Когда я вошёл в операционную к старику с грыжей, пациент мой лежал уже подготовленный: чистый, с обнажённым и ограниченным операционным полем, напуганный предстоящим, но от лекарств обречённо-умиротворённый. Леонардо, едва успевший переодеться после первой нашей «забавы» - резекции поражённой костоедой челюсти, хлопотал над ним со своим хозяйством – бутылями с хлороформом, шприцами, масками – попутно ласково воркуя. Он один умел так успокоить пациента, буквально гипнотизируя его своим особенным южным акцентом, что нам удавалось порой даже экономить хлороформ.
- Начинать, доктор? – спросил он через плечо.
- С богом, Лео!
Леонардо начал капать на маску хлороформ. Старик забил было ногами – первая стадия возбуждения – но вскоре ослабел и вытянулся неподвижно.
- Можно, - сказал Леонардо. – Начинайте.
Оперируя, я об операции не думал – всё уже было тысячу раз передумано заранее, каждое движение разучено, как танцевальное па. Думал я о Балтиморе и Червиковере, и о том, что кровь они мне могут попортить просто и основательно. Червиковер, конечно, играл в этой паре главенствующую роль, присосавшись к недалёкому, но денежному Балтимору, как пиявка. Он рассчитывал на богатый куш, а мне отводилась роль орудия и вспомогательного средства для получения этого самого куша. Иными словами, меня предполагалось прилюдно выпороть, чтобы взять потом с Балтимора плату за удовольствие. Следовало, пожалуй, предупредить обо всём этом моего непосредственного работодателя – Мэрвиля, но в том-то и дело, что мне не хотелось расписываться перед директором в своей неспособности убедить пациента. Я не так давно работал, чтобы позволять себе быть слабым, а главное, что работа мне нравилась.
Можно было ещё пойти поплакаться в жилетку Мэртону, но я, сказать по правде, слегка побаивался его снисходительной усмешки и едких суждений. Идеальной жилеткой был бы мой компаньон, всегда готовый и выслушать, серьёзно и внимательно, и дать дельный совет, но, увы, Шерлок Холмс уже больше недели не появлялся на Бейкер-стрит, расследуя какое-то дело в прибрежных районах, и я уже начинал беспокоиться по поводу его безвестного отсутствия.
- Двадцать девять минут, - сказал Леонардо. – Добавить? - он имел в виду эфир.
Я очнулся:
- Нет, не нужно. Мы уже почти закончили. Кладу швы на кожу.
Закончив, я стянул с рук скользкие от пота резиновые перчатки, бросил и... чуть не застонал – так стукнуло в голову. Будь он неладен, этот Червиковер!
- Что это вы морщитесь, доктор Уотсон? – тут же обеспокоилась всё замечающая Кленчер – а ведь вроде и не смотрела на меня. – Болит что-нибудь?
- Голова. С утра началось, и всё сильнее и сильнее. Погода что ли?
- Так вы же здесь с ночи, и не отдыхали, - сочувственно улыбнулась Мэрги. – Поспите хоть полчаса, голова и пройдёт.
- Может, позже, - смутился я. – Сейчас у меня приём, я должен переодеться.
Я снял операционный халат и отправился в приёмную, закуривая на ходу.
И – чуть не подавился папиросой: перед дверями ждал меня толстый Балтимор, занимая своей персоной два стула сразу. При виде меня он проворно вскочил и ринулся навстречу. Ей-ей, будь у него хвост, он завилял бы им от возбуждения.
- Доктор Уотсон, я вас дожидаюсь!
- И совершенно напрасно, сэр,- устало сказал я, чувствуя тоску обречённости. – Ведь я вам всё объяснил уже. Не могу я вам сделать такую операцию, поймите. Таких операций никто никогда никому не делал, я даже не понимаю, откуда взялась эта фантазия. Вам следует соблюдать диету и выполнять физические упражнения изо дня в день. Только тогда вы могли бы...
- Ну, будем говорить, как деловые люди, - Балтимор Джордж, приблизив ко мне лоснящееся лицо, перешёл на заговорщический шёпот. – Мои возможности практически не ограничены. Назовите любую сумму, - от него нестерпимо несло ветчиной и айвовым компотом.
- Сэр Балтимор, никакая сумма не сможет изменить существующее положение вещей.
- Как, и теперь даже? – возмущённо взвился Балтимор – от заискивания не осталось и следа. – Теперь, когда Червиковер предупредил вас?
Его круглое лицо налилось кровью, сравнившись цветом с несвежим окороком. Я почувствовал приступ сильнейшей неприязни, поэтому заговорил резче обычного:
- Именно. Даже теперь, когда Червиковер по вашей просьбе пригрозил мне судебным преследованием, я настаиваю на принципе «не навреди» и отказываюсь калечить вас и рисковать вашим здоровьем, пусть даже вопреки вашему невежественному желанию. Хочу так же заметить, что даже пришив свинье крылья, лебедем её не сделать.
«Что я говорю? - между тем стучало у меня в висках. – Да ведь он погубит меня, со свету сживёт».
Балтимор издал такой звук, словно у него что-то застряло в горле. А я поспешил заколотить последний гвоздь в крышку своего гроба, сказав:
- А сейчас прошу меня извинить – мне некогда. Меня настоящие больные ждут. Вон, видите?
