катя и Алие с детьми будут в доме Аптекарши, готовить пишу на электроплитке у меня в Северной камере.
Мамаши днём растворялись на ольвийских просторах, а ночами, уложив детей в дальней комнате, учиняли перед домом Аптекарши светскую жизнь с костром и песнями под гитару. Год спустя после антиалкогольной кампании раздобыть напитки в селе стало делом доблести и геройства. Они регулярнейшим образом раздобывались, и дом Аптекарши стал центром притяжения экспедиции. По утрам я, вернувшись с лимана, брала молоко и шла в дом Аптекарши убирать остатки ночного пиршества, поднимать и кормить детей. Там же и работала, присматривая за мальчишками, что резвились на участке. В отсутствии всякого опыта по выращиванию молодняка педагогика меня тяготила. Дети раздаражали шумом и буйством. За вопиющие безобразия с одобрения матерей («правильно, пороть их надо») я хлестала их хворостиной. Не больно, без воспитательного эффекта – но хотелось получить какое-то аморальное удовлетворение от выполнения тягостной миссии.
Работа моя состояла, помимо текучки, в переделке таблиц из крапивинской диссертации для монографии, готовящейся к печати. В середине дня я шла в Северную камеру делать еду. Обедать товарищи являлись исправно. Затем опять работа, затем лиман. Вечером в дом Аптекарши не возвращалась, так как там начинался банкет. Я рассудила, что кто-то один из компании, самый старший и ответственный, должен оставаться трезвым и «дежурить». Вместо себя отправляла на светскую жизнь Пал Данилыча, выпивавшего мою долю раздобытого в селе алкоголя, а сама либо заваливалась дрыхнуть, либо помогала в камералке Алле Буйских.
Ясно, что в общении я тогда была сущая грымза.
Вэл возник под конец сезона, был пьянствен и неприкаян. Увязался со мной на берег купаться. Это было правильно: товарища требовалось помыть и очухать. А купался он специфическим образом. Я называю этот стиль купания «заниматься кувыркательством». Так папы резвятся в воде с маленькими детьми. Возможно, я своею щуплой комплекцией замещала в его представлении подросшую Сашу. Но у меня-то разряд по плаванию. Кувыркательство со мной - жесткий спорт вроде восточного единоборства: кто кого утопит. У Вэла преимущество в росте и весе, у меня – в маневренности. Провокация кувыркательства - попытка поднять меня и бросить в воду - исходила от него, но дальше уж держись!... Изрядно выполосканный, Вэл выбрался на сушу весёлый и довольный. Сеансы кувыркательства повторялись и впредь.
Появление Вэла напрягло Алие, которая, по её словам, не общалась с ним 7 лет и теперь боится. Чего боится – не очень понятно: не то язвительного текста в её адрес (она ж его «бросила»), не то физических действий. Встречи избегала – но она таки-произошла. У водопроводного крана, где Алие набирала вёдра, чтобы отнести в дом Аптекарши (хозяйственная манипуляция, выполнение которой я вменила товарищам в обязанность).
- Ну и как – страшно было? – спросила я ёе.
- Ой, страшно! Но - ничего, он только взял вёдра и донёс до дома.
- Сказал что-нибудь?
- Ничего не сказал.
Так Вэл разведал, где Алие живёт.
Но она там не ночевала. Светская жизнь перекочевала на берег. В доме Аптекарши ночевали дети и я с ними, поскольку больше некому было их караулить. И однажды из Очакова приехал новый хозяин дома. С собакой.
Новый хозяин удивился, обнаружив в своей собственности незваных обитателей, но не рассердился и не стал требовать у аптекарши долю полученных с нас денежек.
- Вот хорошо, - сказал он. – Я вернусь в Очаков, закуплю стройматериалы для ремонта, а здесь оставлю собаку. Пусть пообвыкнет на новом месте.
Собака – огромная злобная овчарка - то и дело срывалась в лай. Хозяин привязал её при входе в дом. Присматривать за собакой для меня, никогда не державшей дома животных – напряг не меньшей, чем выпасать детей. Но я подумала, что собака будет лаем шугать шатающихся окрест местных, которые в конце археологического сезона активизируются и наглеют.
- Как её кормить? – спрашиваю.
- Хлебом. Полбуханки в день хватит.
На одну ночь хозяин остался ночевать. Перед рассветом раздался истеричный лай. Кто-то ломился в дом. Хозяин вышел и вскоре вернулся.
- Какой-то пьяный мужик. Спрашивал, где Ольвия. Я его развернул в сторону заповедника и коленом под зад. Там, говорю, твоя Ольвия.
Наутро хозяин уехал, собака осталась. Полбуханки хлеба – это, конечно, несерьёзно. После кастрюли макарон с тушёнкой собака подобрела и разленилась. До того готовая разорвать любого, теперь она ни на кого не реагировала и лежала, блаженно раскинув лапы. Не вставала даже по нужде. Приходилось поднимать её пинками и тащить за ошейник в балку.
Вечером, возвращаясь от Аллы Буйских, я наткнулась возле дома Аптекарши на два падлых тела. Одно было вэловское, другое собакино. Собаку я не тронула, а Вэла подняла, взвалила на плечо и поволокла в дом. Не приходя в сознание, он пробормотал:
- Где фонарик?
- Завтра найду, - сказала я, но вряд ли была услышана.
Бросила его тело на голую сетку железной койки, накрыла одеялом.
Утром первые вэловские слова были «где фонарик?». Нашла на участке, отдала. Опохмелившись молоком, Вэл пустился в объяснения, мол, шёл проведать детей.
- Я и позавчера приходил, но меня чуть собака не разорвала. Вышел какой-то незнакомый дядька. Спрашиваю: где Алие? Он мне в сторону Заячьей балки: там твоя Алие. Алие там, дети тут… Хотел дверь закрыть на ключ.
- Где ключ, ты хоть знаешь?
- Э-э-э, м-м-м…
При всей курьёзности поступка (покинуть береговое пиршество, в пьяном безобразии плестись к детям) намерение его было искренним. Вэл любил детей по-мужски: хотел, чтобы женщины ему их рожали, и мнил детей вообще (чужих) как гипотетически своих. Женщины такого не понимают: они-то любят исключительно своих, а о чужих заботятся из обязаловки (отсюда феномен мачехи). Если своих нет – могут возненавидеть детей в принципе (ситуация «лиса и виноград»).
На детей, которые спали в смежной комнате, он, впрочем, не взглянул. Вспомнил про давнишнее моё обещание дать ему почитать папашину книжку. Зоя мне её так и не вернула. Либо давала читать другим, и ей не отдали, либо сама зажала. У меня контакт с нею пропал.
- Люся в Москве, кажется, поддерживает с Зоей отношения. Скажи Люсе, пусть нажмёт на неё. Мне неудобно, - сказала я.
Сосед
В 1990 г. Вэл вернулся в Ольвию после временного изгнания из института археологии.
В нём стали заметны перемены. Он заматерел, из дылдоватого «Шурика» превратился в маститого советского писателя – портреты таких помещали перед титульным листом в книжках 50-х годов: очки в солидной роговой оправе на одутловатой физиономии, вдумчивость выражения.
По просьбе Вэла я нарисовала его портрет, в котором пыталась совместить советскописательский имидж с воспоминанием о Саше в каляске. Рисовала в камере Аллы Буйских. Алла готовила какую-то еду на электроплитке, осуществляла воспитательный процесс по отношению к маленькой Юле и трындела. Я сидела на маленьком складном стульчике, Вэл тоже на чём-то низком и старательно, аж без текстов, позировал. Готовый рисунок его озадачил.
- Я тут похож на Варлаама, тирана из абуладзевского «Покаяния». Неужели так и есть на самом деле?
- Пусть это будет темой твоей рефлексии, - сказала я. Мне-то аллюзия на того симпатичного злодея в голову не приходила. Случайно получилось.
- Да, это предмет серьёзного самоанализа, - сказал Вэл, унёс портрет в свою камеру и спрятал глубоко в вещи.
Сохранился ли рисунок? У меня ведь даже фотографии Вэла нет.
Заданием Вэлу было ходить в разведку по периферийным археологическим памятникам и проверять их сохранность: не покопаны ли, не распаханы, не обвалились ли в лиман. Однако приступить к выполнению он не торопился.
Вэл поселился в северо-западной камере домика возле камералки. Напротив камеры, где обитала я с сокамерниками Вайсман и Тым. Моя Северная камера была превращена в тамбур, вместо окна устроен выход вовне, а прежняя дверь в общий коридор забита наглухо. До Вэла в северо-западной камере обитала Русяева. При ней мы старались не издавать звуков и через тамбур лишь прошмыгивали. С Вэлом в качестве соседа - вздохнули было с облегчением. В тамбуре стали свободно есть, пьянствовать и даже курить. Единственно, о чём я просила –курить не всем сразу, а по одному. Но главное – в тамбуре теперь можно трындеть. Чем Вэл и воспользовался.
В рабочеу время, когда общаться было не с кем, Вэл лежал на койке. Пищей ему служила трёхлитровка молока. Молоко постепенно скисало, но Вэл употреблял его в любом состоянии: от парного до простокваши.
Я пыталась приобщить его к нашему с сокамерниками здоровому питанию (овощное рагу разнообразного состава, гречка, рис, макароны…), но он почему-то отказывался.
- Надо полноценно питаться. Гляди, у тебя ж цинга: зубы вываливаются, - говорили товарищи.
Зубов у Вэла осталось мало. Они выпадали сами, легко и безболезненно. Сидит, разговаривает, пьянствует, вдруг вынимает зуб, кладёт возле кружки, продолжает разговаривать.
- Это из-за Чернобыля, - поясняет.
Лёжа на койке, Вэл читал. Книжки спрашивал у товарищей.
- Тамар, а ты мне папаину книжку не привезла? Помнишь, ты обещала, - спросил он в первый же день нашего соседства.
- С Зоей глухо, - сказала я. – Скорее всего, книжка пропала. Жалко: первое издание, с авторскими пометками. А что Люся про Зою говорит?
Вэл замялся.
- А у тебя есть что почитать?
Показала Вэлу, что у меня было: «Лiсова пiсня» Леси Украинки, сборник Г.Успенского – чтиво не самое захватывающее, на интеллектуального извращенца.
- Ты что, на мове читаешь? – удивился Вэл по поводу Леси.
Я сказала, что влезла этот текст в порядке дистанционного приобщения к Люсе, которая тогда работала в музее Леси Украинки.
- Ну, Люся – это святое, - сказал Вэл, но книжку не взял. – А чего Успенский? Не скучно ли? Публицистика 19 века…
- Будто сейчас написано. Проблемы что сто лет назад, что сейчас одни и те же. Рекомендую.
Вэл взял сборник и всосался. Читал не отрываясь несколько дней кряду.
Когда сбредались товарищи, Вэл вылезал из камеры в тамбур, садился у столика с сакраментальным натюрмортом (банка крепляка, курево…) и трындел. То есть произносил умные монологи.
Тексты из его уст исходили просветительские, блещущие широкой эрудицией, риторическими приёмами, логичной аргументацией, пламенной гражданской позицией. Доверчиво подставленные уши Вайсман, Тым, Алие, Лены Прендель из Одессы благодарно розовели. Я внимала вэловским речам через стенку, так как рисуючи в камере, закрывала дверь от курева. Наконец вроде бы получил подтверждение пункт 5 его репутации («умный»). Однако тексты с определённой периодичностью повторялись. В очередной раз прослушав про выступления австрийского обвинителя на Нюрнбергском процессе (что-то про двухпроцентное молоко), я поняла: у Вэла, как и у всех людей, была своя пластинка – блок воспроизводимых текстов. Долгоиграющая, но таки-пластинка. И перестала вслушиваться, полагая, что прослушала всё.
Впрочем, ум сказывается не на объёме произносимых текстов (иначе самой умной среди нас была бы Тым), а на их качестве. И на способе их производства. Процесс создания одного краткого вэловского текста мне довелось наблюдать.
Однажды Вэл попросил зубную пасту. Тым высказалась:
- Зачем тебе зубная паста? У тебя же зубов нету.
Вэл с обиженным видом удалился в камеру. Присутствующие в тамбуре пристыдили Тым за бестактность. Спустя какое-то время Вэл вышел и с гордостью изрёк:
- Это ничего, что у меня нет зубов. Зато у меня плавки есть.