Действительно, в приёмной ожидали – мужчина с повязкой на кисти, уже повторно пришедший на перевязку, и женщина лет сорока с фурункулом около глаза.
Я провозился дольше, чем ожидал, после чего пришлось идти перевязывать стационарных, делать вечерний обход, спорить с въедливой старухой Гаффни и ипохондричкой Мэриузер, а там спустился вечер, и за окнами стемнело, а в коридорах и палатах зажёгся газ. Прилечь до вечера мне так и не удалось.
Часов в восемь я отправился в приёмную, чтобы заполнить несколько документов, касающихся наблюдений за больными, но, начав писать, вдруг испытал нечто вроде короткого провала в памяти, а потом обнаружил себя лежащим головой на столе, прямо на бумагах. Мне раньше не приходилось засыпать за работой. Я расценил это как недвусмысленный сигнал к тому, что на сегодня пора заканчивать, и совсем уже было собирался идти отдыхать, как вдруг дверь распахнулась, и двое констеблей в форме ввели грязного заросшего щетиной бродягу – по всему видно, опустившегося моряка со шрамом на лице и резким запахом спиртного в дыхании. Его грубая матросская куртка была буквально пропитана кровью, сквозь грязь просвечивала бледность, да и на ногах он держался нетвёрдо.
- Снова бои без правил? – поморщился я, разглядев на правом кулаке бродяги характерные ссадины.
- Нет, доктор, тут дело посерьёзнее, - откликнулся один из сопровождавших его констеблей. – Ножевое ранение. Вытекло много крови, пришлось наложить жгут. Займитесь им – по дороге он дважды почти терял сознание.
- Давно был наложен жгут? – автоматически спросил я, разглядывая грубую и неумелую скрутку на плече пострадавшего.
- Около часу назад. Помогите ему, доктор. Он ничего дурного не сделал – наоборот, пытался помочь нам. Так что вы уж пожалуйста...
- Для меня большого значения его деяния не имеют, - сказал я. – А вот кровопотеря – другое дело. Пройдите сюда, - обратился я к раненому. – Сейчас я займусь вами.
Констебли, с облегчением переложив на мои плечи ответственность, поспешно вышли, и мы остались с пострадавшим один на один.
- Снимите куртку, - попросил я, разрезая ножницами скрутку жгута – Я помогу вам.
Бродяга, постанывая, стащил своё рубище с повреждённого плеча, и я едва удержался, чтобы не свистнуть - рана была мерзейшая: узкая, глубокая, вся заполненная сгустками, со вдавившимися волокнами одежды, щепками и грязью.
- Это не нож, - сказал я, покачав головой. – Это что-то вроде заточенной стамески. Вы что, подрались? Хотя нет, удар явно нанесён сзади. Он напал на вас?
- Вроде того, доктор, - сдавленным голосом откликнулся мой пациент сквозь сжатые от боли зубы.
Я приготовил инструменты и флакон с перекисью водорода, но какая-то несообразность всё не давала мне покоя, а головная боль мешала сосредоточиться и понять, в чём состоит эта несообразность. Что-то в образе этого бродяги... Я понял вдруг: рука. Хоть и перемазанная кровью, эта рука не была рукой опустившегося человека. Кожа чистая, необветренная, без загара. Кисти значительно темнее и грубее, но, хотя и под ногтями траурная каёмка грязи, сами ногти не обломаны, а острижены довольно аккуратно. Кисть узкая, с длинными пальцами. Запястья тонкие, как у женщины, но мускулистые. Очень знакомые руки...
Я поднял взгляд: рост высокий, глаза серые, пронзительные в обрамлении тёмно-шоколадных густых ресниц, грубый шрам бросается в глаза, но повыше левого века виден ещё один – тонкий, едва заметный.
Несколько мгновений мы смотрели в глаза друг другу.
- Узнали... – наконец, отвёл взгляд Шерлок Холмс.
- Узнал... Что же это с вами случилось, Холмс? Кого вы играли? Кто вас так сильно поранил? Ваш грим безупречен и не груб – видна даже бледность, шрам подделан великолепно – значит, дело серьёзное?
- Сколько вопросов, - насмешливо откликнулся он, несколько растерянный от моего напора. – Может быть, всё же окажете мне медицинскую помощь сначала, а басни – потом?
- Можете совместить – это будет отвлекать вас от боли. А больно я вам сделаю – рана очень нехорошая. И пересядьте с табурета вот в это кресло – вы потеряли столько крови, что вполне можете упасть в обморок – в кресле это можно сделать без опасности грохнуться на пол.
- Не думаю, что... – запротестовал, было, он, но я перебил:
- У вас губы совершенно белые, и в глазах муть. Не спорьте со мной. Обопритесь на мою руку и перебирайтесь в кресло.
- Мы запачкаем его моей кровью. Разве вы не делаете обыкновенно перевязки на столе?
- Наплевать. Кресло мягче и удобнее стола. А вы мне дороже мебельной обивки.
- Приятно знать себе цену, - саркастически пробормотал Холмс, но в кресло перебрался. Он и в самом деле выглядел неважно. Грим, правда, многое скрывал, но довольно было и того, что он скрыть не мог – кривящиеся губы, учащённые дыхание и пульс, тяжело опускающиеся веки.