Товарищи иносказание поняли и оценили.
Вэл запомнил удачное высказывание и неоднократно его повторял:
- Она мне говорит: «зачем тебе зубная паста, у тебя зубов нет». А я ей: «зато у меня плавки есть!»
На вэловской долгоиграющей пластинке были записаны его авторские, сочинённые самостоятельно, путём напряженных размышлений, тексты. Не пропадать же добру! И Вэл щедро знакомил с ними публику. Потом, случалось, жаловался, мол, «воруют идеи» - не опубликованные, а разболтанные вслух, в праздных разговорах. Но чем эта форма манифестации интеллекта хуже, чем моя: сочинить, спрятать в стол и забыть? В кого-то вэловские тексты запали и дали всходы. Значит, они не пропали для человечества.
Вечерами Вэл ходил на светскую жизнь в дом Алие. Дом она купила у родственницы своего покойного мужа, осуществив тем самым их с Вэлом времён совместной жизни мечту: купить дом в Парутине и жить там, как Бураков с Ниной Михайловной. Но без Вэла, сама. В доме селились разнообразные товарищи, в том числе Катя Мелитонян с двумя детьми (младшая дочь родилась после сезона 87 г.), сестра Кати Лена Прендель из Одессы и я - после закрытия экспедиции, когда черепки для рисования ещё оставались, а Кудренко уже выдворял меня из домика. На тот момент в доме Алие обосновался Игорь Смирнов. Во дворе на снятой с петель двери, положенной на скамейки горизонтально, сервировалась трапеза. Случалось, Вэл не возвращался со светской жизни ночевать в камеру. Утром оправдывался, что вовсе он не алкоголик, а бытовой пьяница. Однажды рассказал такой случай.
- Сижу я за столом во дворе, голову опустил, задремал. Просыпаюсь – а передо мной стоит курица и крутит ногой у виска, вот так, - он показал. – Если уж курица показывает мне, каков я есть – надо что-то менять в жизни.
Казалось, он не шутит.
Курьёзы мистического свойства с Вэлом случались, и он фиксировал повествования о них на своей пластинке. Любил рассказывать, как шел однажды с Вайсман из лагеря по Ольвии лунной ночью и видел рядом третью тень. Прослушав этот рассказ несколько раз в течение нескольких лет, я развеяла мистификацию: это была моя тень. Тогда я шла за ними в нескольких шагах, слышала, как они говорили про третью тень, но боялись оглянуться и посмотреть, кому она принадлежит.
Видя, что я не рвусь сидеть с ним за пьянством и слушать его монологи, Вэл как-то раз сказал:
- Пожалуй, я переберусь жить в дом Алие. Сосед я плохой, буйный. Тебе будет спокойнее.
- И не вздумай! - сказала я. – От тебя хоть знаешь чего ожидать. А то ведь поселят неизвестно кого…
- Ты на самом деле считаешь, что со мной жить лучше, чем неизвестно с кем?
- Да, - вполне искренне подтвердила я, - ты хороший сосед. Ты товарищ.
Заметно было, как приятно ему это слышать.
Время шло, заканчивался срок вэловской командировки, а он всё не шёл в разведку. Оправдывался заболевшей вдруг коленкой. Действительно, хромал и жаловался на боль. У меня хронически болит коленка (артроз), и всегда под рукой испытанное средство – гомеопатическая жидкость, именуемая «оподельдок». Предложила Вэлу. Он несколько дней отказывался под предлогом, что гомеопатия – фуфло.
- Тебя не убудет, если попробуешь, - уговаривала я его.
В конце концов, я вторглась в его камеру с флаконом оподельдока и императивно растёрла ему коленку. Минут через пятнадцать он вошёл ко мне и с удивлением признался:
- А ты знаешь – помогло. Не болит. Механизм действия гомеопатии неизвестен – а эффект сомнения не вызывает. Всё, завтра иду в разведку.
Разведка его ограничилась одним выездом в Очаков. Вэл взял там в исполкоме подробную – с пахотными угодьями и рельефом обрывов - карту побережья и, глядя на неё, «от балды» описал состояние археологических памятников. Аргументировал умозрительный подход к выполнению задания тем, что так же поступают и гринписовцы, когда оценивают экологический ущерб.
- Никто ж проверять не будет, - заключил он.
Был ли доволен Крыжицкий результатами вэловской разведки - неизвестно.
Вэл, прекрати!
Дальше воспоминаю не по годам: сезоны смазались, ситуации перемешались во времени и последовательности. Датировки можно установить лишь относительные. Вэл превратился в непременный атрибут ольвийской среды. Он возникал в поле зрения спорадически, но периодически, с определённой регулярностью. Чем он занимался, в чём состояла его работа – я не интересовалась. Деятельность наша не пересекалась, жильём мы не соседствовали (в 91 году я обрела постоянное обитание в Юговосточной камере белого домика, что неподалёку от бухгалтерии). Общались пассивно, без инициативы с моей стороны.
Сформировались традиционные формы общения, в более или менее развёрнутом виде воспроизводимые каждый сезон. Это «кувыркательство» - обычно в первый день вэловского появления. И «желеточные сеансы» - перед его отъездом из Ольвии. Между этими сепаратами контакты с Вэлом отличались мимолётностью. Вэл был крепко задействован в светской жизни на берегу, с пьянством, развратом, трындёжем, оранием песен. Моё же присутствие там было ограничено. Товарищи взяли за обыкновение собираться в чьей-либо палатке и устраивать там газовую камеру, а я не выношу сигаретного дыма. Могу сидеть со всеми, только если мероприятия происходят под открытым небом.
Или под дырявой крышей «Дионисия». Так, однажды сидим мы с сотрудником моим Элен на парапетике центральной клумбы и едим картошку-фри. Вэл, проходя мимо, заметил:
- Это ж надо, они едят картошку и запивают её водкой, вместо того, чтобы картошкой водку закусывать.
Уж не знаю, пристыдил он нас или уважил.
Отношение моё к Вэлу устаканилось благожелательно-нейтральным, без явственных эмоций.
Но однажды эмоции сдвинулись к минусу. Было это, вероятно, в год, предшествовавший конференции, значит – в 93-м. Да, именно в 93-м, так как в апреле этого года у меня была персональная выставка. Вэл тогда был в Москве, о выставке знал, но не пришёл. Оправдывался:
- Ну, там всякий московский бомонд, куда уж мне.
- Угу, самой бомондовской особой там была Галя Крылова из прокуратуры. Кто только ни был, даже Вера Шевченко не преминула сплясать. А ты уж на что товарищ, а проманкировал.
- Постеснялся…
- Да не постеснялся, а поленился. Знаю я тебя. Пьянствовал, небось, с Виноградовым…
В конце сезона после отъезда сотрудника моего Элен на меня навалилась куча работы. Лагерный народ, как всегда, энтузиазменно докапывал и закапывал последние ямы. Работа на раскопе кончается в час, дальше - светская жизнь. Когда гуляют и поют на берегу или возле красного домика, это меня мало касается. Но тут средоточие светской жизни переместилось к моему домику.
В соседней камере поселилась болгарка Кристина, разбитная и абсолютно русскоязычная тётенька. Народ организовал ей интернациональную дружбу. Началась дружба с меня (кормила обедом, поила чаем и не только, знакомила с достойными персонами), следом потянулись и другие. Её и на берег по лагерям водили, но основное общение проходило на пороге домика и в её камере. Сбредались обитатели красного домика и лагерные, в том числе персоны экзотические. Например, упомянутая выше Вера Шевченко, балерина, драматург и физик-атомщик в одном лице, дама экзальтированная и настырная. Наподобие Раневской из фильма по Чехову она читала мне вслух свои опусы. При первой же возможности я переключила её на Кристину (порекомендовала как «интересного человека»).
Конечно, в трындёже более всех блистал Вэл. Он вещал, сидя на пороге домика. Публика при этом пьянствовала и курила. Я закрывала дверь в камеру, но дым и сто раз слушанная вэловская пластинка просачивались в щели. Менталка пухла. Я вааще-то разделяю традиционную ольвийскую терпимость к товарищам, которые гуляют поблизости – на берегу или в камерах. Ведь если загуляю я, они проявят ко мне такую же терпимость. Но терпимость возможна, если я при этом ничего не делаю. Если же колобродят под боком, когда я работаю - каюсь, терпимость моя иссякает. И я делала обществу на пороге тактичные увещевания: не курить всем сразу, трындеть поодаль… Нетрезвые люди если сперва и реагируют, то вскоре расслабляются и возобновляют прежнее. Тогда я стала компанию достаточно резко шугать. Тут Вэл вторгся ко мне в камеру и стал качать права. Мы громко поскандалили.
- Чем набрасываться на товарищей, присоединяйся лучше к нам, - сказал Вэл.
- Думаешь, я герой труда? Я нормальный человек, мне тоже охота пьянствовать и трындеть средь бела дня, но надо сделать работу.
- А ты попробуй на…ть на работу и отпустить себя на волю.
- В отличие от некоторых я несу ответственность.
На что Вэл пространно сообщил мне, какая я такая-сякая и вообще не права в своём отношении к жизни и к людям… короче, стал наезжать, причём несправедливо. Но напряг меня не вэловский вербальный наезд, а тот факт, что он крепко обосновался с куревом в камере и дымит мне в физиономию. И я стала орать:
- Вэл, прекрати!
Первый и единственный раз в жизни я назвала его так (обычно величала уважительно, ВалерМихалычем) и повысила голос. Это его очухало.
- Ну да, «Вэл, прекрати». Ты как Люся, - без пафоса сказал он.
- А как Люся? – спросила я.
Он не ответил и вышел из камеры. Потом некоторое время меня боялся, не подходил. Но возникла нужда. Вэл заглянул ко мне в окно и попросил подсолнечного масла.
- Зайди в камеру, возьми сам, - сказала я, не желая отрываться от работы.
Он обошёл домик, зашёл.
- Тут много, куда отлить?
- Забирай всю бутылку.
- Я верну, - сказал он.
- Не надо, - я вдогонку.
Вернул в таре из-под детского питания, с градациями.
- Тут ровно столько, сколько было. Я отмерил, - сказал он с нарочитой принципиальностью.
- Я же сказала: не возвращай. Мне масло больше не понадобится, я уезжаю. Готовить уж не буду.
- Надо вернуть, а то скажешь Люсе, мол, Вэл такой-сякой, ненадёжный, взял взаймы масло и не вернул.
- Да не скажу я Люсе. Я с нею и не вижусь, а с тобой – каждый год. Ты мне в большей степени товарищ, чем Люся. С какой стати я буду ябедничать?
- Правда, я тебе больше товарищ? – и Вэл оттаял. Он выкинул курево за порог, сел на стул напротив меня и приступил к излияниям. Про Люсю. Начался традиционный жилеточный сеанс.
Жилеточные сеансы
Нельзя сказать, что жилеточные сеансы доставляли удовольствие обоюдное. Это была моя гуманитарная миссия: если товарищу надо выговориться - предоставить ему возможность. Мне в процессе вэловских излияний следовало только произносить «угу» через равные промежутки времени. От работы это меня не отвлекало; я внимала ламентациям без отрыва от производства. Вэл не мог не понимать, что делая меня своим конфидентом, он впадал в определённую от меня зависимость. Разозли он меня, обидь, поссорься – имелся риск разглашения ему в ущерб. Но я старательно пропускала содержание излияний мимо ушей.
Иногда, не удовлетворяясь моим угуканьем, Вэл задавал вопросы, проясняющие мою позицию. Поскольку ответы на его вопросы – тексты мои, а не его, имею моральное право воспроизвести. Например:
- Каково твоё отношение к Рериху?
- Художник старший Рерих неплохой.
- Я имею в виду его философию.
- По-моему, лапша. Скучища. Но гуманитарно непросвещённые люди клюют. Мой двоюродный брат из КГБ – помнишь, он у тебя в 83 году на Чертоватом копал…
- Да-да, конечно. Хороший мужик, даром что из КГБ. Через военную кассу устроил нам тогда билеты до Киева.
- Так вот, он вышел в отставку и увлёкся рериховщиной. Короче, влип в тоталитарную секту. Работает сейчас бесплатно в рериховском центре завхозом. Хочет стать лектором, приносит тексты на мне консультацию. Сплошная бредятина…
- Вот и мне кажется, что бредятина, - соглашается Вэл. Для него тема рериховщины звучала животрепещуще.
Или:
- Как по-твоему: что есть занятие археологией в психологическом плане?
- Вспомни детское увлечение «секретиками». Кладёшь под стёклышко красивые штучки, фантики, фольгу – этакие инсталляции – и засыпаешь землёй. А потом находишь, расчищаешь, любуешься. Было у тебя в детстве такое?
- Ага, я девчоночьи «секретики» находил и подкладывал в них всякую бяку.
- Вот и страсть к археологии – это некий инфантильный комплекс…
И на этот раз Вэл со мной согласился. Он, по его словам, «перерос» археологию, чем и объяснял свой тормоз в учёной карьере.
- Займись обобщением, если копать не хочешь, - говорила я. – Ты же умный.
- Вот, опять ты, как Люся, - говорил он.
Тема Люси доминировала в излияниях всегда, даже при Наталье Бутаковой, и после.
Редкий сезон обходился у нас без жилеточного сеанса. Возможность излить душу стала, вероятно, одним из ведущих мотивов приезда Вэла в Ольвию, ибо формальных поводов для этого у него находилось всё меньше. Ну и конечно – желание повидаться с товарищами и всласть потрындеть. Подгадывал к концу сезона, когда архонты бывали в сборе.
Чтобы провести жилеточный сеанс, Вэл, случалось, подкарауливал меня в неожиданном месте. Так, иду я по ольвийской дороге утром с берега, а Вэл сидит на ограде теменоса. Поджидает. Прохожу мимо – он хватает меня за ногу, усаживает рядом и приступает к излияниям. А я рвусь засесть за рисование. Обычная тактика пассивного угуканья не годится. Хочу закончить сеанс поскорее, произношу утешительные слова, глажу по голове с хорошо сохранившейся, не поседевшей шевелюрой и норовлю встать.
- Гляди, к тебе очередь. Не скоро освободишься, - ехидно замечает Вэл.
И правда, поодаль на той же кладке сидит Ольга Маковцева, в рыданиях: какая-то склочная ситуация с её участием возникла на берегу.
- Почему только я? Давай вместе, - говорю я.
Ольге внушается составленный нами совместно текст вроде: - «Возьми себя в руки; мимо ходят студенты, гунны, парутинские – и что они наблюдают? Как архонты распускают нюни. Не доставим им этого удовольствия. Пойдём в камеру кофе пить».
Веду их в камеру, делаю кофе кипятильником в кружке. К кофею у меня был самодельный бальзамчик, но без фанатизма, поскольку оба уже хороши. Видя, что сепарата не выйдет, товарищи после кофе удаляются, а я радуюсь, что отделалась.
Но обычно Вэл загодя предупреждал, что претендует на сепарат, только вот созреет и войдёт в кондицию: выпьет, но слегка, только язык развязать. Во время сеанса кто-нибудь мог войти в камеру и остаться незамеченным. Сотрудник мой Элен однажды возмутилась, мол, Вэл с нею даже не поздоровался. Я разъяснила ситуацию, и она его простила.
После жилеточного сеанса Вэл терял интерес к моей персоне и мог уехать, не простившись. Но я не обижалась. Знала: не последний раз общаемся. Хотя случались моменты, задним числом интерпретируемые как пророческие.
Например. Прицепилась к Вэлу Вера Шевченко – а её коммуникативные поползновения бывали обычно некстати и пальцем в небо. Стала его увещёвывать, мол, надо спасать Владимира Ивановича Назарчука, а то пропадает. И что спасать должен именно Вэл.
- И представляешь, что он мне ответил? – пылая гневом и возмущением, восклицала Вера Шевченко. – «А кто меня будет спасать?»
Вэл потом пересказывал этот диалог примерно так же, с резюме:
- Нашла, кого спасать: Наполеона! Да он всех нас переживёт.
Конференция
Конференции в Ольвии – события эпохальные. Мне довелось присутствовать на обеих: в 1985 и 1994 годах. На первой Вэла я не помню, хотя в сборнике тезисов его текст есть. Перебираю в уме визуальный ряд, запечатлённый в памяти. Вот Рубан, тогда уже в опале, но ещё допускаемый в приличное археологическое общество; озабоченной только что пойманной им рыбою, которую чистит и жарит Галя Станицына на моей плитке в Северной камере (а я при этом ухитряюсь вписывать латынь и греческий в текстовые лакуны тиража Тезисов). Вот питерские периферийщики -живописного обличья, прямо как есть из раскопов, едва просохшие от пьянства. Вот разухабистый одесский профессор Карышковский под проливным дождём идёт чистить зубы на берег. Вот доставка участников конференции из заповедника (где жили участники) на Косу (где в пионерском лагере проходили заседания) в грузовике под дождём… Вот кормление археологов обедами в лагерной столовой, и Марина Скржинская собирает с каждого по рублю… Вот мои соседи по домику Назарчук, Назаров и Липавский вслух считают за стенкой общие деньги, чтобы ещё выпить, и хватило бы на билеты до Киева. А вот Вэла не помню. Значит, не было его там.
На вторую конференцию Вэл как участник прибыл дня за два до открытия, но предался пьянству, за что ему и Мише Иевлеву (по прозванию Бурундук) Крыжицкий на конференции появляться запретил.
Доклады читались в недавно построенном парутинском ДК; участников поселили на Косе в том же пионерском лагере, где проходила первая конференция. Там же в столовой и кормили, для чего всем участникам конференции были выданы талоны на завтраки, обеды, ужины. Я официальной аккредитации не получила, талонов на питание мне не полагалось. А проблема прокорма стояла остро, так как продуктовые и финансовые ресурсы к концу сезона были мною исчерпаны.
И тут ко мне в камеру входит обиженный Вэл. Он пожаловался на начальственную несправедливость (пьянствовали все, а попало почему-то именно именно ему и Бурундуку) и сказал, что не знает, куда девать талоны на питание.
- Дай мне, - сказала я.
Вэл широким жестом выложил на стол свои и бурундуцкие.
- Все отдаёшь? – удивилась я. – а вы с Мишей как?
- Мы туда не пойдём, - сказал Вэл.
- Но я столько не съем.
- Дай ещё кому-нибудь.
- Но я сошлюсь на тебя…
- Не обязательно, - скромно рёк Вэл.
Потом были три дня сплошного пиршества – и духа, и плоти. От вэловско-бурундуцких щедрот кормилась я и некоторые ольвийские товарищи, кому казённые харчи были не по чину. Дарованные талоны пошли на ужины, изрядно сдобренные винзаводовским вином. Пьянство продолжалось в палатах пионерского лагеря, где ночевали участники конференции. Уж за полночь шла я пешком с Косы по кромке высокого лиманского берега, вдоль виноградников и по безлюдному селу – на ночлег в свою камеру.
Вэл с Бурундуком всё это время пьянствовали в заповеднике, и из гордыни не спрашивали, как там на конференции. Но под конец проголодались. Вэл спросил, не осталось ли у меня талонов. А их к тому моменту уже не осталось. Последним был кормлен Назарчук Владимир Иванович.
И вот наступил последний день конференции – со званым обедом в парутинской рабочей столовой, вечером же – отвал. На званый обед талонов не выдавали, типа приглашаются все, но некоторым через третьих лиц тактично дали понять, что их не звали, ибо порции считанные. Да я туда и не стремилась – предстояла упаковка камерного барахлища на зимнее хранение и последнее в сезоне лиманское купание. Назавтра отъезд.
Освободилась от хлопот, когда конференция в полном составе отправилась отваливать на НГФ. Я сообразила: надо бы попрощаться с Вэлом и ещё раз поблагодарить его за талоны. Пошла его искать. В камере красного домика лежал больной гепатитом Беленький и злобствовал Назарчук Владимир Иванович, с которым на званом обеде вышел какой-то казус.
- Где Вэл? – спрашиваю.
- На отвале, наверное, - сказал Нап.
На НГФ идти не хотелось, так как будучи не в кондиции, вряд ли смогла бы вписаться в общее веселье. Жара стояла скорее июльская, чем сентябрьская, градусов тридцать (это ночью-то), духота, влажные испарения поднимались от земли и лимана. На эллинистической вымостке дворика в свободных позах возлежали участники конференции и гоняли кружки по кругу. Тренькала гитара, произносились латинские и древнегреческие тосты. Различение персон в темноте и испарениях было затруднительно; на вопрошание моё, тут ли Валерий Михайлович Отрешко, никто не откликнулся. Поприсутствовав немного, я вернулась наверх, сходила к маяку, заглянула в бунгало – но ни у Крапивиной, ни у Крыжицкого Вэла не встретила.
Пришлось тогда уехать в Москву, не попрошавшись с Вэлом и не сказав ему спасибо.
На следующий год узнала я, что Вэл с Бурундуком во время отвала пьянствовали в сепарате над НГФ, там, где сейчас стоит кенотаф «Исследователям Ольвии и хоры». Это было любимое вэловское место в заповеднике.
С Натальей
Ещё запомнилось, как Вэл приезжал в Ольвию с Натальей Бутаковой, его последней супругой.
По прагматизму она Вэла превосходила, в раздолбайстве они составляли два сапога комплект.
Сама николаевская, Наталья появилась в экспедиции студенткой, но сразу же ярко выделилась из массы барышень аналогичного возраста и статуса. Во-первых – могучей работоспособностью. На раскопе буквально пахала, за что заслужила ник «лошадь».
Во-вторых – раскрепощённостью. Заприметил её в данном аспекте, конечно же, Назарчук Владимир Иванович.
- Вот настоящая ольвийская гетера, - уважительно отзывался он о ней.
- Гетеры не пашут на раскопе, - возражали ему.
- Ах да, правда. А жалко, - говорил Нап.
И в-третьих - менталкою. Однажды Наталья пришла зачем-то ко мне в камеру, села напротив и завела светскую беседу. Выяснилось, что она изучает философию и потрындеть горазда, причём не монологически (как Вэл), а как равносильный собеседник. «Подарю-ка ей книжку «Интуитивизм» Лосского-папы, которую читала в поезеде», - подумала я. Наталья с благодарностью приняла от меня брошюрку издательства «Наука» и по прочтении обсудила со мною.
Однако интеллектом Наталья, в отличие от двух первых перечисленных атрибутов, в экспедиции предпочитала не светиться.
Дальше пересказываю текст Вэла.
- Приехала Наталья в Киев в аспирантуру, пришла ко мне домой и сказала, что будет со мной жить. Понимаю: не надолго. Но сколько бы это счастье ни продлилось – всё равно спасибо.
Как уже было сказано, Наталья с Вэлом составляли два сапога. Одного роста, одной комплекции (обоим годились одни джинсы), одного раздолбайства. Они ездили к Назарову на Березань просто копать. А дорабатывали сезон в Ольвии на Р-25.
Элен, уехав раньше, оставила Вэлу с Натальей для ночёвки свою палатку и спальники. Надо было видеть, как изменился интерьер этого жилища после заселения туда наших друзей! Полагаю, описания не требуется.
Поскольку снятие палатки и сдача вещей на склад было поручено мне, я за ними тактично приглядывала, регулярно осуществляла инвентаризацию, весьма в том хаосе затруднительную. По отвале товарищей недосчиталась лишь нескольких прищепок, которыми крепились к растяжкам палатки просыхающие купальники и плавки. Кто-то видел, что, собирая барахлище, Наталья аккуратно сложила прищепки в сигаретную пачку, приговаривая «отдать Тамаре». Благое намерение уже похвально.
В череде обыкновенного берегового буйства у Вэла выдалась лакуна. Узнав, что я собираюсь в турпоход на мыс, он напросился в попутчики:
- Хочу посмотреть мои разведочные шурфики 70-х годов.
- Пойдём. Только подъём, как на раскоп, без пятнадцати шесть, чтобы не по жаре тащиться.
Турпоход - это у меня тест типа «если друг оказался вдруг». Я-то турист СССР, имею значок. А товарищи мои ходоки как правило нетренированные. Трудности маршрута претерпевают по-разному: кто скулит и ноет, кто то и дело садится и курит, кто отстаёт и поворачивает назад, кто увлекается произрастающим вдоль дороги виноградом и забывает о намеченной цели путешествия… А кто исправно идёт, вопреки нелучшему самочувствию и нелучезарному настроению. Я прикинула: пойдёт и Наталья, в случае чего она немолодого и не очень здорового Вэла дотащит на могучем плече.
Тест начинается с раннего подъёма. Турпоход назначается на воскресенье, нерабочий день, когда бы отоспаться. Поднимется товарищ, не предпочтёт сладкий сон намеченному подвигу – значит, молодец. Спускаюсь на берег, заглядываю в эленовскую палатку, вижу – Вэл с Натальей дрыхнут явно после вчерашнего. Дёргаю их за ноги и тихо, чтобы не разбудить соседей, произношу сакраментальный царский текст: «народ, кончай ночевать, нас ждут великие дела». Не сразу, но удалось товарищей поднять. И что приятно – никаких капризов: вылезли из палатки, освежились в лимане, перекусили хлебом с водой и – к походу готовы. На всё ушло минут пятнадцать.
За следующий пункт теста им минус. Без головных уборов.
- Я привык без шляпы, - сказал Вэл.
- Ладно, под вашу ответственность.
Обувь у обоих оказалась подходящая: вьетнамки. Выступили.
Темп я задала быстрее прогулочного. Вэл, не пыхтя, его выдерживал, и при этом не уставал трындеть – предавался мемориям: с кем и в каком году бывали у него курьёзные приключения в районе каждого минуемого объекта. Наталья, которой упоминаемые имена ни о чём не говорили, следовала в пяти шагах за нами. Вэла действительно заботила судьба его шурфиков. Один мы не нашли: его съел карьер, где местные берут лёсс для строительных работ. Он намётанным глазом углядел на обрыве карьера характерный стратиграфический признак поселения.
- Вон там грунт отличается по цвету. Надо было тогда копать, не погиб бы памятник… А, впрочем, сколько их погибло.
К тому моменту он уже разочаровался в полевой археологии, но профессиональный менталитет не пропьёшь.
Другие шурфики были нашлись. Край непрестанно обваливающегося высокого берега опасно приблизился к ним. Вэл успел на них полюбоваться и пофонтанировать воспоминаниями. Ещё год-другой – и четырёхугольные заросшие травой углубления с черепками возле бортика, сохранявшими раскладку по группам (амфорные стенки, серая глина, красная глина…) сползут в лиман. Но вот череда шурфиков завершилась. Далее следовало мемориальное место, где Русяева когда-то случайно напоролась на клад золотых асов.
- Русяева показывала: вот тут, - тыкнула я пальцем в глиняный откос на спуске к лиману.
- И она с тобой сюда ходила? – удивился Вэл. – Молодец старушка.
- Когда она ходила, она была не сильно старше тебя, - съехидничала я в расчете на Наталью. Та шпильку просекла и засмеялась характерным для неё лошадиным ржанием.
Цель похода была достигнута. Можно бы и назад поворотить, но товарищи мужественно согласились сопутствовать мне до мыса, за которым Бугский лиман объединяется с Днепровским в единую похожую на море ширь. Предстояло определить степень созревания колхозного винограда, тогда ещё произраставшего на плато, поклониться топографическому ориентиру – ржавой конструкции, отмечающей оконечность мыса, и, спустившись вниз, искупаться в уединенной, между лохами, бухточке. Оказалось, что Наталья в этих живописных местах никогда не бывала.
- Я ж местная, родители в Кателино (или Богдановке? – точно не помню. ТЗ), а не знала, какая тут красотища.
Купание в конечном пункте маршрута на всегда чистом мелководье обычно производится в натуральном виде безотносительно к полу товарищей. Но Вэл пошёл в воду, не расставшись с плавками. И Наталья, обычно без комплексов, задумалась над бюстгальтером. Пришлось и мне замочить бикини. Вэл было принялся за кувыркательство, но я сказала: «при Наталье неудобно». Купание вышло целомудренным и церемонным.
Самое тяжкое в турпоходе – обратный путь. Солнце жарит по-полуденному. Словно специально, вопреки концу августа, температура именно в этот день бывает июльская. Если идёшь с голым торсом (даже загорелым) – обгоришь непременно, если без шляпы – схлопочешь солнечный удар. Крас;ты уж не занимают, дотащиться бы. И начинается скулёж, и норовят отдохнуть в тени под кустиком, но чем чаще привалы, тем мучительнее дальнейший путь.
И - жажда. Сама я на маршруте по туристскому правилу не пью. Народ же обычно тащит с собой фляги или пластмассовые бутыли и поминутно к ним припадает. Если припадать н; к чему – ноет и мается. А Вэл с Натальей по легкомыслию водой не запаслись. Но они шустро и весело, не сбавляя темпа, без перекуров доскакали по пересечённой местности до «питерского» (под гипотерическим домом Фарамковского на некрополе) источника, где нахлебались водицы. А там до лагеря рукой подать.
Короче – огурцы. Особенно порадовалась я за Вэла, не ударившего в грязь лицом перед молодёжью. Выглядел он в тот сезон моложаво, подобрался, вставил некоторые зубы и ходил гоголем. Казалось, сносу ему не будет.
Вопреки изменению к лучшему его экзистенциального тонуса, Вэл, тем не менее, провёл со мною традиционный жилеточный сеанс, в котором по-прежнему всё про Люсю, с рефреном «нет, Наталью я не сдам; но Люся…».
Прощались у заповедниковских пропилеев. Чистый приодетый Вэл понуро топтался, озабоченно мысля.
- Еду в Кателино засвидетельствовать почтение натальиным родителям. Надо выглядеть прилично.
- Ты и выглядишь прилично, даже трезвый.
- Скажут «старый». Её папаша мой ровесник.
- Так хорошо, найдёшь с ним общий язык.
- Тёще надо презент какой-то – ума не приложу, что в Парутине купить, да и денег нету. Ты что посоветуешь?
Взгляд мой упал на придорожную клумбу, где в числе прочих цветочков произрастало нечто экзотическое мясистое бурякового цвета с бахромой.
- Вот, подари это растение. В Кателино, небось, такие не растут.
- Не покажется ли провинциальным родственникам такой подарок слишком экстравагантным?
- Самое оно. Ты же столичный зять, интеллигенция. Пусть знают наших.
Я иронизировала, но Вэл принял мой совет всерьёз и полез на клумбу.
То был год кажется 1996-й. В ноябре того же года я приезжала в Киев для работы в фондах института археологии. Останавливалась у Элен. Вэл с Натальей пришли туда в день моего приезда, принесли модную в том сезоне израильскую водку «Киглевич» и засели на кухне общаться. Впервые я увидела Наталью в приличной городской одежде (в Ольвии – ну максимум в шортах), и надо заметить, что строгая юбка и джемпер только подчёркивали спортивно-трудовую, как у советской скульптуры, стать её фигуры.
Меня с Киглевича и с дороги быстро сморило, а товарищи долго трындели на кухне. Вэл с Натальей остались ночевать. Утром, проснувшись позже других, я застала ту же композицию, что и вечером: Киглевич и товарищи.
Пришли они не просто так. У Вэла был мне заказ: нарисовать свинцового грифончика из фондов. Он подробно описал, как грифончик выглядит.
- Так ты грифончика-то сам возьми и мне выдай.
- Вита Чепак знает, она даст.
- А ты?
- Мне неохота там лишний раз светиться. Начальство увидит – скажет, что я чего-то не сдал…
Ну, думаю, будет канитель, как с той костяной пластинкой. Но нет, Вита Чепак (по прозванию Мышь) действительно отыскала в фондах нужную Вэлу вещицу. Чистовик рисунка я ей оставила для передачи заказчику, а калька хранится у меня.
- А я таки-прочёл книжку твоего отца, - сказал Вэл тогда на кухне. – И знаешь, где я её нашёл? В районной библиотеке! Просто пошёл в районную библиотеку и взял на дом.
Из Румынии
В последний свой ольвийский приезд, уже после Натальи, Вэл вновь обрёл имидж пролетарского писателя (или «старого профессора», как его величала Элен), что было адекватно его паспортному возрасту. Он тогда вернулся из Румынии.
У румын есть объект типа нашей Ольвии - Истрия. Археологи оттуда, солидные седовласые дядьки, наезжали к нам, селились в камере по соседству (где в 93-м жила болгарка Кристина), изъяснялись на вульгарной латыни (слова понятные, но звучат грубо), брали у меня посуду на прокат (одну кружку не вернули), приглашали в гости. Состоялся ответный визит наших в Румынию: в экспедицию и на конференцию. Был включён и Вэл.
Я спросила у бывшего работодателя, зашедшего потрындеть ко мне в камеру, не видал ли он в Истрии моей кружки и как там вообще. Вэл уселся на стул и начал повествование.
Это был самый интересный слышанный мною от него текст. Совсем новый (не с заезженной вэловской пластики) импровизированный по свежим впечатлениям. Тезисы: Румыния – страна отсталая, малоцивилизованная; Истрия – селение более дикое, нежели Парутино; крестьяне там нищие и неграмотные, агрикультура примитивная; в бытовом отношении их экспедиция комфортнее ольвийской: селят в домиках, кормят в столовой - но кухня однообразная (мамалыга да мамалыга), из напитков плохая метакса; копают мало и медленно, на одном квадрате пять на пять топчутся несколько лет; им бы наших луганцев – они бы всю Истрию за сезон раскопали, а что тогда делать потом; знакомые дядьки поживают хорошо, передавали привет; кабы знал про кружку – забрал бы. Вэл излагал сие часа два – судя по количеству нарисованных мною за это время черепков. Речь текла нон-стоп, без перерывов на курево. Повествование было чётко структурировано, изобиловало красочными этнографическими описаниями, резюмировалось острыми социокритическими обобщениями. Записать бы да опубликовать в периодическом издании. Единственное, что не нашло в его тексте подробного освещения, это конференция. Я заподозрила, что он не попал на неё по той же причине, что и на парутинскую 94-ого, но из соображений такта подозрения своего не огласила.
- Как прошла конференция? – при случае спросила я Крыжицкого. Тот заказал по 150 (сидели в «Дионисии») и кратко, но исчерпывающе изложил содержание своего и прочих наиболее достойных, с его точки зрения, выступлений, дал им оценку.
- А Вэл как? – спросила я.
- Вэл выступил плохо. Так, взгляд и нечто. Понадеялся на умение болтать – но ведь ещё и материал нужен… Аж стыдно: румыны столько наслышаны о Вэле, а приехал, и – пшик. Да, нехорошо. Мало быть умным, надо ещё и работать. Видно, придётся его из института выгнать. Жалко, конечно – а что поделаешь? Не богадельня же…
Хотелось мне упомянуть в этой связи Назарчука Владимира Ивановича, да из соображений такта не стала.
Надо стказать, что потом Крыжицкий своё слово сдержал. А тогда я Вэлу его слов передавать не стала, чтобы товарища не расстраивать.
Итоговым получился для Вэла тот сезон. Всё в последний раз. И жилеточный сеанс тоже. Под конец излияний он обратился ко мне на манер, принятый на Р-25: «солнышко». Не люблю я такого стиля общения и когда слышу по отношению к себе крапивинское «птичка», хриплым басом уточняю: - «Я не птичка, а рыбка, хе-хе». Уточнила и на сей раз. Но Вэл упорствовал:
- Нет, ты именно солнышко. А ведь я к тебе никогда не приставал. К кому только не приставал, а к тебе – нет. Интересно, почему?
- А на фиг? – реагировала я. Но Вэл не унимался.
- А как ты хочешь: чтобы приставал или чтобы не приставал? Как скажешь, так и будет.
- Чтобы не приставал, - сказала я.
- Почему?
Вертелось у меня на языке «я столько не выпью», но из соображений такта я этого не огласила. Повторила:
- А на фиг…
Вэл вздохнул с облегчением, ибо «приставать» у него было лишь формой вежливости, чего на самом деле вовсе не хотелось. Затем крепко задумался и сказал:
- Я понял, почему я к тебе не приставал. Нельзя приставать к человеку, который рисует такие картинки.
Я восприняла это как комплимент.
Межсезонье, Москва. Позвонили ночью товарищи из Киева. Было у них пьянственное мероприятие, вспомнили про меня. Трубку брали по очереди, что-то говорили. Вэл был в их числе. Тоже что-то сказал. Что именно – передать не могу, так как одновременно слушала маму, которая высказывалась, какие некультурные у меня товарищи, поздно звонят. А на следующий день позвонила Элен и сообщила, что ночью Вэл умер. Я маме и говорю:
- Пусть мои товарищи звонят когда угодно, в любое время суток. Ведь звонок может оказаться последним.